Русская, советская литература в годы Великой Отечественной войны

[Владимир К.]

Русская, советская литература в годы Великой Отечественной войны
Не литературоведческие заметки на фоне воспоминаний и сегодняшних реалий


Родина-мать зовет!

Двадцать второго июня

Ровно в четыре часа

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война.

(Песня времён войны)

ПЕРЕД НАЧАЛОМ

Да война началась двадцать второго июня. А готовились ли к ней? Тут водораздел мнений.

— Нет, конечно, никакой подготовки. Жертвы первых дней говорят сами за себя. Руководство страны растерялось, испугалось, бросило армию и народ. Промышленность не работала. Идеологию не отработали.

Другой взгляд:

— Готовились, но не успели. Против нас оказалась вся Европа. Времени не хватило. Ведь за 40 дней пала Франция, за несколько дней – Дания, Норвегия, Греция, Югославия. Рухнула Польша, руководство которой отказалось из-за своей зоологической ненависти к России от помощи Советского Союза. Вся Европа (кроме Англии) работала на Германию.

  Кто способен был остановить эту Европу во главе с Гитлером?

После войны выходило немало книг, воспоминаний о начале войны, её победоносном окончании. В общем, шёл поиск причин поражений и истоков побед. Официальная идеология отвечала довольно чётко: причина побед — в руководящей и направляющей силе Коммунистической партии и социалистическом строе, в умении, сплочённости её руководства во главе со Сталиным (после XX съезда КПСС этот тезис всё больше и больше корректировали), в мощной индустриализации страны, в мужестве, стойкости, терпении нашего народа, в отсутствии мощной пятой колонны.

Ну, что же, в каждом из этих положений была своя доля правды.

Но была правда и в другом. Ошиблись в сроках, когда ожидали нападения Германии ( 1942 г .). Ожидали нападения Гитлера (Сталин предупредил об этом   на выпуске командного состава из военных училищ), объявили частичную мобилизацию в ряде областей в мае и июне 1941 года. И только что запустили в производство лучшие образцы военной техники (танк-34, штурмовик ИЛ-62, реактивный миномёт «Катюша»). Эх, если бы раньше!

Гудериан, танковый стратег Германии, получив ощутимый удар по своей бронированной орде от атак 34-четвёрок под Ельцом глубокой осенью 1941 года, глубокомысленно отметил:

«Если бы мы знали, что у России есть такой танк, как Т-34, то Германия бы не начала войну». Если бы они и мы больше знали к началу войны…

К ошибкам, просчётам и преступлениям относят аресты и расстрелы, устранение из армии большого количества командного состава. Нет сомнения, что это ослабляло армию, но новая война показала, что старыми методами и приёмами воевать было нельзя. Командиры появлялись и учились в бою, там же погибали, и на их место становились другие. Это были жестокие, но необходимые уроки войны.

В 1972 году я от имени Комсомола и издательства «Молодая гвардия» поздравлял с 75-летием Георгия Константиновича Жукова. В беседе я ещё спросил у маршала:   «А всё-таки, Георгий Константинович, почему мы победили?» Секретарь ЦК Комсомола взглянул на меня с удивлением, но маршал после паузы сказал: «Правильный вопрос. Вот один из ответов. Действительно, Германия по всем статьям тогда была лучше готова к войне, чем мы. Возьмите генералов. Мы в академиях военных учились у Клаузевица, Шлиффена Мольтке. Прусский офицер — это же военная косточка, каста целая. Немецкий солдат покорил Европу, победоносно прошёл по дорогам Франции, Бельгии, Польши, взял Норвегию, Грецию, Крит. Англия дрожала. Немецкая техника на начало войны была лучше нашей — «мессершмитты», «фоке-вульфы», «тигры», автоматы. Мы войной учились, — подумав, Жуков закончил, как мне показалось торжественно и с назиданием, — мы победили потому, что у нас был храбрый, патриотический молодой солдат, политически обученный, душевно подготовленный сражаться   за Родину». В какой-то мере, для нас это было откровение, хотя, возможно, и сказанное в ответ на присутствие делегации молодёжи.

Так вот, как же вырабатывалась эта идеология, этот дух патриотизма, который помог воспитать такого солдата? В тридцатых годах в стране произошло важное и переломное событие для массового сознания.

Если в двадцатые годы идеологи, «пролетарские» писатели лихо гарцевали на лозунге «мировой революции», на всеобщем интернационализме, на отрицании «буржуазной» классики («Пушкин — певец дворянской усадьбы», «Во имя прекрасного завтра сожжём Рафаэля, растопчем искусства цветы…»), то к концу подлинной «культурной революции», когда народ в массе своей стал грамотным (а ведь до 30-х годов 70% населения не владели грамотой), и в этот момент определённые круги в партии и во власти приняли решение издавать миллионными тиражами русскую и мировую классику. Иногда, правда, адаптированную и с предисловиями, где Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Крылов, Толстой, Салтыков-Щедрин, Чехов представлялись как антибуржуазные писатели, что в немалой степени было и верно.

К молодому читателю, жадно поглощающему книгу, пришли великие светочи, мастера слова и высокого духа и, конечно, патриоты России.

Представляете, если бы к нам тогда хлынул поток американских комиксов, детективов сегодняшнего дня, пошлости и порнографии, западного «цивилизованного» мира, что идёт сегодня к молодым. Способны ли были бы молодые тех лет встать на защиту Отечества через пять-десять лет («Да лучше бы нас немцы завоевали, мы бы баварское пиво давно пили», — заявляли поглотители такого чтива в период перестройки).

В это же время появляются и знаменитые документы и постановления о том, чтобы перестать заимствовать образцы «передового» просвещения цивилизации и некие «стандарты» безответственного «бригадного» обучения, а изучать конкретную историю с реальными историческими лицами и событиями, изучать классический русский язык, его духовную народную основу («Болонский процесс» того времени заканчивался).

Разухабистым поносителям отечественной истории досталось. Самого Демьяна Бедного, частушечника и балагура, псевдонародного певца революции раскритиковали в «Правде».   В статье подверглась критике постановка в Камерном театре пьеса «Богатыри», в которой были искажены образы былинных богатырей, не раскрыты такие свойства национального характера, как мужество, доблесть, геройство, допущена «фальсификация народного прошлого». Смысл публикации, обращённой ко всем сочинителям: пора кончать издеваться над русским богатырями — они ещё пригодятся. С конца тридцатых годов всё больше появляется исторических произведений о великих полководцах и героях прошлого. Выходят книги и фильмы о Суворове, Александре Невском, Кузьме Минине, Богдане Хмельницком. Большое впечатление производила эпопея С. Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Это было обращение к образам русских воинов: матроса Кошки, сестры милосердия Даши Севастопольской, богатыря Шевченко, адмиралов Нахимова, Корнилова, великого хирурга Пирогова. В этих страницах дышало будущее отношение к людям Великой Отечественной. Как бы в преддверии войны, её народного начала и партизанского движения создаются книги о самородках и героях войны народного типа (Чапаев, Пархоменко, Щорс, Кочубей, Лазо). О войне говорили, фашизм представал перед нашим народом в своём зверском, капиталистическом и человеконенавистническом обличье. Была, конечно, надежда на интернациональную помощь трудящихся, но   ещё после похода на Польшу в 1920 году, а особенно после схватки с японскими милитаристами на Хасане и Халхин-Голе, после советско-финской войны 1940 года стало ясно, что этого массового резерв для будущей войны нет, хотя справедливости ради и следует сказать о героических действиях отдельных коммунистов и честных людей в пользу Советского Союза в Германии, Швейцарии, Югославии, Франции, Англии, США.

Война чувствовалась, о её приближении говорили А.М. Горький, М. Шолохов, Н. Тихонов, Вс. Вишневский. А.С. Макаренко писал на страницах «Литературной газеты»: «Мы окружены безумием агонизирующего империализма. Где-то там, в чащах дымящихся труб Рура, на нищих полях Италии, в тесноте японских ограбленных городов последние капиталисты истории жаждут войны, они протягивают руки … к железу, углю, к машинам, к нефти, хлебу» (т. 7, с. 150).

Конечно, многие вздрогнули, когда между СССР и Германией был заключён в 1939 году мирный договор. Некоторые фарисеи и сегодня заявляют: «Как можно было заключить договор с фашистской Германией?» Они просто не хотят замечать, что в 1938 году с Гитлером заключили договор (Мюнхенский сговор) цивилизованные Англия и Франция, отдав на растерзание Германии Чехословакию и толкнув немцев на восток против Советского Союза. Двойные стандарты у противников России всегда наготове.

В конце   тридцатых годов стало ясно, что надо опираться на свой народ, на его историческую традицию, на нашу общую историю и те завоевания социализма, которые близки массам (отсутствие класса эксплуататоров, дружба народов, широкая грамотность, бесплатное образование), на исторический коллективизм нашего народа.

Коммунистическая партия, как никакая другая партия в мире, всё больше и больше понимала роль и значение литературы и искусства в жизни общества, в воспитании нравственности, патриотизма, чувства гордости за своё Отечество, за советский народ. Она постоянно вычленяла роль русских людей, подвижников державы, национального русского характера. Ещё вчера это было немыслимо, а сегодня героями народа становились Сусанин, Минин и Пожарский, Суворов,   Пётр I. На их фоне бледнели и почти исчезали из народного восприятия Карл Либкнехт и Роза Люксембург, Клара Цеткин, Кингисепп, Сакко и Ванцетти. Правда, их именами ещё называли улицы, но городам, посёлкам, улицам с именами Троцкого, Зиновьева, Бухарина уже возвратили старые названия или имена «красных командиров».

В общем, идеологи Советского Союза переделывали, приспосабливали идеологию к новым мировым реалиям. Однако модернизировать её к началу войны в полной мере не удалось.

Перед войной наше общество отнюдь не представляло единый конгломерат людей, как об этом говорила официальная пропаганда.

Да, не было в нём олигархов, не было вызывающе богатых, нищете запрещалось демонстрироваться у метро и на площадях.

И было уже немалое количество людей, принявших идеи социального равенства, было довольно многочисленное молодое поколение, прошедшее школу созидательного социализма на Магнитке, Турксибе, Днепрогэсе, Московском метро, запечатлевших их личный, отмеченный государством вклад. Был умудрённый слой людей, преданных Делу. Одни из них исходили из вековечной высшей крестьянской живительной повинности: "Умирать собираешься, а рожь сей". Другие, как один мой собеседник, доктор наук видели своё предназначение — служить и работать на благо отечества, а не власти.

Он однажды при мне в 60-е годы жёстко ругал "большевиков", заявлял, что не только не любит, но и ненавидит их. Я спросил: "Как же Вы, награждённый премиями и орденами системы, не любили и её выразителей". Ответ был таков: "Да, я не люблю их и боролся с ними, но в 1929 году, когда был провозглашен план индустриализации страны, я понял, что надо укреплять мощь страны, её индустрию, хотя и провозгласили это большевики. Я решил работать на индустриализацию Отечества».

Да, не принимая нового строя, многие должны были смириться и работать, чтобы выживать.

К числу не соединённых, не скреплённых узами социального и патриотического единства с государством, относилась часть бывшего господствующего слоя, оставшегося в стране, раскулаченные крестьяне, расказаченные казаки, неправедно репрессированные, отторгаемые от общественной жизни верующие люди.

Да, многим из-за границы, да и изнутри, ослеплённым потерями собственности, идеалов, имущества, привилегий, разгулом неправедности, казалось, что один небольшой толчок, и страна распадётся, рассыплется на враждующие группы.

На это долгое время рассчитывала известная геополитическая противница России (в том случае Советского Союза) Англия, амбициозная Франция, самодовольная Америка. Но перед лицом агрессивной фашистской Германии они были готовы для собственного спасения искать союза даже со столь несоответствующим их взглядам государством СССР.

Особую надежду на слабость восточного соседа питал Гитлер. Его разведка, агенты, многие русские эмигранты докладывали о расколотом Советском обществе. Помимо военной мощи Гитлер рассчитывал в военной операции на внутреннюю оппозицию, на сепаратистские силы, на подкуп и запугивание.

Исходя из реальной картины, казалось, что это было возможно. Кое-какие из этих расчётов оправдались. Было немало мест, где добросовестно служили оккупантам полицаи, старосты. В Западной Украине, Крыму, Чечне, Прибалтике создавались отряды националистов, к 1944 году сформировалась так называемая РОА под командованием генерала Власова, лозунгом который было освобождение России от коммунизма. Но в тот момент народ не принял этих лозунгов от людей, воевавших чужим оружием против собственной страны.

Да и в целом, надежды Гитлера не оправдались. И это тоже был феномен Великой Отечественной войны.

Удивительно, но народ в эти суровые, военные дни сплотился.

И это характерно для русского народа: перед лицом большой, смертельной и внешнеполитической опасности сплотиться. Не пришло ли это время сегодня? Но это уже другой разговор.

Трагедия 22 июня, жесточайшая из войн взывала к глубинам народного сознания, вызывала новый подход к Слову, Русской речи, к памяти. 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

НАМ ОБЪЯВИЛИ, ЧТО НАЧАЛАСЬ ВОЙНА

И первый, кто откликнулся на вселенскую беду, стала Русская Православная церковь. Только отзвучала ошеломляющая всех речь В.М. Молотова о нападении Германии, как через два часа в Богоявленском (Елоховском) соборе местоблюститель патриаршего престола (фактический хранитель его) митрополит Сергий произнёс молитву в защиту православного русского народа.

Пока агитпроп отшелушивал лозунги и идеи III Интернационала, штаб которого был в Москве до 1944 г., для войны, И. Сталин, учившийся в православной гимназии, уловил изменившуюся глобальную, мировоззренческую суть войны и обратился к народу с небывалым обращением: «Братья и сестры! Соотечественники мои!» А закончил словами, которые уже были сказаны в храме народными пастырями: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

До победы было, правда, ещё очень и очень далеко, впереди были дороги отступления, миллионы жертв, сожжённых городов и деревень.

Однако, стало ясно, что Слово выходит на первое место в душевном и духовном ободрении, в призыве, в разъяснении, в том, что было истиной, что порождало у бойца-труженика тыла самоотверженность, ограждало от паники, от бессилия, уныния, хотя причин для этого было достаточно.

Ну, а что литература? Поэзия, проза, публицистика? Было ли им место в строю, в бою, в рядах сражающихся?

В то время можно было сформулировать её задачу просто: помогать фронту. Писатели слились с народной судьбой — ушли на фронт. Почти все писатели Ленинграда и Ростова записались в добровольцы. В боях за Родину погибло более 300 членов Союза писателей, десять из них получили звание Героя Советского Союза. Надо было проявить наиболее быструю реакцию, обратиться к чувству тысяч и миллионов людей. Подлинно поэтическим, литературным, поистине былинным качеством явлена была в первые дни войны песня В. Лебедева-Кумача (музыка Александрова) «Священная война». Казалось, откуда-то свыше появились эти чеканные, грозные и провидческие слова:

Вставай, страна огромная.

Вставай на смертный бой!

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой!

И далее, как грозная молитва-заклинание в ответ на вероломство:

Пусть ярость благородная

Вскипает как волна, —

Идёт война народная,

Священная война!

Это ведь был новый язык, новый символ, это было раскрытие сути войны, её сакральный смысл: священная война.

Какой мерзостью отдаются сегодня опусы либерал-демократов, обсэшников, исторических фальсификаторов, объявляющих, что наша война была всего-навсего войной двух тоталитарных систем, войной двух тиранов Гитлера и Сталина и, следовательно, никакая не отечественная, никакая не священная.

Большего поругания памяти наших отцов и дедов придумать нельзя.

А наши поэты в эти дни вооружали новыми и новыми песнями отправлявшихся на фронт красноармейцев. Звучала, как оберег, «Песня смелых (А. Суркова): «Смелого пуля боится, смелого штык не берёт». М. Исаковский, подаривший уже всем нам, да и всему миру «Катюшу», написал с домашней, и близкой интонацией песню «До свиданья, города и хаты//Нас дорога дальняя зовёт.//Молодые, смелые ребята,// На заре уходим мы в поход…»

Народные ополчения, комсомольские отряды, регулярные части уходили на фронт с песней.

РОССИЯ

В той встрече с маршалом Г.К. Жуковым я подарил ему две книги: «Тихий Дон» (четыре тома), выпущенные впервые в одной книге и книгу «О русская земля!» (Антология русской поэзии о России). Маршал погладил «Тихий Дон» и сказал: «Любимый писатель!» А полистав Антологию, сказал: «Мы на фронте очень ценили патриотическую поэзию!» Вот так великий маршал включал поэзию в стратегический фактор Победы (!). Поэтому поэзия, в первую очередь, и приходила в армию во всех видах. Особую роль сыграли писатели и журналисты, работая во фронтовых газетах всех уровней, боевых листках.

Рядом с этим была «большая поэзия», была огневая проза, которые и создавали, прорезали, выжигали образ войны, изымали из глубин народного сознания образы Родины, Воина, Богатыря, Героя, Мстителя.

Идею врага, идею расового превосходства фашизма можно было победить только другой высокой, вдохновенной, понятной для всех идей. Такой была идея Родины, Союза.

Вдруг, в полный рост, без указующего перста вырисовывался образ России, высвечивалась необходимость воспитания национального самосознания, обобщения опыта великих побед и учительных поражений («Слово о полку   Игореве», «Варяг»). Требовалось новое осмысление литературой и искусством всех национальных, культурных, государственных культурных традиций. В. Вишневский в 1943 году записал в своём «Дневнике»: «В войне мы быстро познали себя с национальной стороны. Проснулись все чувства, мысли, инстинкты, воскресли старые традиции» (В.В. Вишневский, 1958 г ., т.4. стр. 28). По нынешним временам такой подход можно было бы осудить за «не толерантность» и даже ксенофобию. Тогда же, как и всегда, это было спасенье для русских людей, для представителей всех национальностей. Ибо никто уже, кроме русского народа, не мог спасти мир от «коричневой чумы».

Может быть, самое главное в советской, русской литературе военных лет, что выстроила, вывела из закоулков социалистического реализма, из пугливого забытия двадцатых и тридцатых годов — дух, мир, суть России. Она превратила это в фундамент идеологии, мировоззрения, художественной, образной системы поколения победителей. Она вселила   в души и сердца понятия «Русский характер». Простой, драматический и сентиментальный рассказ с этим названием графа Алексея Толстого стал известен везде, его и сегодня читают молодые в притихшем зале. И этот признак характера — русский, который ныне становится даже запретным. А прямая в названии и образах песенника-поэта Александра Прокофьева «Россия» создавала эпический и лирический образ великой России. Прокофьев задумал в поэме поэтическое воспевание героических братьев-миномётчиков Шумовых. Но замысел развернулся в песенную эпопею России. И поэт создал цикл песен о героях, их родных местах, об исторических судьбах страны, о национальных чертах наших людей. В поэме утверждалась вечная красота и бессмертие России. В огне и пламени войны, в привычном окружении смерти, когда душа, казалось, очерствела, огрубела, поэт предложил ключ:

Товарищ, сегодня над нею

Закаты в дыму и крови,

Чтоб ненависть била сильнее,

Давай говорить о любви.

Может быть, казалось, что это противоестественно, но поэт создавал такой красивый, светлый, возвышенный образ Родины, что было ясно, что защищает в этой войне солдат.

Сколько звёзд голубых, сколько синих,

Сколько ливней прошло, сколь гроз,

Соловьиное горло — Россия,

Белоногие пущи берёз.

Да широкая русская песня,

Вдруг с каких-то дорожек и троп

Сразу брызнувшая в поднебесье

По родному, по-русски — взахлёб,

Да какой-нибудь старый шалашик,

Да задумчивой ивы печаль,

Да родимые матери наши,

С-под ладони глядели вдаль,

Да простор вековечный, огромный,

Да гармоник размах шире плеч,

Да вагранка, да краны, да домны,

Да певучая русская речь.

Летит гроза с военных рек,

В крови твои поля.

О, непреклонная навек,

О, русская земля!

Всегда я всюду, мы с тобой,

Всей силою любви,

На новый бой, на смертный бой

Ты нас благослови.

……………………………

Вернём весенний шум лесов

Ромашки на лугу.

За край родной, страну отцов

Идём — и смерть врагу!

У Твардовского, который прославил подвиг русского солдата, который хорошо знал, что «Россию, мать старуху, нам терять нельзя никак». Симонов гордился тем, что на русской земле «Умереть мне завещано//Что русская мать нас на свет родила//Что в бой провожала нас русская женщина//По-русски три раза меня обняла».

Ольга Бертгольц клялась «Мы победим, клянусь тебе, Россия, от имени российских матерей». Павел Коган категорически восклицал: «Я патриот. Я воздух русский, я землю русскую люблю».

И в 1942 году Александр Прокофьев ещё раз в стихотворении, посвящённом А. Фадееву, как бы ещё раз напоминает:

За красною шапкой рябины,

За каждым дремучим ручьём,

За каждой онежской былиной,

За всем, что мы русским зовём.

Родней всех встают и красивей

Леса, и поля, и края…

так это ж, товарищ, Россия —

Отчизна и слава твоя! 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

О ГЕРОЯХ

Жесточайшей силы удар был нанесён в июне-июле 1941 года по Красной Армии и советской стране. По оценкам «военных специалистов» немецких, европейских, мировых сопротивление будет недолгим. Британский разведкомитет определил, что сопротивление Советов будет не больше трёх-шести недель. Начальник имперского генштаба Д. Дилл добавил: «от шести до семи недель». Министр США Г. Стимпсон полагал,   что «с русскими будет покончено минимум в один, максимум два месяца. Слегка отличалось мнение У. Черчилля: «Почти все авторитетные военные специалисты полагали, что русские армии скоро потерпят поражение и будут в основном уничтожены. Президента Рузвельта сочли очень смелым человеком, когда он в сентябре 1941 года заявил, что русские удержат фронт и Москва не будет взята. Замечательное мужество и патриотизм русского народа подтвердили правильность этого мнения» (…)Так Черчилль увидел одну из причин того, что Гитлер не смог одержать молниеносную победу. Да, было много факторов, которые не позволили ему это сделать. Но один из них — это то мужеств, смелость и героизм наших людей, который стал на пути бронированной, «цивилизованной» Европы.

Историки войны обращают внимание при её начале на поражение, на отступление, на гибель солдат. Казалось, сладить с таким победоносным врагом невозможно. Но ведь находились такие герои, которые поражали и уничтожали врага.

И в свете нашего материала для журналиста, писателя вставала задача этого героя открыть, показать, восхититься им, вознести в ранг подлинного народного воина, справедливого и грозного мстителя.

Надо было сделать это убедительно, чётко, не плакатно, хотя и плакат был нужен тогда.

  С первых дней к соотечественникам приходили такие люди. Мало кто знает, что уже 22 июня советские лётчики сбили 200 немецких самолётов и совершили 10 таранов.

Через 25 минут после начала войны лейтенант Иван Иванов таранил «Хейнкель-III» вблизи города Дубно. Посмертно ему присвоили звание Героя Советского Союза. Мемориал героев возрастал.

Вот в это время и начинают появляться очерки, брошюры о героях. Помню первую привезённую к нам в Сибирь в сентябре 1941 года книжечку и листовку о бессмертном лётчике Гастелло, направившего свой горящий самолёт в немецкую автоколонну. Портрет, скорее рисунок, долго висел у нас в классе. Помню позднее, как мы стали искать у нас в библиотеке издательства «Молодая гвардия» книжки, выпущенные в годы войны. Их рядом с книжками из «Библиотеки красноармейца» («Как подбить танк», «Как научиться метко стрелять», «Как быстро вырыть окоп», «Как перевязать рану») было немало этих изданий о героях-комсомольцах.

В 70-х годах я выпускал книгу бывшего первого секретаря ЦК ВЛКСМ в годы войны Н.М. Михайлова. Он рассказывал, что И. Сталин вызвал его специально в Кремль и потребовал внимательно следить за подвигами комсомольцев, юношей   и девушек и лично докладывать о наиболее героических ребятах. Вот тогда-то появились брошюры-молнии, книжечки, листовки и плакаты о молодых героях войны. Нынче их, по-видимому, не станет, их надо десталинизировать.

Мы в школах тогда знали о подвиге пятнадцатилетнего Леонида Голикова из книги Ю. Королькова «Партизан Лёня Голиков». Особо известен был подвиг комсомольца-подпольщика Саши Чекалина. Его именем назывались комсомольские смены, вахты. Саша Чекалин был схвачен фашистами и расстрелян. Ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.

Всей стране был известна   деятельность «Молодой гвардии» из Краснодона. Вначале появились главы о юных подпольщиках, потом, ставшая в 50 – 80-е годы настольной, книга о героях Александра Фадеева «Молодая гвардия». Недавно при нескольких опросах я убедился, что никто из нынешних молодых людей эту книгу не читал. Так вымываются из народного сознания герои. Эта глубинная операция глубоко продумана и проводится уже немалое количество лет наследниками Геббельса, хотя они прикрываются листком демократии.

В грозном 1942 году один из самых маститых русских писателей Леонид Леонов создаёт очерк об отважном герое-партизане Владимире Куриленко, который у себя на Смоленщине организовал партизанский молодёжный отряд. В октябре 1942 года Л. Леонов в журнале «Красноармеец» публикует свой знаменитый очерк «Твой брат Володя Куриленко». В этом очерке, как и в других очерках и рассказах о героях той поры, вскрывалась природа их подвига. Они вводились в героическую рать героев Отечества.

«Набатный колокол бьет на Руси, — начинается очерк. — Свирепое лихо ползет по родной стране. Безмолвная пустыня остается позади него. Там кружит ворон, да скулит ветер, пропахший горечью пожарищ, да шарит по развалинам многорукий иноземный вор».

… «Навстречу врагу поднялись на борьбу наши славные юноши и девушки, об их подвигах узнает страна, и самый слух о них рождает все новых и новых героев». …«Там, в аду несмолкающего боя, стоят они плотным строем, один к одному, как звенья в стальной кольчуге Невского Александра. Весь свет дивится ныне закалке и прочности этой брони, о которую разбиваются свирепые валы вражеского нашествия». К такой «человеческой стали» относился и Володя Куриленко. Леонов, чтобы вскрыть истоки рождения этой «стали» характера советского юноши, обращается к биографии его, которая во многом была похожей на биографии Зои Космодемьянской и Александра Матросова, Лизы Чайкиной и Юрия Смирнова, молодогвардейцев и многих известных и безвестных героев. «Рано закончилась юность у поколения русской молодежи времен Отечественной войны. Родина поставила их в самое горячее место боя и приказала стоять насмерть», — так завершался очерк Л. Леонова о Володе и его боевых товарищах.

Позднее, в письме «Неизвестному американскому другу», писатель развил эти мысли: «Наши юноши и девушки хотели прокладывать дороги, возводить заводы и театры, проникать в тайны мироздания... Они мечтали о золотом веке мира... Их мечта разбилась под дубиной дикаря. Военная непогода заволокла безоблачное небо нашей Родины. В самое пекло войны была поставлена наша молодежь и даже там не утратила своей гордой и прекрасной веры в Человека.

Они-то крепко знают, что в этой схватке победит правда и добро. Орлиная русская слава парит над молодежью нашей страны. Какими великими оказались наши, вчера еще незаметные люди! Они возмужали за эти годы, страдания умножают мудрость. Они постигли необъятное значение этой воистину народной войны. Они дерутся за Родину так, как никто, нигде и никогда не дрался... Они ненавидят врага ненавистью, которой можно плавить сталь, — ненавистью, когда уже не чувствуется ни боль, ни лишенья...» Даже сегодня ощущаешь живое чувство автора, которое согревает эту публицистику, а потому делает ее предметом художественного творчества. В чем тут секрет, где скрыты не видимые сразу, но постоянно действующие родники большого чувства, которые заставляют волноваться и сердца тех, кто пришел в этот мир после войны? Собственно, в этом секрет не только леоновской публицистики, но и очерков многих военных писателей, как писал об этом Б. Леонов в своей книге «Русская литература о Великой Отечественной войне» (М., 2010).

Надо было дать услышать этих воинов, атакующих, сражающихся, погибающих. Вот короткая публицистическая зарисовка П.А. Павленко «Последнее слово». «Боец морской пехоты, черноморский моряк, упал на поле атаки тяжелораненым. Осколок мины разворотил ему грудь, и смерть была от него не дальше, чем в десяти минутах. Но он все еще пытался встать, и из последних сил ему удалось приподнять туловище и оглядеться. Бой уходил от него. За дальней волной наступающих моряков бежали связисты и саперы. Он не окликнул ни тех, ни других. Но когда заметил кинооператора, позвал его. Тот подбежал, хлопая себя по карманам: искал индивидуальный пакет. Но раненый махнул рукой: не то.

— Сыми меня! — крикнул он. — Умру, так ничего и не выскажу! Сыми!

— Есть снять!

Кинооператор уставил на умирающего свой аппарат. А тот поднял вверх окровавленную, дрожащую от напряжения руку и громким, страшным — точно звал всю свою роту — голосом прокричал в объектив:

— Ребята! Не жалейте себя! Надо же понимать!

Глаша! Не жалей меня!

Деточки мои, помните...

И только тут понял кинооператор, что моряк хотел не фотографии, а звука. Он хотел быть услышанным. Пусть так и будет, как он хотел. Воля его священна».

Вспомнив про этого героя-моряка из «Последнего слова», Александр Кривицкий обобщил изображенное Павленко: «Умирая, он хотел быть услышанным! И он услышан. В тысячах сказаний, песен, романов и очерков скорбящий и благородный народ увековечил память погибших сынов Родины — героев войны».

В одном из своих выступлений А. Твардовский сказал, что действительность, даже героическая действительность, нуждается в подтверждении и закреплении искусством, «без этого она как бы ещё не совсем полна и не может с полной силой воздействовать на сознание людей. То же самое можно сказать о литературе, которую вызвал к жизни беспримерный подвиг советских народов в Отечественной войне 1941-45 гг. Он подтверждён в нашем сознании, в том числе, в сознание самых непосредственных носителей этого подвига, средствами правдивого слова».

Литература и искусство выступили тогда как хранители памяти поколений, особенно это проявилось в произведениях, запечатлевших героические страницы жизни народа. Думаю, что это была величайшая связь литературы с народом. Писатели утвердили тогда своё право говорить от имени народа, от имени Родины. И мы можем и должны обратиться к произведениям тех лет. «В том, что страна вновь и вновь вспоминает о подвиге своих сыновей, есть высокая историческая справедливость. Мир был бы другим, если бы советские люди не выстояли, не выдержали этих четырёх лет».

НАУКА НЕНАВИСТИ

«Наука ненависти», которую представил Шолохов в 1941 – 43 гг. продолжали разрабатывать все писатели. Это ныне за столом симпозиумов и конференций можно говорить о недостаточном гуманизме по отношению к врагу, а в 41-ом году вопрос стоял о жизни и в целом государства, и отдельного человека. Надо было не только остановить врага, но и уничтожить его. Понятия »немец» и «фашист» очень скоро слились в одно целое. Германия становилась очагом, откуда ползла смерть.

Толстой в статье «Родина» пишет: «Немецкие солдаты так же обезличены, потрёпаны и грязны, как бумажные деньги в руках аферистов и прочей международной сволочи. Они жестоки и распущенны, потому что в них вытравлено всё человеческое… Германия только фабрика военных машин и место формирования пушечного мяса: впереди — смерть, позади — террор и чудовищный обман». (А. Толстой. Публицистика, с. 671)

А. Сурков отметил: «Только обмолвись словом «немец», как все сразу начинают раскрывать страшное, ещё год назад казавшееся невероятным». (А. Сурков «Земля под пеплом») Ярким выражением этой тенденции стала фраза И. Эренбурга «Убей немца!», ставшая лозунгом войны. Он писал: «Мы поняли: немцы — не люди. Отныне слово «немец» разряжает ружьё. Не будем говорить, не будем возмущаться — будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты убил одного немца — убей другого. Нет для нас ничего веселее немецких трупов… Убей немца! — это просит старуха-мать. Убей немца, — молит тебя дитя. Убей немца, — кричит родная земля» (И. Эренбург. «Убей», Война. 1943. т .22, с. 22).

А почему эта ненависть? Да потому, что враг жесток и бесчеловечен и публицистика это показывала, не особо преувеличивая. «Под серым холодным пеплом лежит исконно тверская земля, осквернённая, попранная стопой гитлеровских орд. Они ещё недавно бесчинствовали здесь — эти жадные до крови, глумливые пришельцы». (А. Сурков. «Земля под пеплом»)

А. Толстой: «Эти люди намерены нас победить, бросить себе под ноги, наступить сапогом на шею, нашу Родину назвать Германией, изгнать нас из земли «отчич» и «дедич»… А что такое фашист, мы узнали, все они детоубийцы, растлители, мародёры, надменные дураки, связавшие себя с Гитлером круговой порукой страшного преступления, разумного и доброго в них нет, а есть зло, они сознательно хотят делать злое». (А. Толстой. «Родина. С. 20)

Л. Леонов: «Всё меркнет перед ними — утончённая жестокость европейского средневековья, свирепая изобретательность заплечных мастеров Азии. Нет такого мучения, какого не было   бы причинено нашим людям этими нелюдями». (Л. Леонов. Письмо неизвестного американскому другу. Письмо первое. Стр. 147)

Чем дольше разворачивалась картина зверств, мучений, разрушений, тем больше обозначение немцев сводилось к понятиям: убийцы, людоеды, изуверы. палачи.

Д. Заславский в «Правде» в 1944 г . 2 мая писал: «Попытки немцев выдать за людей были бесполезны и бессмысленны. Что из того, что у двуногих немецких зверей есть матери и отцы, есть дети, что некоторые у себя в Германии слыли за людей, «добрых людей». Их надо было уничтожить, как уничтожают хищников. Для гитлеровского отродья, покрытого кровью советских людей, советских детей нет и не может быть места в человеческом обществе. Может быть законченной формулой были слова Эренбурга: «Души зачерствели? Ложь — у них нет души. Это одноклеточные твари, микробы, бездушные существа, вооружённые автоматами и пулемётами («Их исправит могила», т. 2, с .11)

Естественным было и чувство ненависти к врагу, оно прирастало с каждым новым убитым человеком, с каждым сожжённым селом, с каждым разбомблённым городом, с каждым погибшим ребёнком, с каждой жертвой насилия. Один из первых это понял Михаил Шолохов, его книга «Наука ненависти» становилась книгой-наставлением для бойца. Действительно, враг стал не противником, а убийцей. И поэтические строки приобретали форму приказа. Вот напечатанные во многих газетах, на листовках, плакатах стихи Константина Симонова.

Если ты фашисту с ружьём

Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать,

Всё, что родиной мы зовём, —

Знай, никто её не спасёт,

Если ты её не спасёшь,

Знай: никто его не убьёт,

Если ты его не убьёшь.

Да, надо было спасать страну, сражаясь с безжалостным врагом.

В 1999 году делегация Союза писателей России была в Белоруссии. С нами был писатель Владимир Карпов, Герой Советского Союза, бесстрашно сражавшийся в боях и захвативший в плен 74 «языка». В университете города Витебска, куда Карпов ходил на задания во время войны как разведчик, был задан вопрос: «А какие чувства испытывали Вы, когда убивали человека?» Карпов побелел и резко ответил: «Я не убивал ни одного человека, я убивал недочеловеков. Я видел, как они насиловали девушек, как разбивали головы младенцев... А Вы говорите о человеке?»

Наверное, об этом и известные стихи Алексея Суркова, написанные в начале войны.

Человек склонился над водой

И увидел вдруг, что он седой.

Человеку было двадцать лет.

Над лесным ручьём он дал обет

Беспощадно, яростно казнить

Тех людей, что рвутся на восток.

Кто его посмеет обвинить,

Если будет он в бою жесток?

Нынче находятся такие, и добро бы только на Западе, которые привыкли считать Россию жестокой, её царей ужасными (Иван Терибль, то бишь, Иван Грозный), забывая, как уничтожались «цивилизациями» целые народы и нации (индейцы США, славяне Пруссии, народы майя, инки, ацтеки, рабы Африки и т.д.). Но ведь и наши либералы-гуманисты, ну, никак не вспомнят перед 70-летием начала войны, что немецко-фашистские сожгли 1710 городов, более 70 тысяч сёл и деревень (!), было уничтожено 6 миллионов зданий.

Лишились крова 25 миллионов человек, было уничтожено и разрушено 31850 промышленных предприятий. Почти 17 (!) миллионов человек, наших граждан, погибло от бомбардировок городов и сёл, на дорогах эвакуации, мирные люди были уничтожены в концлагерях, в немецком плену, погибли от рабского труда на территории Германии. Это был самый массовый геноцид в истории, большинство погибших были русские люди. И поэтому столь суровым и гневным было Слово писателей страны и столь необходимо было оно.

Герой Шолохова лейтенант Герасимов говорит от себя: «Тяжко я ненавижу фашистов за всё, что причинили они моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под фашистским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас драться с таким ожесточением. Вы понимаете, что мы озверели, насмотревшись на всё, что творили фашисты, да иначе и могло быть. Именно эти два чувства, воплощённые в действие, и приведут к нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть к врагу всегда мы носим на кончиках штыков («Наука ненависти»).

Мне кажется, что здесь великий писатель вычленил ту подлинную ненависть к врагу, исходящую из любви к родине, и от зверства оккупантов и захватчиков. И ведь предостережение Сталина о том, что гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остаётся, и о том, что мы не можем отождествлять немцев и фашистов, не принимается ни бойцами, видевшими зверства, ни писателями и журналистами, описывающими их.   И лишь только когда наши войска вступили в 1945 году в Европу, пришлось, как в знаменитой статье в «Правде» «Товарищ Эренбург упрощает», в наших партийных публикациях разграничивать эти понятия, показать, что наступает новое время и на территории Германии мы должны отличать немца от фашиста.
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

Приходила Победа, когда у солдата ненависть отступила на задний план, на первый план выходила человечность, гуманизм и, конечно, память.

«Господь вас спаси…»

И ещё главное, что вошло в жизнь всей страны, встало нескрываемым образом литературы. В 1941 году совершился великий поворот к Вере, к Богу, к душе.

И Русская Православная Церковь проявила себя в эти грозные дни как духовный поводырь народа, с первых часов нашла точные и верные слова, обращённые к соотечественникам.

Ей не надо было подыскивать эти слова и призывы — они шли из Евангелия, из храма, из русской истории. 22 июня 1941 года по церковному календарю День всех святых в Земле российской просиявших. В Богоявленском соборе отслужили литургию. И вот война! Как только прозвучало выступление наркома иностранных дел В.М. Молотова, пришедший с богослужения местоблюститель митрополит Сергий стал рассылать послание «Пастырям и пасомым христианской православной церкви». В нём было сказано.

«…Фашиствующие разбойники напали на нашу родину. Попирая всякие договоры и обещания, они внезапно обрушились на нас, и вот кровь мирных граждан уже орошает родную землю. Повторяются времена Батыя, немецких рыцарей, Карла шведского, Наполеона. Жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз попытаться поставить народ наш на колени перед неправдой, голым насилием, принудить его пожертвовать благом и целостью родины, кровными заветами любви к своему отечеству».

Митрополит в этом первом послании Церкви как бы стягивает, сшивает историю нашего народа. «Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божьего помощью и на сей раз он развеет фашистскую вражью силу. Наши предки не падали духом и при худшем положении, потому что молили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своем долге перед Родиной и верой и выходили победителями. Не посрамим же их славного имени и мы, православные, родные им по плоти и по вере. Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить отечеству в тяжкий час испытания всем, чем каждый может».

Ошеломляющими для старого агитпропа явились слова:

«Вспомним святых вождей русского народа, например, Александра Невского, Дмитрия Донского, полагавших свои души за народ и Родину. Да не только вожди это делали. Вспомним неисчислимые тысячи простых православных воинов, безвестные имена которых русский народ увековечил в своей славной легенде о богатыре Илье Муромце, Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче, разбивших наголову Соловья-разбойника.

...Если кому, то именно нам нужно помнить заповедь Христову: "Больше сея любве ничтоже имать, да кто душу свою положит за други своя". Душу свою положит не только тот, кто будет убит на поле сражения за свой народ и его благо, но и всякий, кто жертвует собой или выгодой ради Родины". Сергий далее говорил, что "негоже пастырям лишь посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией". И уж если найдутся те, кто искусится "лукавыми соображениями насчет возможных выгод на той стороне границы, то это будет прямая измена Родине и своему пастырскому долгу, поскольку Церкви нужен пастырь, несущий свою службу истинно ради Иисуса, а не ради хлеба куса, как выразился Дмитрий Ростовский. Положим же души своя вместе с нашей паствой».

Послание заканчивалось торжественно, высоко, жертвенно:

"Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины. Господь нам дарует победу".

И подпись: Патриарший Местоблюститель Смиренный СЕРГИЙ, митрополит Московский и Коломенский. Москва, 22 июня 1941 г .

Потрясающий документ. То, о чем сказал Сталин 3 июля, 7 ноября 1941 года, то, о чем сначала робко, а затем более решительно заявляла советская пропаганда да и наша литература, патриарший местоблюститель написал в первые часы войны. Ведь еще не появились ни листовки, ни плакаты, призывающие к борьбе. Боевой агитпроп еще в раздумье смотрел на свои прежние лозунги о классовой солидарности и соединении пролетариев всех стран, а церковь уже определила лицо врага, указала на истоки грядущей победы, на перерастание народной войны в священную.

Через три дня, 26 июня, митрополит Сергий в Богоявленском соборе совершает торжественный молебен о победе русского воинства. Один из присутствовавших вспоминал слова митрополита, произнесенные во время молебствия: '"Пусть гроза надвигается. Мы знаем, что она приносит не одни бедствия, но и пользу: она освежает воздух и изгоняет всякие миазмы. Да послужит и наступающая военная гроза к оздоровлению нашей атмосферы духовной".

Перед лицом национальной опасности церковь призвала к национальному единению, к борьбе с захватчиками, агрессорами, оккупантами. Во всех православных храмах России, всего Советского Союза молились о победе русского народа. И сотни тысяч православных людей дерзали и стояли насмерть, ожидая спасения от Господа. В Петербурге до сих пор показывают два узеньких окошка кельи, где во время ленинградской блокады жил митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий, будущий Патриарх всея Руси. В осажденном — голодном и холодном — городе в храмах горели свечи, люди молились. Митрополит ежедневно совершал молебны святителю Николаю, обходил с иконой Божьей Матери крестными ходами храмы и молился "о спасении града и храма сего".

Незабываемо яркое слово было сказано митрополитом Ленинградским Алексием на литургии в кафедральном Богоявленском соборе в Москве 10 июля 1941 года. Слово будущего патриарха я бы сегодня поместил в хрестоматии для учеников. Владыка Алексий начал так:

"Патриотизм русского человека ведом всему миру. По особенным свойствам русского народа он носит особый характер самой глубокой, горячей любви к своей родине. Эту любовь можно сравнить только с любовью к матери, с самой нежной заботой о ней. Кажется, ни на одном языке рядом со словом "родина" не поставлено слово "мать", как у нас. Мы говорим не просто родина, но мать-родина, и как много глубокого смысла в этом сочетании двух самых дорогих для человека слов! Русский человек бесконечно привязан к своему отечеству, которое для него дороже всех стран мира". (Нет сомнения, что так называемая «цивилизованная» интеллигенция, позирующая на высоких собраниях, привыкшая громить все русское, и это слово, сказанное перед лицом смерти, перед лицом фашистского агрессора, ныне может причислить к разряду шовинизма и оголтелого сталинизма. — В. Г.)

"Когда Родина в опасности, тогда особенно разгорается в сердце русского человека эта любовь. Он готов отдать все свои силы на защиту ее; он рвется в бой за ее честь, неприкосновенность и целость и проявляет беззаветную храбрость, полное презрение к смерти. Не только как долг, священный долг, смотрит он на дело ее защиты, но это есть непреодолимое веление сердца, порыв любви, который он не в силах остановить, который он должен до конца исчерпать". Алексий, может быть, первым тогда дал широкий экскурс в историю: Батый, Мамай, псы-рыцари, и Дмитрий Донской, преподобный Сергий, Александр Невский, сокрушившие врага. Особо отметил Алексий Отечественную войну с Наполеоном. "Промыслом Божиим ему попущено было дойти до самой Москвы, поразить сердце России, как бы для того только, чтобы показать всему миру, на что способен русский человек, когда отечество в опасности и когда для спасения его потребны почти сверхчеловеческие силы... И поражение гениального полководца явилось началом его полного падения и разрушения его кровожадных планов".

Алексий продолжил: "И теперь русский народ в беспримерном единстве и с исключительным порывом патриотизма борется против сильного врага, мечтающего раздавить весь мир и варварски сметающего на своем пути всё то ценное, что создал мир за века прогрессивной работы всего человечества. Борьба эта не только борьба за свою родину, находящуюся в великой опасности, но, можно сказать, за весь цивилизованный мир, над которым занесен меч разрушения».

Вот как! Иерархи гонимой и притесняемой православной церкви видели, что Советская Россия, Советский Союз спасет мир и человеческую цивилизацию, а нынешние "цивилизаторы", десталинизаторы, стремясь облить грязью Россию, ее прошлое, приравнивают в войне фашистскую Германию и СССР с одной целью: оправдать разрушение и уничтожение великой страны.

Киевский митрополит Николай обращается к верующим со словами обличения самочинной автокефалии, провозглашенной епископом Волынским Поликарпом Сикорским, которого незамедлительно поддержали немецкие оккупанты. (Вот когда еще хотели уничтожить единство верующих людей России и Украины).

По призыву церкви стали собираться средства в помощь стране и армии на строительство танковой колонны имени Дмитрия Донского. К празднику Красной Армии храмы Москвы выделили 1,5 миллиона рублей на подарки воинам. Троицкая община в Горьком собрала в фонд обороны миллионы рублей и много теплых вещей. Митрополит Сергий написал на этом сообщении: "Браво, Нижний Новгород. Не посрамил мининскую память". Из блокадного Ленинграда через церковь жертвуется 3 миллиона рублей. По всей же стране через церковь поступило 300 миллионов рублей. Любопытно слово, сказанное при передаче танковой колонны частям Красной Армии, и их ответ. Митрополит Николай обратился к красноармейцам так: "Гоните ненавистного врага из нашей Великой Руси. Пусть славное имя Дмитрия Донского ведет вас на битву за священную Русскую землю! Вперед, к победе, братья-воины!"

Через несколько месяцев командование танковой части написало ответ митрополиту: "Выполняя Ваш наказ, рядовые, сержанты и офицеры нашей части на врученных Вами танках, полные любви к своей матери-родине, к своему народу, к вождю и отцу народов великому Сталину, успешно громят заклятого врага, изгоняя его из нашей земли. На этих грозных боевых машинах танкисты прорвали сильно укрепленную долговременную оборону немцев на первом Белорусском фронте и продолжают преследовать врага, освобождая от фашистской нечисти родную землю..."

Священнослужителей в те годы можно было увидеть на подготовке рубежей обороны. При храмах создавались санитарные пункты и убежища для престарелых и для бесприютных детей. Многие священники помогали партизанам, несли слово правды верующим.

В осадные октябрьские дни 1941 года митрополит Сергий обращается к московской пастве: "Не первый раз русский народ переживает иноплеменных, не первый раз ему принимать и огненное крещение для спасения родной земли!" Силен враг, но и "Велик Бог земли русской" — так воскликнул Мамай на Куликовом поле, разгромленный русским воинством. Господь даст, придется повторить этот возглас теперешнему нашему врагу". До Москвы, до Кремля оставалось едва ли полсотни километров, и тот призыв говорил о высоком мужестве и ответственности иерархов церкви, об их исторической прозорливости.

Кстати, отвечая тогда на вопросы иностранных корреспондентов, Сергий сказал: "Коммунистическая партия отрицательно относится к религии, и мы сожалеем об этом". Это было неслыханно — выразить несогласие с позицией и политикой могущественной партии! Это была твердость, убежденность и духовность, с которой стали считаться (конечно, не всегда и не на долгий период).

Писатель Владимир Крупин в очерке "Без Бога ни до порога" пишет об этих днях: "Но разве не Господь сохранил среди превращенного в руины Сталинграда единственное здание — церковь Казанской Божией Матери с приделом в память преподобного Сергия Радонежского. Также и в Старой Руссе: город в развалинах — храмы стоят. В блокадном Ленинграде устояли все храмы... Старец Троице-Сергиевой Лавры Кирилл, бывший легендарный сержант Павлов, рассказывал нам, как много бойцов в тяжелые минуты приходили к Господу, как многие, особенно в Курской битве, видели над войсками небесное воинство.

Церковь и народ были едины в горе и борьбе в Великой Отечественной войне. Это прекрасно поняли и Сталин и часть его окружения. В 1943 году, наконец, был снова избран Патриарх Московский и всея Руси, вышел "Журнал Московской Патриархии", было объявлено об открытии духовной семинарии и монастырей... Устанавливались — через Совет по делам русской православной церкви — отношения церкви и государства.

Святейший Патриарх Кирилл в слове в день памяти мучеников Хрисанфа и Дарии недавно сказал то, что относится к нашей теме, это слова призыва к людям, к народу нашему: «помнить священные моменты своей истории, обновить своё национальное самосознание, превратить свою национальную историю — как это происходить в церкви — в нечто актуальное, значимое, черпать в истории силы, в том числе, для своей жизни, для устроения общественной и государственной жизни страны».

Высокое чувство Родины, её слитность с Господом было не только у тех, кто соединён был с ним с молоком матери, но и у тех, кто отодвинут был от этого, но и у тех, в ком родовое начало выявило его.

Одно из самых пронзительных стихотворений начала войны, где это проявилось в полной мере, было симоновское.

Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди.

…И вот оно, это чувство, поразившее поэта…

Как слёзы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: «Господь Вас спаси!»

И снов себя называли солдатками.

Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем вёрстами,

Шёл тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась.

Он ощущает, что весь глубинный строй предков России, все её духовные силы встают на защиту своих непутёвых и не верящих потомков.

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в Бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, всё-таки Родина

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти просёлки, что дедами пройдены

С простыми крестами их русских могил.

…Ну, что им сказать, чем утешить могли мы их?

Но, горе, поняв своим бабьим чутьём,

Ты помнишь, старуха сказала: «Родимые,

Покуда идёте, мы вас подождём».

«Мы Вас подождём!» — говорили нам пажити.

«Мы Вас подождём!» — говорили леса.

Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется,

Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища

На русской земле раскидав позади,

На наших глазах умирают товарищи,

По-русски рубаху рванув на груди.

…Константин Симонов понимает всю сращенность истории, природы, обычаев и гордится русской землёй.

Нас пули с тобою пока ещё милуют,

Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,

Я всё-таки горд был за самую милую,

За русскую землю, где я родился.

За то, что на ней умереть мне завещано,

Что русская мать нас на свет родила,

На бой провожая нас, русская женщина

По-русски три раза меня обняла…

…Хотя ясно, что и перекрестила… 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

Да напрямую писатели о Боге, о Вере ещё не писали, но Дух этого, отношение к этому всё больше и больше чувствовался в литературе тех лет. Вот небольшая новелла, рассказ «Крестик», который написал основательный, серьёзный русский писатель И.С. Соколов-Микитов.

«У нас в дивизионе был один паренёк, младший сержант Петрушкин — отличный боец. Много раз его представляли к наградам. С этим парнем вышло на фронте такое. Пошли раз солдаты в баню. Разделся Петрушкин — товарищи смотрят: у него на шее крестик. Ну, знаете, обыкновенный крестик на шнурочке, как раньше носили. Подняли ребята Петрушкина на смех. А ты, комсомолец, Боженьке молишься. Он им что-то дерзкое в ответ. Ну, сгоряча ребята за него взялись — народ на фронте злой был. Затужил паренёк. Ходит злобный, повесивший нос. Призываю, спрашиваю: «Что невесёлый ходишь, Петрушкин? О чём думаешь? Письма из дома получаешь? — Получаю письма. — А невеста у тебя есть? — Есть, — говорит. — Пишет? — Пишет — Покажи письма.

Прочитал, вижу, всё в полном порядке.

— Что, говорю, с тобой поделалось боец, объясни. — Не могу объяснить, товарищ майор.

— Ну, смотри, если не справишься с собой, откомандирую тебя из части.

Внушение майора мало подействовало, тот расспросил товарищей и узнал про эту историю с крестиком. Опять вызываю.

— Слушай, Петрушкин, откуда у тебя крестик взялся? Ты верующий? Не стесняйся. – Нет, я не верующий, я комсомолец. — Ну, а крестик у тебя? — Молчит. — Говори, не бойся.

Вот и рассказал он мне, что крестик подарила ему мать, когда он из дома уходил на фронт. Сама повесила на шею, просила не снимать, слово взяла. Из любви к матери носит он этот крестик. Подумал я и говорю:

— С тобой крестик? — Нет, я спрятал. — Можешь ты этот крестик на два часа мне представить… — Молчит. Потом принёс материнский подарок.

Приказал построить моё подразделение. Выхожу, поздоровался, вынимаю из кармана крестик. Вижу: кое-кто   из солдат ухмыляется — поняли, в чём дело. Я сделал лицо строгое.

— Вот что, говорю, товарищи-солдаты. У каждого из нас на родине осталась мать. Вспомните, как вы прощались с матерями, когда уходили на войну из родного дома. Одна мать родной землицы сыну в платочек завяжет, другая — записочку в рубаху зашьёт. Вот младшему сержанту Петрушкину старуха-мать на память о своей материнской любви подарила этот крестик — то, что ей самой всего дороже. Он и берёг дорогую для него память о своей матери. А матери наши — наша любовь, наша родная земля, наша Родина, которую мы защищаем. Можно ли над этим смеяться?

Вижу, призадумались мои ребятки. Вижу, на Петрушкина поглядывают.

— Ну, как, — спрашиваю, — дошло?

— Точно, — говорят, — товарищ майор, дошло.

Вернул я крестик Петрушкину — тем и окончилась вся история. А Петрушкин опять стал лучшим и самым храбрым солдатом».

Известно, что маршал Жуков (об этом писала дочь Георгия Константиновича Мария) однажды урезонивал ретивого политрука, ругавшегося солдата. у которого на бруствере стояла иконка: «Дурак ты, дурак, политрук. Она ему дорога».

Об этом же рассказывал после войны участник Сталинградской битвы Василий Грязнов в журнале «Советский Казахстан». Он вспоминал, как в окопах Сталинграда к ним пришёл Шолохов. Идёт он по ходу   сообщения и нет-нет выглянет, посмотрит в бинокль в сторону фашистов. А кто-то из солдат и говорит: «С биноклем, товарищ полковник, поосторожнее. У немцев снайперы начеку». Шолохов улыбнулся в ответ: «Благодарю за упреждение, но я снайперов не боюсь. Заговорённый я, брат, от пули». Ну, солдаты нашего окопа окружили его. Все сразу узнали в полковнике Шолохова. Я говорю ему: «Может Вы, Михаил Александрович, и молитву какую от пули знаете?» «Знаю», — отвечает Шолохов, — и те молитвы, что имеются в «Тихом Доне», и новые. Много знаю молитв, но сейчас у меня на уме и в сердце одна. Начинается она так: «Во имя отца, и сына, и матери моей — ни шагу назад» (М. Шолохов. Собр. соч. том 8, стр. 112)»

В леоновском «Нашествии», в платоновских рассказах, в книге про бойца Василия Тёркина тип поведения героев был вековечный и христианский и отнюдь не противостоял тому героическому духу, который взращивался социалистическим обществом (Господь спасал Россию).

У того же А. Платонова, который в 1942-м году добровольцем ушёл в армию, а затем был откомандирован в «Красную звезду», одними из употребляемых слов были слова «одухотворённый», а также понятия, как «дух» и «душа». Платонов вводил по существу понятия «духовная память народа», которая несла в себе как историческую, так и память сердца и души.

«Ничего не совершается без подготовленности в душе, особенно на войне», — писал Платонов в очерке «О советском солдате» («Три солдата»). Отсюда его дух. А у пришельцев, явившихся на нашу землю грабить, жечь, уничтожать всё живое,   — пустодушие. И поэтому война — это сражение «одухотворённых людей» с «неодушевлённым врагом». В этих словах и соединялись, и сталкивались понятия «добра» и «зла», «света» и «тьмы», «жизни» и «смерти», «любви» и «ненависти». Победив зло, русский солдат выручит из фашистского рабства всё человечество. Так считает и его герой Степан Трофимов из рассказа «Дерево Родины». Уходя на фронт, Стёпка простился с матерью у родной избы и на выходе из деревни остановился у одинокого старого дерева, которое селяне прозвали «божиим», потому что оно стояло у дороги вопреки всем напастям. Его била молния, обжигали горячие ветры, но оно держало листву, не сбрасывая ни одного листика. Проходя мимо, Степан сорвал листок и спрятал за пазухой. Степан задавался обычным платоновским вопросом: «Кто этот враг, зачем он пришёл на нашу тихую землю?» Чтобы убить его, Степана, а потом его мать. В первый бой он убил одного фашиста. Был ранен, попал в плен. И дальше Платонов показывает духовную силу простого человека, опирающегося на духовную мощь — культуру и дух народа.

«Значит, Вы знаете Вашу силу?..   В чём же она заключается?», — спрашивает немецкий офицер… — Чувствую, значит, и знаю, — проговорил Трофимов. Он огляделся в помещении, где находился: на стене висел портрет Пушкина, в шкафах стояли русские книги. — И ты здесь, со мной! — прошептал Трофимов Пушкину, — изба-читальня, что ль была? Потом всему ремонт придётся делать». Офицер рассвирепел и ударом рукоятки нагана заставил раненого «отвыкать» от жизни.

Очнувшись в карцере, Степан ощутил то, что лист с Божьего дерева Родины присох к телу на груди вместе с кровью и так жил с ним заодно. Осторожно отделил его, прилепил его к стене повыше, чтобы фашист не приметил, «он стал глядеть на этот лист, и ему было легче теперь жить и он начал немного согреваться». Понимал, что должен непременно выдержать всё, чтобы послушать, как шумят листья на божьем дереве… «Я вытерплю, — говорил себе Трофимов. — мне надо ещё пожить, мне охота увидеть мать в нашей избе, и я хочу послушать, как шумят листья на божьем дереве». Он встал и снова загляделся на лист божьего дерева… Пусть то дерево родины растёт вечно и сохранно… Он решил задушить руками любого врага, который заглянет к нему в камеру, потому что, если одним неприятелем будет меньше, то и Красной Армии станет легче». Так у Платонова в этом рассказе, как и других из сборника «Одухотворённые рассказы» (1942), «Рассказы о Родине», «О броне» (1943) соединилась правда жизни, жестокая реальность войны, одухотворённость поступков наших воинов и мастерство художника. Это уже была литература Духа.

СЛОВО

Исторически Слово на Руси играло великую роль в дни опасностей, вражеских нашествий, смертельных испытаний. Оно возбуждало, требовало очнуться от безразличия и пассивности, оно становилось оберегом, тезисом спасения, предостережения призывом. В нём ощущался особый сакральный, спасительный смысл. Сколько их пришло из старой дореволюционной Руси, встало на плакатах, листовках, в шапках газет и было созвучно чувствам русских людей в годы жестокой, смертельной войны.

Вот они, ставшие словами на всю жизнь, хотя были сказаны давно:

Кто с мечём к нам придёт

От меча и погибнет.

Александр Невский

А восклицание из «Слова о полку Игореве» стало неким молитвенным обращением к нашей Родине: «О русская земля, ты уже за холмом еси!»

— Не следует своего имущества; да не только имущества! Не пожалейте и дворы свои продавать, и жён, и детей закладывать!

Кузьма Минин

А слова Петра I из приказа, обращённые к войскам перед началом Полтавской битвы, появлялись не раз в публикациях во время войны: «Воины! Сей пришёл час, который должен решить судьбу Отечества. Вы не должны помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство… Не должна вас мучить слава неприятеля, яко непобедимого…, которую ложну бытии и которую вы сами победами своими над ним неоднократно доказали… А о Петре ведайте, что ему жизнь недорога, только бы жила Россия…»

А вдохновляющие слова, сказанные ополченцам в 1812 году победоносным флотоводцем Фёдором Ушаковым: «Не отчаивайтесь, сии грязные бури обратятся к славе России», высвечены на иконе святого адмирала.

Особо пригодилось нашим политработникам, журналистам, писателям та великая работа, которую проводили русские патриоты в 1812 году. Готовясь к выступлению на ежегодном фестивале «Бородинская осень», я вдруг обнаружил, что советский агитпроп напрямую пользовался приёмами антифранцузской, антинаполеоновской пропаганды 1812–1814 гг., который создавался для информации и просвещения русской армии, духовной мобилизации населения Москвы и всей России.

Особо следует отметить роль выдающегося патриота, учёного, просветителя, писателя, лексикографа, государственного деятеля, министра просвещения, президента Академии наук, адмирала Александра Семёновича Шишкова.

В нашей дореволюционной и советской историографии его пытались зачислить (особенно западники) в разряд махровых консерваторов, реакционеров, противников прогресса (ну так это принято у наших господ либералов всех видов, когда человек исходит из интересов России, русского народа). Александр Семёнович — человек, тонко чувствовавший Слово, его глубинную суть. И в России Александра I начала XIX века отодвигался от серьёзной деятельности за его правду и резкость в её выражении. Но пришла гроза на границы России, и тогда он понадобился, сменил на посту государственного секретаря М. Сперанского (да, когда приходит гроза, либералы неуместны). По указанию императора он пишет правительственные манифесты, приказы по армии, обращения. Назову всего несколько типов обращений, сделанных Шишковым для императора.

Вот один из первых (от 6 июня 1812 года): «Неприятель вступил в пределы наши и продолжает нести оружие своё внутрь России, надеясь силою своей и соблазнами потрясти спокойствие Великой сей Державы…»

С лукавством в сердце и лестью в устах несёт он вечные для неё цепи и оковы. Мы призываем на помощь Бога. поставившем в преграду ему войска Наши, кипящие мужеством попрать, опрокинуть его и то, что останется не истреблённого, согнать с земли нашей.

…Да, найдёт он на каждом шаге верных сынов России, поражающих его всеми средствами и силами. Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина…

…народ русский! Храброе потомство храбрых славян! Ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров. Соединитесь все — с крестом в сердце и оружием в руках, никакие силы человеческие вас не одолеют».

Некое примечание. Именно в эти дни начала июля 1941 года прозвучало обращение к народу из уст председателя Совета Обороны с необычными для того идеологического времени словами: «Братья и сестры! Соотечественники мои». Не знаю, пользовался ли он и его помощники текстами императора и адмирала Шишкова, но дух 1812 года явно в нём присутствовал.

Шишков писал и обращения, связанные с отступлением и сдачей Москвы. Это были горькие слова: «С крайней, сокрушающей сердце каждого сына Отечества печалью сим возвращается, что неприятель сентября числа 3 вступил в Москву. Но да не унывает от сего Великий народ российский».

Позднее он сказал о том, что «радость и торжество гордого победителя превращается в мрачную зависимость». Он увидел, что россиянам отечество своё драгоценнее, чем великолепные жилища и сокровища. Он увидел, что Москва ещё не Россия. Зловещее предчувствие сказало ему, что легче было в неё войти, нежли выйти из неё. Полчища его, забывшие Бога и Веру, предаются всякого рода буйствам и мерзостям и терзают единственных, оставшихся им больных и убогих, томимые гладом, питаются подобно себе хищными вронами, неистовствуют, жгут, оскверняют Божественные храмы…

Врага изгнали из Москвы в октябре 1812 года, а в 1941 году он подошёл к Москве, и 19 октября улицы столицы были завешаны Постановлениями Государственного Комитета Обороны, начинались которые в старом русском стиле (почти как в воззвании 1812 г .): «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100-200 километров западнее Москвы, поручена командующему западным фронтом генералу армии Жукову.

…В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укреплении тыла войскам, защищающим Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов и диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Ввести с 20 октября 1941 года в Москве осадное положение. Нарушителей порядка неминуемо привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.

                                           Председатель ГКО И. Сталин

Ну а знаменитый приказ № 227 «Ни шагу назад», пожалуй, не имеет аналогов в 1812 году, хотя мотив отступления и предупреждения нарушений в рескриптах и манифестах Шишкова присутствует.

Можно сколько угодно метать громов и молний в адрес 227 приказа, обвинять его в негуманности и введении штрафных батальонов и загранотрядов, но катастрофа, которая произошла на юге летом 1942 года, требовала особого слова и особой стилистика особого приказа.

«Враг бросает на фронт всё новые и новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперёд, рвётся вглубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и сёла, убивает советское население.

«…Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдаёт наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток».

Так ещё никто и никогда не говорил с бойцами, командирами, политработниками.

«Ни шагу назад! —   таким должен быть наш главный приказ. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».

И дальше штрафбаты, загранотряды, которые давно были у немцев, дальше объявление «предателями» тех, кто будет продолжать отступать. Заканчивался приказ требованием: «Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах штаба». Народный комиссар обороны И. Сталин.

Далее были жестокие бои, дальше был Сталинград.

Слова военных документов, в которых чувствовалась опасность, их грозное дыхание входили в поэтическое и прозаическое повествование писателей и журналистов. Были ли последними словами Зои Космодемьянской слова: «Сталин придёт» или это плод журналистского повествования — это уже не важно, они срастались с именем героини.

Ну а исторические слова: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва», сказанные 16 ноября 1941 года военным комиссаром 2-ой роты 2 батальона 1075 стрелкового полка Василием Клочковым под знаменитым Дубосеково, где он со своими бойцами сдержал натиск фашистов, подбили 18 танков.

  А как категорична и монументальна фраза сталинградцев 1942 года «За Волгой для нас земли нет».

Слово ограждало, защищало, сберегало. 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

ПУСТЬ ВДОХНОВЛЯЕТ ВАС ОБРАЗ ВЕЛИКИХ ПРЕДКОВ…

Уже до войны прорывались в общество, к читателю, выстроились в оборонный ряд и охоронную дружину Александр Невский и Суворов, Кутузов и Нахимов. Спрос на историческую литературу, на рассказ, на очерк о великих сынах России был велик.

Глубинная истерия и история Отечественной перекликались. Автор известных романов «Чингиз-хан» и вышедшего в 1942 году «Батый» В.Г. Ян в газете «Литература и искусство (15 мая 1943 г.) сформулировал задачу перед авторами таких произведений: «исторический роман, прежде всего, должен быть учителем героики».

Очень современно прозвучал роман С.Н. Голубева «Багратион». Он проводил читателя по полям сражений начала XIX века, показал великое сражение Бородино, беззаветность русского воина и русского полководца. А то, что Багратион был русский полководец, никто не сомневался, как русскими полководцами были в те годы К. Рокоссовский, И.Х. Баграмян, Р. Малиновский, да и сам Сталин не претендовал на звание грузинского военачальника.

Может быть не все черты и достоинства великого полководца показал Л. Раковский в своём романе «Генералиссимус Суворов», но его бесстрашие, любовь к солдатам, победоносность там были ярко явлены и явились к читателю в самом начале войны (роман был дополнен в 1947 году).

Как бы предвосхищая свершение исторической справедливости, А. Степанов переработал и издал написанные ещё до войны 1 и 2 книги романа «Порт-Артур» в 1944 году. Это была книга о самоотверженных, благородных офицерах, людях чести и долга, о большого масштаба адмирале Макарове, о великих тружениках войны — русских солдатах. После войны многие считали эту книгу эталоном исторической справедливости к тем, кто ушёл из жизни, потерпев поражение, но не сдался.

Толстыми и неподвижными казались нам романы В. Шишкова «Емельян Пугачёв» (1938 – 1945 гг.) и «Дикое поле» (1945 г.), Н. Петрова-Бирюка «О Бухавинском восстании».

В соответствии с идеологией того времени изображались бунтари, но в их характерах выделялась удаль, молодечество, смелость, что соответствовало и нашему солдату.

Удивительно ли, что последний номер «Роман-газеты», выпущенный в военное время (1942) — это был «Дмитрий Донской» Сергея Бородина.

В 1941 г . были изданы книги документов и материалов о войне нашего народа с врагами. Вот только книги того периода, что выписаны из абонемента Томской библиотеки:

— Отечественная война против германских оккупантов в 1918 г . Гослитиздат. Подписан в печать 3 ноября 1941 г .

— Отечественная война 1812 г . Сб. документов и материалов. Ин-т истории. Изд. АН. 1941.

— Тарле Е. Отечественная война 1812 г . Разгром империи Наполеона. Госполитиздат. 1941 г . 110 тыс. экз.

— Шугрин М. Славные страницы истории русского народа: борьба с немецкими захватчиками. Новосибгиз. 1941. 10 тыс. экз.

— Бахрушин С. Иван Грозный. Госполитиздат. 1942 г . 50 тыс. экз.

— Брагин М. Фельдмаршал Кутузов. Детгиз. 1942 г . 25 тыс. экз.

— Воины русского народа 1858-1878 гг. Библиографический указатель. Книжная палата. 1942 г .

— Корнейчук А. Фронт. Пьеса. Искусство. 1942. 20 тыс. экз.

— Лесков Н. Рассказы. Детгиз. 1942 г . 50 тыс. экз.

— Мавродин В. Брусилов. ОГИЗ. Госполитиздат. 1942 г . 50 тыс. экз.

— Маяковский В. Избранное. Детгиз. 1942 г . 50 тыс. экз.

— Отечественная война 1812 г . Сб. стихов. 1942 г . 100 тыс. экз.

— Рожкова. Денис Давыдов. Партизан 1812 г . 1942 г . 200 тыс. экз.

— Сибиряки на фронте. Сб. очерков, стихов. ОГИЗ. 1942 г .

— Симонов К. От Чёрного до Баренцева моря. 1942 г . 25 тыс. экз.

— Симонов К. Русские люди. Пьеса в 3-х действиях. Искусство. 1942 г . 20 тыс. экз.

— Тарле Е. Наполеон. ОГИЗ. 1942 г . 50 тыс. экз.

— Ярошевский Э. Александр Невский. ОГИЗ. Новосибирск. 1942 г . 20 тыс. экз.

Уже в 1943 году вышли очерки «Герои Краснодона» в «Правде» тиражом 100 тыс. экз. Стала выходить серия «Великие борцы за русскую землю» и др. (Данилевский «Александр Невский». 250 тыс. экз.), Осипов К. «Адмирал Макаров» 23 тыс. экз., Пигарев К. «Солдат-полководец». Очерки о Суворове. 100 тыс. экз., вышли и афоризмы Суворова «Для художественного чтения» (!), вышли отрывки из «Войны и мира», публицистика Эренбурга.

В 1944 г . вышли книги о Кузьме Минине Данилевского, 200 тыс. экз. Книга Н. Коробкова о фельдмаршале Румянцеве-Задунайском.

Все исторические книги того времени были, конечно, книгами об Отечестве, о народной силе, о служении России, даже если они были о царях, императорах или великих деятелях.

Алексей Толстой выпустил блестящую по слогу и слову книгу о Петре I , где император предстаёт как возрастающий государственный деятель, заботящийся о державе, подбирающий верных соратников по государственным делам, живой, импульсивный, стремящийся к победам человек. Конечно, в этом случае были и параллели с руководителями страны. Но это уже зависело от фантазии и образованности читателя как хранителя исторической памяти.

Борцом за русский язык был Алексей Югов. В годы войны вышел его   роман «Даниил Галицкий». Казалось, к чему эти далёкие сопоставления? Нет, во всём был смысл. Советская Армия двигалась по древним славянским землям, где удерживал западные границы славянства Даниил Галицкий, гордо стоял и против немецкого нашествия.

Помню, как в апреле 1941 года стремительно вошла в наш первый класс учительница и сказала: «Дети, у нас сегодня победа! Ура! Да нет, ребята, это семьсот лет назад Александр Невский разбил немецких псов-рыцарей на льду Чудского озера! — На доске она написала, — «Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет». Это его слова! Так в нас входила педагогика и история военных лет. Символично, что книг, брошюр об Александре Невском, русском святом князе, вышло во время войны более миллиона.

ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ…

Заканчивалась война. Всё естественнее звучал колокол победы. В некоторых статьях о литературе конца войны (подлаживаясь, скорее под идеологические веяния то оттепели, то перестройки, то десталинизации), позднее писалось и утверждалось, что «с литературой произошёл странный парадокс: правда ушла, а осталась идеологическая пропаганда о силе советского оружия, о коммунистической партии, о роли вождя, товарища Сталина. Было забыто, что перед войной Сталин подписал пакт о ненападении с фашистом Гитлером». Как это возможно – союз фашиста с коммунистом? —   лицемерно восклицал автор, преднамеренно забыв Мюнхенский сговор 1938 года Англии и Франции, открывший дорогу второй мировой войне. Ну, Бог с ними (вернее, Бог с нами, а бес с ними), литература конца войны вышла на небывалую живительную высоту правды, героических, драматических, трагических, человеческих обобщений.

Великий Михаил Исаковский чувствовал горечь победы, знал её великую цену, видел испепеляющую его Смоленскую землю. Сколько погибло там солдат в Смоленском сражении 41-го и в оборонном и равном Сталинграду противостоянии 42-43 годов.

А сколько сожжено сёл и деревень, уничтожено мирных и трудолюбивых жителей, женщин, стариков, детей на Смоленщине — 530 тысяч!!!

Это ведь 19 (!) Бухенвальдов. Мы помним Бухенвальд, а кто вспомнит русские Ивановки, Николаевки? Где им памятник? Где наша Хатынь? Где правозащитники? Как умело и тихо забыла Европа, наша доперестроечная и перестроечная власть о 17 миллионах погибших мирных жителей. Не о 9 миллионах бойцов идёт речь, те ведь погибли в боях, сражениях, концлагерях, а эти под бомбами, в пожарах, при массовых расстрелах, насилиях, на немецких заводах и полях. Ну, как же не забыть Европе, развязавшей войну, вооружившей Гитлера, толкнувшей его на Восток, свою вину. Ведь виновата не она, а две тоталитарных системы, два тирана! Ух, как бросились поддерживать этот тезис наши либералы, ведь им за это что-то перепадёт с барского стола толстосумов Запада. И не заболит у них сердце о 17 миллионах погибших от врага наших мирных людей. А у Исаковского душа изболелась, в конце войны он сердцем пишет народный реквием, великую печальную, сжимающую горло песню–плач «Враги сожгли родную хату», каждый куплет которой — глыба памяти и боли.

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошёл солдат в глубоком горе

На перекрёсток двух дорог,

Нашёл солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Стоит солдат — и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,

Героя — мужа моего.

Боже мой! Какая горестная, а могла быть радостной, картина этой встречи.

Готов для гостя угощенье,

Накрой в избе широкий стол, —

Свой день, свой праздник возвращенья

К тебе я праздновать пришёл…»

Я не знаю, какие ещё более психологически и душевно верные слова могли быть найдены в ответ на эту скорбь. Исаковский их нашёл:

Никто солдату не ответил,

Никто его не повстречал,

И только тёплый летний вечер

Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень заправил,

Раскрыл мешок победный свой,

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой:

Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришёл к тебе такой,

Хотел я выпить за здоровье,

А должен   пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам…

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Он пил — солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

«Я шёл к тебе четыре года,

Я три державы покорил…»

Подлинно эпической картиной заканчивается баллада.

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

Вот он былинный русский богатырь, прошедший с боями всю Европу, отмеченный скромной наградой и отстоявший Родину, которая вся сожжена и испепелена. Где же эти паршивцы критики, увидели: что «правда» ушла из советской, русской литературы, осталась идеологическая пропаганда о силе советского оружия». Вот взял бы он, этот паршивец, и написал о расцветающей нынешней деревне, куда приехал израненный и изувеченный солдат с чеченской войны, вот великой бы «правдой» отметил своё время. 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

ФЕЛЬЕТОНЫ, ШУТКИ

Как писал ленинградский профессор П. Выходцев: «Повседневное обслуживание фронта, независимо от тяжести условий и превратности боевой обстановки, на материале, не допускающем расслабленности духа, растерянности и уныния, было, говоря фронтовым языком, задачей номер один».

Конечно, тут и создавались образы бывалых солдат (Гриша Танкин, Вася Тёркин, Иван Гвоздев, Фома Смылов, Федот Сноровкин и т.д.). Вот эти-то живые солдаты, с одной стороны, балагуры, острословы, смекалистые, находчивые, «служивые» войны и создавали образ бойца, ведущего его к победе. Через шутку бойцы ободрялись, заражались оптимизмом, развенчивали врага, «обезвреживали» чувство страха. Возрождались фольклорные жанры, в ходу была былина, сказка, частушка:

Как пришла война к морю бурному,

К полуострову, к порту Мурмана

И ещё грозней северок подул, 

И ещё темней, холодок рванул.

(Карельский фронт. «В бой за Родину». 26 сентября 1941 г . С. Кирсанов. Северный сказ)

Часто газету, как писал А. Твардовский, начинали с 4-ой страницы. А там было всё — фельетоны, частушки, раёк, прибаутки. Часто частушка поэта становилась известна многим, становилась подлинно народной:

Бить повсюду не устанем

Силу окаянную.

Награждали их крестами

Только деревянными.

(А. Прокофьев)

Край, советский пулемёт.

Поливая с горочки.

Враг скорей всего поймёт

Твои скороговорочки.

(В. Лебедев-Кумач)

У ВОЙНЫ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО

Да, к сожалению, у войны было самое женское лицо. Помните великий плакат И. Тоидзе «Родина-мать зовёт». А для бойцов на фронте лицо женщины было самое милое, самое дорогое. Правда, сказать об этом действительно втором фронте у литературы   в полной мере не было ни сил, ни времени. Фронтовые писатели были там, на передовой, у бойцов. Если касались подвига женщин, то, в большей степени, тружениц госпиталей, врачей, санитарок. Это уже потом, после войны, Фёдор Абрамов в Пряслиных, Валентин Распутин в «Живи и помни», Анатолий Иванов в «Тени исчезают в полдень» покажут неимоверный, тяжёлый, спасительный для страны женский труд в тылу. А тогда же из женщин, кто обладал талантом, славили бойца, бой, пророчили победу. Вызывает почти мистическое восхищение подвиг ленинградки Ольги Бергольц. Ежедневно, превозмогая боль, оттирая руки от холода и мороза, чувствуя тошноту от голода, писала стихи, создавала строки, ставшие афоризмами осаждённого Ленинграда. Умер муж, сгорели в буржуйке дорогие книги, но в её сердце и душе пылал огонь ярости к врагам, немцам, фашистам и горел свет любви к ленинградцам, к великим людям России.

Ольга Бергольц написала в 1942 году свои лучшие, пульсирующие сердечной болью, поэмы «Февральский дневник», «Ленинградская поэма». После метронома и объявленной отмены тревоги она выступала по радио. Выступила, превозмогая простуду, боль, горечь утрат. В её «Февральском дневнике», написанном в замёрзшем, засыпанном снегом, скованном льдом, под методическим обстрелом, в звуках сирен и взрывов Ленинграде написала она эти горькие и возвышенные строки

Был день как день,

Ко мне пришла подруга,

Не плача рассказала, что вчера

Единственного схоронила друга,

И мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова?

Я тоже ленинградская вдова.

Мы съели хлеб, что был отложен на день,

В один платок, закутавшись вдвоём,

И тихо-тихо стало в Ленинграде,

Один, стуча, трудился метроном.

…Когда немного посветлело небо,

Мы вместе вышли за водой и хлебом

И услыхали дальней канонады

Рыдающий, тяжёлый, мерный гул:

То армия рвала кольцо блокады,

Вела огонь по нашему врагу.

А город был в дремучий убран иней,

Уездные сугробы, тишина…

Не отыскать в снегах трамвайных линий

Одних полозьев жалоба слышна.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья:

На детских санках, узеньких, смешных,

В кастрюльках воду голубую возят

Дрова и скарб, умерших и больных.

А девушка с лицом заиндевелым,

Упрямо стиснув почерневший рот,

Завёрнутое в одеяло тело

На Охтинское кладбище везёт.

Нет, мы не плачем. Слёз для сердца мало.

Нам ненависть заплакать не даёт,

Нам ненависть залогом жизни стала

Объединяет, греет и ведёт.

О том, что не прощала, не щадила,

Чтоб мстила, мстила, как могу,

Ко мне взывает братская могила

На Охтинском на правом берегу.

Великие монументальные слова Ольги Бергольц: «Никто не забыт — ничто не   забыто» ныне высечены на многих могилах

Но не забыты ли? Не забываются ли жертвы и победы?

А рядом великая Анна Ахматова, за которую боролись многие «литературные круги», а она не принадлежала никому, она принадлежали России. В Союзе писателей России (Комсомольский проспект, 13) есть скромная (может быть, чересчур скромная) мемориальная доска писателям-фронтовикам, писателям-воинам, и там знаменитое, поистине мемориальное стихотворение «Мужество» о том, что «час мужества пробил на наших часах и мужество нас не покинет». И как великое завещание: «И мы сохраним тебя, Русская речь,//Великое русское слово».

Ну и, конечно, памятен был в военные годы «Пулковский меридиан» Веры Инбер, стихи Маргариты Алигер.

  Женщины держали на своих плечах, руках и слезах весь тыл. Они убирали урожай, собирали автоматы, закручивали стабилизаторы у мин, строили, возводили эвакуированные предприятия. В июле 1941 года отец Николай Васильевич, работавший секретарём Марьяновского сельского райкома партии, попросился добровольцем на фронт, ему строго сказали: «Убери урожай, прими эвакуированных с Украины, наладь на станции встречу и еду для едущих на фронт красноармейцев Сибири». Отец всё это сделал (даже я, первоклассник, помню, как мы выносили к поезду варёную картошку, яйца, лук и ранет (больших-то яблок в Сибири не было)). Урожай был убран отменный. Молодцы, марьяновцы! Но вдруг грянул гром. Представитель ГКО (Государственного Комитета Обороны), высшего строгого и требовательного чрезвычайного органа оборонной власти обнаружил, что в закромах колхозов и совхозов осталось зерно. «Семенной фонд — это священное для колхозов», — объяснил отец. «Святое — сдать до зёрнышка», — заявлял представитель ГКО. К расстрелу! Арест и ожидание приговора. В это время из   Таганрога перемещалось авиационное училище — надо было готовить лётчиков для фронта. В Марьяновке была степь, там и решили построить аэродром. Секретарь обкома обратился к представителю ГКО: пусть Ганичев построит, он всё и всех в районе знает, а потом разберёмся. Отца выпустили, он и построил аэродром через месяц. Строгий выговор, предупреждение, а на следующий год в районе самый высокий урожай по Сибири (сработал семенной фонд). Отцу дали орден Трудового Красного Знамени. Так вот от расстрела к ордену. Это война. Хорошо, что не наоборот. Отец и говорил, что всю войну в тылу женщины выиграли. Бывали и курьёзные случаи, когда строили аэродром, он, проверяя качество укладки алюминиевых полос, услышал, как две женщин, разбивая ломом смёрзшуюся землю, говорили о войне там на западе. Одна сказала: «Ну, прёт и прёт Гитлер, скоро и к нам дойдёт». Другая, с ожесточением опуская лом, ответила: «Ну, допрёт, тогда мы ему ноги-то из ж… повыдёргиваем». Отец подошёл, сказал: «Спасибо женщины за боевой дух. Давайте-ка я вам выпишу по дополнительной пайке хлеба». Женщины отказались: «Ты командир (отец был в военной форме), отдай-ка вон лётчикам, пусть не отощают перед полётами».

То, о чём мало знают и почти забыли, следует вспомнить: как рабов, как американских негров гнали в Германию русских, украинских, белорусских девушек и женщин. Кто-то пытался скрыться, протестовать, но сила врага была безмерна и жестока. Женщины и девушки издавали подлинный плач — «песни из неволи». Большинство из них исчезли, пропали в кострах памяти.

Но многие зацепились за фронтовые газеты, за внимание писателей и журналистов. А. Твардовский написал о тетради из барака восточных рабочих, Надежды Коваль, этот альбом искренних и правдивых чувств, песни «полонянок» читались и пелись в бараках и казармах, пересылались на родину, распространялись среди партизан и жителей оккупированной территории.

Песнями обменивались с Родиной, да и оттуда получали. Так в альбоме Надежды Коваль была песня «Привет с Украины (о которой Надежда писала: «Цю пiсню склалы украiнцi, що дома живуть: Вони, посилают усiм украiнцям, шо живут в Нiметчинi, привiт)».

Значит, эти песни были и средством общения и ободрения, поддержки веры и мужества.

Такие песни нашёл на Псковщине и опубликовал в газете «На страже Родины» С. Васильев. (1944 г . 6 марта, Петрова Люба)

Как из татарской неволи в давние века неслись песни с желанием вырваться из неволи, мольба о помощи и надежде.

Услышь меня за тёмными лесами,

Убей врага, мучителя убей!

Письмо писала я тебе слезами,

Печалью запечатала своей.

(На врага. 1943 г . 20 октября. № 230)

Песни из полона непреклонны, проникнуты мщением:

Ой вы, братики, братья родные,

Вызволяйте вы нас поскорей,

Приготовьте вы пушки

На проклятых кровавых зверей.

Прилетайте на крыльях могучих,

Приезжайте на танках больших,

Налетите вы грозною тучей

На мучителей подлых моих.

Пусть свинцовым дождём отольются

Слёзы те, что я лью по ночам,

Пусть скорей наши пули вольются

Прямо в сердце моим палачам.

(«Красноармейская правда».1944 г. 17 октября)

Из плена доносились голоса, даже из лагерей смерти Заксенхаузена.

Вот песня девушек из концлагеря Равенбрюк.

Мы живём по соседству с Берлином —

Островок, окружённый водой.

Там лежит небольшая равнина

И концлагерь за мрачной стеной.

…Нас в четыре утра поднимают,

Второпях воду тёплую пьём,

А потом на аппель выгоняют

А потом на работу идём.

Мы работы совсем не боимся,

Но работать на них не хотим.

Мы как будто поём, веселимся,

А в душе своей горе таим.

Выше голову, русские девушки,

Будьте русскими всюду, всегда,

Скоро каторгу эту оставим

И вернёмся в родные места.

Да и это, то женское лицо войны, без которого нашу литературу тоже не ощутишь в полной мере.

В Омске в прошлом году поставили необычный и величественный памятник, скорее мемориал «Труженикам тыла». Что характерно – памятник встал у   улицы Лизы Чайкиной.

Девять скульптур стоят перед взором омичей. Они пришли оттуда, когда Омск был одним из самых работающих, тягловых городов России. Оттуда в 1941 году отправлялись сибиряки под Москву и Ленинград. В Сталинграде сражалась знаменитая дивизия генерала Гуртьева, сформированная из омичей. В Орле, где генерал погиб, ему поставил памятник сам Вучетич. Омск стал каким-то денно и нощно работающим комбинатом обороны страны. Область приняла сотни заводов и предприятий из Ленинграда, Москвы, Украины, хлеба сдавала столько же, как зерновые Кубань и Ростов. В городе были десятки госпиталей, тысячи солдат из которых возвратились в строй. Омск дал приют многим театрам, музеям, библиотекам. В Тюмени, а он тогда был Омский, сберегли даже тело Ленина из мавзолея. Когда я выпускал в издательстве книгу Михаила Ульянова, то мы много времени у меня в «Молодой гвардии» провели в воспоминаниях об Омске и Таре (он родом оттуда) военной. На него огромное впечатление произвёл театр Вахтангова, который был эвакуирован в Омск, часть его труппы была в Таре, после того, как бомба попала в московское помещение. Вахтанговцы выступали со спектаклями перед военными, уходящими на фронт, в госпиталях, перед рабочими и колхозниками. Моя мама вспоминала, что раз в квартал со станции Марьяновка отправляли автобус с передовиками производства на спектакли в Вахтанговский театр в Омске. А спектакли были поставлены омичами и вахтанговцами: «В степях Украины» А. Корнейчука, «Фельдмаршал Кутузов» В. Соловьёва, «Парень из нашего города» К. Симонова, «Фронт» А. Корнейчука, «Русские люди» К. Симонова, «Нашествие» Л. Леонова, «Тимур и его команда» А. Гайдара.

В общем, удивительно, но факт – Омск жил, работал, поставлял танки, самолёты, оружие, боеприпасы, радиостанции, зерно, мясо, лекарства.

И по праву заслужил звание города боевой славы и, конечно, трудовой. И это звание к нему, безусловно, придёт. Но он и сам заботится о себе, он благодарит тех, кто создавал ему имя и славу, кто составил его гордость и совесть. Так вот в этом памятнике военному (труду и времени) женщины составляют большинство. На нём – мать с ребёнком, крестьянка с серпом, медсестра, женщина с рабочим (в годы войны половина населения работала на заводах и предприятиях), девочка с колосками. Белые крылья – консоль – обрамляют памятник. Это незримая связь с теми, кто ушёл на фронт, с теми, кто послал их. Это памятник женскому лицу войны. 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

АРТИЛЛЕРИСТЫ, СТАЛИН ДАЛ ПРИКАЗ

Ну, конечно, не обойти роль и место Сталина в литературе военной поры.

В прошлом году на парламентской встрече в Костроме, посвященной патриотическому воспитанию, сбережению памятников истории, 65-летию Победы, которую вёл председатель Совета Федерации С. Миронов, выступил директор Института военной истории, доктор исторических наук, генерал-лейтенант Махмуд Ахметович Гареев. Он, в частности, сказал, что вот поднимается вопрос, чтобы на 9 мая не было нескольких исторических стендов с портретами И.В. Сталина, что мы выиграли Великую Отечественную войну вопреки Сталину. «Такого ещё в истории не было, — сказал видный историк, боевой генерал, — чтобы войну выигрывала армия и страна, вопреки своему главнокомандующему. Если такое возможно и страна может без руководства обходится, зачем сегодня у нас два руководителя?» Зал засмеялся и поаплодировал генеральской иронии. Ясно, что не под дулом пистолета «Вальтер» писались песни и стихи о Сталине, хотя многим, особенно в начале войны, было горько и обидно: просмотрели, проморгали, не подготовились.

У Стаднюка в его книге «Война» при описании первых неубедительных действий высшего руководства есть сцена, когда члены Политбюро пришли в здание Генштаба (на Знаменке, где он и нынче). Сталин стал жёстко распекать Жукова и Тимошенко за поражения. Жуков не менее жёстко ответил и вышел из кабинета. Сталин бросил Берии: «Пойди, посмотри, чтобы не натворил чего-нибудь». Что за этой сценой скрывалось у автора? Мог ли Жуков застрелиться? Или отдал бы приказ охране арестовать Сталина, считая его виновником первых поражений? Я расспрашивал у Стаднюка, он многозначительно молчал: «Потом узнаешь». Спросил у Чуйкова, который был тогда советником в Китае, тот пожал плечами: «Навряд ли». Адмирал Н.Г. Кузнецов, с которым я подолгу беседовал на больничных прогулках в садике на улице Грановского, считал, (я знал, что у них с Жуковым были нелады): «Георгий всё может с его характером». Николай Николаевич Яковлев, замечательный историк, сын опального при Сталине маршала Яковлева, раскрывший впервые у нас в советское время роль масонов в февральской и октябрьской революциях (книга «1 августа 1914 года»), твёрдо сказал, что не мог Жуков этого сделать, ибо генералы, хотя и были недовольны политиками, не давшими им, как считали военные, всесторонне подготовиться к войне, но считали безусловной государственной фигурой Сталина, лишившись которой в начале войны, руководство страны показало бы, что вверху разлад и фактически проложило бы путь к капитуляции.

Думаю, что в этом смысле, кто эмоционально, кто рационально писал о Сталине, были искренны. И вряд ли кому в момент, когда решалась судьба страны, пришла бы в голову мысль о десталинизации общества.

Замечательный писатель, моряк Михаил Годенко, написавший легендарную книгу «Минное поле» о переходе нашего флота из Таллина в Кронштадт, сказал мне однажды: «Знаешь, мы моряки, когда шли в атаку, не кричали «За Родину!» «За Сталина!» — больше ругались. Но скажи нам кто тогда, что из-за Сталина мы терпим поражения, мы бы того пристрелили как гебельсовского пособника».

Вот никак С. Куняеву не удаётся выпустить книгу произведений о Сталине, написанную в военные и предвоенные годы поэтами и писателями (родственники многих не соглашаются, а зря, хорошие были стихи, высокие чувства – другое дело, история их поправила наоборот, но в то время народ им верил).

В этом ряду и Б. Пастернак, и К. Симонов, М. Рыльский и Я. Колас, М. Шолохов и Л. Леонов, К. Федин и Б. Полевой, О. Гончар и М. Исаковский, А. Твардовский и А. Сурков, А. Софронов и И. Эренбург, М. Алигер и В. Инбер, А. Толстой и Вс. Иванов, А. Бирюков и Павленко, Антокольский и А. Яшин, Лебедев-Кумач и П. Тычина, А. Ахматова, П. Сосюра и Эм. Казакевич, А. Фадеев и Н. Тихонов, да и все остальные советские писатели – те, кто воспевал победу, славил советского солдата, испепелял фашизм. Ныне по требованию фальсификаторов они могут быть изгнаны из нашей истории, из литературы во имя защиты прав человека, причём очень богатого, олигархического человека из Нью-Йорка, Лондона, Тель-Авива, да и нашего с Рублёвки.

Какие слова тогда следовало бы поставить в песню, которую пела армия (конечно, не в атаке, а при обучении, при создании боевого духа) –

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовёт отчизна нас!

Из сотен тысяч батарей,

За слёзы наших матерей,

Зв нашу Родину

Огонь! Огонь!

(автор слов В. Гусев)

Какой-нибудь нынешний хулитель победы, её депобедитель, десталинизатор может поставить и Власова вместо Сталина, но это он мог бы сделать лишь в том случае, если бы Германия победила Советский Союз. Вышло наоборот, народ, генералы, солдаты, поэты поверили Главнокомандующему. Правда, впереди ещё были многие послевоенные годы со своими оценками, с драматическими фактами. Но по мнению многих это не отменяет роль Главнокомандующего в победе. Кесарю – кесарево. Богу – Богово.

И ещё два факта нашей и мировой истории.

В конце 1943 года на слова С.В. Михалкова и Г. Эль-Регистана (музыка А.В. Александрова) был создан Гимн Советского Союза. Позднее из этого текста очень тяжело было выбросить исторически точные и закономерные слова.

Союз нерушимый Республик Свободных

Сплотила навеки Великая Русь…

Ныне остались тоже чеканные строчки:

Россия — великая наша держава…

А вот такие, казавшиеся незыблемыми, слова:

Нас вырастил Сталин

На верность народу.

На труд и на подвиги

Нас вдохновил.

Исторически испарились, но двадцать лет страна вставала под эти тексты. Меняются взгляды, и какой гимн будет у нашей страны через 20 лет, можно только догадываться.

А вот пример зарубежной истории. После разгрома Наполеона Бонапарта в Европе не было более бранного слова, чем слово Наполеон. В его адрес отпускались однозначные определения: тиран, деспот, узурпатор. В каждой стране добавлялись свои отрицательные дополнения. России было, что добавить в адрес грабителя, оккупанта, поджигателя не только Москвы, а сотен русских деревень и городов. Франция не скупилась на уничижительные эпитеты, ибо этот узурпатор принёс ей неисчислимые бедствия, почти уничтожил всю старую роялистскую элиту, духовенство, раздавил церковь, погубил самую сильную и здоровую часть французских мужчин. По некоторым сведениям рост французов после наполеоновских воин понизился на 15 сантиметров. Вот уж деспот, так деспот. Французы попытались устроить свою жизнь по-старому: вернули королевскую династию Бурбонов. Те оказались не способны наладить жизнь в стране: в историю вошла знаменитая фраза, которая характеризует многих реваншистов: «Они ничего не поняли, они ничему не научились». Затем появились новоиспечённые короли. Они сметались организованными революциями. Возникла республика.

И о чудо, но случилось чудо: слава Наполеону во Франции возвратилась. По указанию короля Луи Филиппа, под влиянием общества и бонапатристов останки Наполеона в 1840 году привезли с острова Святой Елены, где он отбывал наказание за свои злодеяния. Были изданы десятки хвалебных книг «о подвигах» императора, а его прах был погребён в знаменитом Доме инвалидов. Затем был построен мавзолей из карельского порфира, который был подарен Николаем I. О Россия, как она уважает чужую славу. К Мавзолею потянулись тысячи французов. Были и мы там, в его основании выбиты барельефы побед Наполеона, в том числе, о взятии Москвы. Русская женщина-гид, когда вела нас по Мавзолею, тихо попросила: «Вы только не заглядывайте вниз, не склоняйтесь. Французы самодовольно говорят: «Вот и русские кланяются победам нашего императора». Уверен, что организаторы десталинизации вниз посмотрели.

Возможно, президент Франции Саркози, ныне один из видных столпов (или столбов) европейской цивилизации, после ливийской операции против «узурпатора» Каддафи, наконец, смогли развенчать культ Наполеона, его тиранические, деспотические наклонности и уничтожить, наконец, всю память о тиране-императоре. Или всё-таки кто-то трезвый из окружения президента попросит относиться к Наполеону, как исторической фигуре страны, не устраивая плясок дикарей-туземцев вокруг ушедшего многие годы назад выходца из Корсики, относясь объективно к его памяти. Когда же у нас тоже появятся трезвые головы?

Песни в госпитале 1943 г.

Зимой в январе 43-го я оказался в омской больнице. Да, не в больнице, а в госпитале, где через стенку от нашей громадной детской палаты был госпиталь. В нашей палате было человек 20 ребят. Одни были из детских домов, у других родители были, но они были днём и ночью на работе, а школа или соседи определили их в больницы. Болезни были всякие: открытые раны, переломы, болезни лёгких, дыхательных путей, малокровие, какие-то ведомые и неведомые болезни от собак и других животных, от грязных овощей и немытых рук, хотя, если честно говорить, то на страже нашего здоровья стоят классные санкомиссии.

Два-три раза в месяц на уровне посещений из поликлиники в нашу железнодорожную школу приходили то старый врач, то медсестра. Они тщательно осматривали горло, нос, уши. Просили показать руки, раздевали, что было стыдно, но терпимо. Но обязательной процедурой были уколы. Я не совсем помню, но, по-моему, были уколы от тифа, кори, скарлатины, всякой заразы. Делали нам прививки и от оспы. Беспощадно боролись в школе со вшами. Медсестра внимательно осматривала бельё. Приговор был беспощадный: сегодня голову помыть золой (мыло-то не у всех было), а одежду брось после на солому в русскую печь. Вечером в печи раздавалось тонкое потрескивание: гниды лопаются, и вошь без особых сентиментальностей погибала. Не знаю, откуда во время войны были средства, чтобы спасать детей? Значит, страна и думала о будущем. Так же как говорят факты в области школы не закрывались, деревни не объявлялись неперспективными. Опять, что за идиотизм объявлять школу тоже неперспективной и закрывать, изгоняя из неё учеников под видом более эффективной их учёбы в других более крупных сёлах.

Пропали будущие Жуковы, Распутины, Шолоховы в нынешних малых и неперспективных школах.

…Но тогда хоть и была война, мы дети, всё-таки болели. Меня то ли клещ укусил, или собака покусала, и на руках, на шее появились язвочки. Мама не знала, что делать, и врач отвёз из детского дома ребят и меня вместе с ними в больницу. Лечить нас там и начали. Может быть не так уж внимательно, но ихтиоловой мази, даже рентгеновских просмотров хватало. В общем, лечили. Но рядом-то стонал, хрипел, тяжело дышал, иногда бесшабашно пел госпиталь.   Страшно было в полночь, когда кто-то душераздирающим криком обращался к сестре: «Сестрица, сестрица, дай морфию, ну, дай же ты, стерва! Я ж умру завтра!» Потом, наверное, был укол, становилось тише. Днём после обеда, когда проходил медицинский обход, госпиталь радовался, запевал песни. Наверное, вот эти:

Оба молодые, оба Пети,

Оба полюбили медсестру.

Чей-то постоянный голос запевал:

Ну, что ж не любит, так не надо,

Зато уж я её люблю.

Его прерывали: «Ну, хватит. Не рви душу, найдёшь другую».

Каким-то образом те, кто пробирались к нам в палату и кричали: «Пацаны, не робеть, я на фронт еду фрицев разогнать. Все вылечитесь».

Меня забрала тетя Дуня, сказала: «Сама вылечу травами». Через два месяца всё прошло. Но госпитальные звуки нередко приходили на память.

Часто пели «Шаланды полные кефали». Все затихали, когда один раненый (как нам сказали, почти слепой) запевал, медленно подбирал музыку:

Вьётся в тесной печурке огонь

На поленьях смола, как слеза,

И поёт мне в землянке гармонь

Про улыбку твои и глаза.

«Это на нашем фронте написана», — сказал он, закончив песню.

«Да, брось, ты добавил, слегка…, — она вон постоянно в репродукторе звучит».

Да, после первых набатных и укрепляющих дух песен появились и лирические, даже грустные, хотя политорганы грусть, тоску пытались в войска не пускать. Нынешние «умники политкорректности» заносят это в разряд жестокой тоталитарной цензуры. А это был закон войны: сохранить высокий боевой дух, не дать овладеть солдатом унынию, безволию и безразличию к боевому духу в обороне.

А песни-то и сами меняли характер: когда армия стала наступать, это видно и по стихам великих песенников Алексей Фатьянова «На солнечной поляночке», «Соловьи», «Горит свечи огарочек», Евгения Долматовского «Моя любимая», «Офицерский вальс», «Песня о Днепре». Владимира Агапова «Тёмная ночь». 
Продолжение в следующем сообщении

[Владимир К.]

ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ

XIX век был «золотым» веком великой русской литературы. Для русской, советской литературы периода Отечественной войны это были годы возвышения Родины, нашего Отечества, прославления русского характера, требования возмездия, прославления воина, утверждения любви и гуманизма.

Если бы наша литература не создала ничего, кроме «Они сражались за Родину», «Взятия Великошумска» и «Василия Тёркина. Книги про бойца», то всё равно была бы великой, а этот её военный период заслужил право быть занесённым в вечноживую летопись русской словесности.

Сдается мне, что из всех праздников советской эпохи в XXI веке всенародным останется лишь праздник Победы в день 9-го мая. Да и то на него покушаются десталинизаторы.

Этот день — и день Памяти, и день Скорби, и день Торжества. Может быть, впервые в XX веке весь народ в ту весну 1945-го был един. Не было ни красных, ни белых, ни богатых, ни бедных, ни русских, ни нацменов, ни бомжей, ни олигархов. Была усталая, изможденная, но полная торжества страна. Был великий, израненный, преодолевший унижения и оскорбления поражениями народ-победитель. И эта Победа уже в генах каждого русского человека, в памяти истинного гражданина России, соотечественников бывшего СССР. Ее не вытравить, не изничтожить, как бы не старались вынырнувшие из небытия и оседлавшие многие российские СМИ группы бывшего геббельсовского агитпропа, из структурно неоформившегося, но цепкого комитета «Антипобеда». Правда, таких агитпроповцев сейчас поменьше, чем в начале перестройки, — народный гнев и отпор примяли многих. Но посеянные семена предательства то и дело дают ядовитые всходы. Вот одна газета перед праздником Победы дает интервью с Масхадовым под видом объективной информации. Ну, действительно, почему было не дать в 1942 году интервью с фельдмаршалом Паулюсом или с самим Гитлером?

«Московский» же, так называемый, «комсомолец» отвел целую полосу предателю Резуну, уже который год доказывающему: правильно, что Гитлер напал на СССР первый, иначе бы Сталин вскоре напал на него, на фюрера бедного. А так Гитлер ведь стремился «спасать европейскую цивилизацию», которой он, Резун, ревностно служит. На целый газетный лист газетка развела глубокомысленную беседу об этом «историческом открытии» Резуна (т. н. Суворова). Нет сомнения, что Божие наказание не минет предателя, коль судебные, государственные и карательные структуры бессильны.

Да простят меня читатели за гневные и резкие слова, когда мы говорим о Победе. Но я воспитан в годы Великой Отечественной войны и замирал у черной тарелки репродуктора в день скорбных сводок, когда наши войска оставляли города, радостно кричал соседям, когда из-под дребезжащей мембраны прорывался отнюдь не громоподобный, а хриплый голос Юрия Левитана, извещающий о победах под Москвой и Сталинградом. Я вместе с мальчишками расставлял флажки и двигал ленточку на запад на карте Европы в 1945 году. Для нас, пацанов и девчонок, это была война наших отцов, наших братьев, всех родных, это была Отечественная война, а не какая-нибудь Пуническая или даже Вторая мировая война, или тем более, чем щеголяли либеральные писаки: «война двух хищников». Для нас Олег Кошевой, Сергей Тюленин, Зоя Космодемьянская, Алексей Маресьев и Александр Матросов — были живыми современниками, утверждавшими победу своим подвигом. Тогда и помыслить было невозможно, что кто-то покусится на их жертвенность, на их мужество. Правда, и власть заботилась, чтобы их героизм не пустили по ветру, не запятнали, и поддерживала тех, кто воспевал воинов и героев. И это отнюдь не была тоталитарная традиция. «Певец во стане русских воинов» — это лучшая традиция отечественной литературы. Когда в январе 2000 года писатели России провели свой «фронтовой» пленум в воинских частях, сражающихся с сепаратистами и бандитами в Чечне, мы не раз вспоминали фронтовые строчки А. Твардовского, Л. Соболева, А. Толстого, К. Симонова, А. Сафронова, Б. Полевого, А. Фадеева, В. Кожевникова, И. Эренбурга, А. Суркова и других писателей разящего слова Отечественной войны. Среди авторов той военной поры постоянным было и имя Михаила Шолохова. Когда мы с Валентином Осиповым в издательстве «Молодая гвардия» в 70-е годы решили выпустить книжку его военных публикаций, то набрался солидный томик публицистики. У Михаила Александровича тема войны была постоянной, пульсирующей, живой. Он, как никто другой, представлял трагичность войны и величие победы в ней. Он хотел запечатлеть образы рядовых, вынесших на своих плечах ее тяготы. Он хотел обозначить судьбу человека в ее разрушительное время.

Вспоминаю его рассказ, в котором возможно есть некоторые пропуски, недомолвки, связанные с тем, что слышал я его двадцать пять лет назад. Михаил Александрович рассказывал, что с передовой Западного фронта он приехал в редакцию «Красной звезды», отдал подготовленный материал и вдруг получил приглашение в ВОКС (Всероссийское общество культурных связей — аналог нашего общества Дружбы — СОД).

«Я, — говорил он, — еще подумал: идти или не идти. Одежда — гимнастерка, галифе помятые, подмасленные, фронтовые. Да и обещал возвратиться поскорее. Но воксовцы звонили, настаивали: «Важная встреча! Нам присылают американскую помощь!» Ладно! Пришел в Дом ВОКСа. Все толпятся вокруг кресла, на котором восседает невзрачный, похожий на скворца человек. Подбегают и ведут к креслу. Представляют по-английски:

— Это наш всемирно известный русский писатель Шолохов. А он, сидя в кресле, небрежно протягивает мне руку. Разобрало. Я как крикну:

— Встать!

Он и вскочил, обе руки протянул. Оказалось, в прошлом из Одессы. Нагайку казачью помнит. Пригласили за стол. Провозгласили тост. Гость на меня с опаской косится, а Илья Эренбург ему рассказывает: в Калуге его поразило, что в центре города повесили еврейскую девочку. Я даже по столу пристукнул:

— А тебя, Илья, не поразило, что во рвах и на улицах тысячи русских убитых лежали?!

С досады хлопнул полстакана водки и вышел. Кто-то за мной побежал, кто-то просил возвратиться, но я отмахнулся.

Пришел в гостиницу и думаю: сейчас уехать на фронт или утром? Решил утром. А утром — стук в дверь. Открываю... Два капитана с голубыми петлицами:

— Товарищ Шолохов?

— Да...

— Пройдемте...

Ну, вот, думаю, говорил же себе, что надо вечером было ехать. Выхожу, сажусь в машину. Те двое рядом, с двух сторон. Едем от гостиницы «Москва». Смотрю: если прямо, то на Лубянку к Берии, если направо, то в Кремль. Повернули направо, еще раз направо, проехали через Спасскую башню в Кремль. Провели меня по коридорам, заводят в кабинет и исчезают. За столом Поскребышев, помощник Сталина. Молчит, и я промолчал, сел. Смотрю на галифе, а они замаслены над коленками. Тушенку в землянке поешь, а руки потом положишь на колени... Пятна получаются. Звонок. Поскребышев зашел. Через минуту выходит, распахивает дверь, показывает рукой — заходи. Зловеще шепчет: «На этот раз тебе, Михаил, не отвертеться». Я пожал плечами, еще раз подумал: «Надо было вечером уехать», — и зашел. Дверь за мной аккуратно так закрылась. У окна спиной ко мне стоит Сталин, курит трубку. Молчит. Проходит минута, вторая. Затем тихое покашливание и из дыма трубки жесткий голос, с характерным акцентом:

— Таварищ Шолохов, гаварят вы стали больше пить? У меня что-то мелькнуло в голове, не объясняться же, я и ответил:

— Больше кого, товарищ Сталин?

Трубка у него вся заклубилась, он запыхал ей, запыхал, головой покачал и, отойдя от окна, с легкой улыбкой пригласил сесть. Прошелся вдоль стола и спросил:

— Скажите, когда Ремарк написал «На Западном фронте без перемен»?

— Кажется, в 28-м, товарищ Сталин.

— Мы не можем ждать столько лет, товарищ Шолохов. Нам нужна книга о тех, кто сейчас сражается за Родину.

А я уже о такой книге думал... Еще мы говорили о солдатах, о генералах, о женщинах, о жертвах... Когда выходил, Поскребышеву под нос кукиш сунул:

— На!

И вечером был на фронте. Наверное, именно там, на Западном фронте, где шла последняя кровавая битва и где летом 1942 года, как считало наше командование, должно было произойти решающее сражение. Шолохов и вбирал в свою творческую память кровь и пот, драму и героизм войны. Командование ошибалось. Гитлер пытался решить судьбу войны на юге, двинув свою армию на Ростов, Кавказ, Сталинград. Шолохов в эти дни был на юге, но писал и писал в газете «Правда». 22 июня (годовщине начала войны) печатается рассказ «Наука ненависти». Он писал в начале июня о своём главном герое: «Мне вот Герасимов покоя не даёт… Однажды встретился с пленным офицером, который гнал в тыл скот. «Меня на фронт не допускают, сбежал из лагеря от немцев, из плена. А вы, наверное, на фронт?» Вот тогда ещё прорисовывался образ Соколова из «Судьбы человека». А ведь ещё 16 августа 1941 года был приказ Ставки, который приравнивал пленных к предателям. Постановление ЦК, в котором говорилось о том, чтобы отправлять пленных не в тыл, а на фронт, вышло после публикации рассказа. Случайно ли?

В июле немецкие бомбы упали на дом Шолохова, погибла мать Михаила Александровича, утрачен архив писателя. Шолохов на Сталинградском фронте. Там произошёл разгром немцев. В феврале 1943 года 6-я армия капитулировала.

В мае 1943 года «Правда» напечатала первые главы «Они сражались за Родину». Роман пишется уже всю оставшуюся жизнь, переделывается, дополняется.

В 1947 году в Вешенской он сказал корреспонденту И. Араличеву, что роман «Они сражались за Родину» пишется труднее, чем «Тихий Дон»: «Меня интересует участь простых людей в минувшей войне. Солдат наш показал себя в дни Отечественной войны героем. О русском солдате, о его доблести, о его суворовских качествах известно миру. Но эта война показала нашего солдата в совершенно ином свете. Я хочу раскрыть в романе новые качества советского воина, которые так возвысили его в эту войну. В «Тихом Доне» я был свободен перед живыми и мёртвыми, там всё было историей, а сейчас передо мной живая жизнь… Так же как и во времена «Тихого Дона» приходится все неоднократно переделывать, тщательно взвешивать каждую деталь. Материала обилие. Хочется роман сделать лучше, компактнее».

Не буду дальше останавливаться на судьбе этого романа, но после его гениального воплощения Сергеем Бондарчуком в кино мы все ждали третьей его части. Не могу, потому что, во-первых, не знаю (хотя есть и другие причины) рассуждать, почему она не появилась. По болезни ли, по причине неприятия властей и отчуждения от них писателя, по другим каким-либо причинам (мистическим, возможно, причинам, как вторая книга «Мёртвых душ») не вышла она в свет, не знаю. Но некая надежда теплилась, да и не исчезла сегодня. В последний приезд с В. Осиповым в 1983 году в Вешенскую мы поднялись на второй этаж в спальню, где лежал он, а рядом книга воспоминаний маршала Жукова.

– Читаете?

– Перечитываю…

Сразу нахлынули мысли и соображения. С наивным видом поглядел на шкафы, тумбочку и под простака спросил: «А здесь рукописи третьей книги «Они сражались за Родину» нету?» Михаил Александрович ответил серьёзно с нажимом на первом слове: «Здесь её нету». Так и ушли мы, не развеяв своих сомнений.

А то, что написал Шолохов – классика литературы о Великой Отечественной войне. 
Окончание в следующем сообщении

[Владимир К.]

* * *

Леонид Леонов не раз бывал на фронте под Ленинградом во время наступления Волховского и Ленинградского фронтов, на Брянском. Был свидетелем боевых действий на Украине в районе Киева и западнее его. В ноябре-декабре 1943 года лёгких боёв на войне не было, все они были жестокие и кровавые, во всех них были свои герои, во всех них был зародыш будущей общей победы. Леонов находился в частях танковой армии генерала П.С. Рыбалко. В сражении в районе города Житомира немцы намеревались взять реванш за летнее отступление, перебросив туда свои танковые дивизии из Греции, Италии, Дании. Но наши войска, отступая, перемололи отборные танковые части врага и 24-го декабря перешли в наступление. Всего один день 23-го декабря и запечатлён в повести, а фактически в романе «Взятие Великошумска». Но в нём писатель спрессовал чуть и не всю войну, вернее тысячи её обликов, характеров, событий. Так появившийся в снежной кутерьме генерал танкистов Литовченко, наблюдая, как разгружаются его танки, вслух размышляет перед офицерами, сопровождающими его: «Я говорю: грозен наш народ… Красив и грозен, когда война становится для него единственным делом жизни... Он собирался прибавить также, что хорошо, если родина обопрётся о твоё плечо, и оно не сломится от исполинской тяжести доверия, что впервые у России на мир и на себя открылись удивлённые очи, что народы надо изучать не на фестивалях пляски, а в часы военных испытаний, когда история вглядывается в лицо нации, вымеряя её пригодность для своих высоких целей. Но офицер что-то буркнул невпопад с непривычки к отвлечённым суждениям… да, кстати, над ухом затрещал мотор…» Начинались картины танкового движения. Автор при завязке показал выгрузку танкового соединения для вхождения в бой и в его повесть. Он обнаружил ошеломляющие знания о танке, траках, левых фракционах, ленивцах, железных ползунах, всё, что окружало эту махину танка. Позднее он вскрыл и заставил работать его механическое нутро. Это профессиональное знание и проникновение в военно-технические реалии автора было отмечено позднее в Главном бронетанковом управлении, а замкомандующего сказал Леонову: «Не угодно ли Вам немедленно получить инженерно-танковое звание?» Но не о железе танка была эта повесть. Она о железе и хрупкости человека, об изломах души и её стойкости. Да, конечно, в центре экипаж Т-34 под номером 203. Каждый из бойцов: командир, лейтенант Собольков, молодой водитель Вася Литовченко, башенный Обрядин, Андрей Дыбок выписаны автором с тщательностью словом и его действием, размышлениями о нём и обращениями к нему. Вот командир говорит проштрафившемуся Литовченко: «Только помни, Вася… Судьба не тех любит, кто хочет жить, а тех, кто победить хочет». Леонов органично соединяет судьбы танкистов, фронта и тыла, армии и отдельных бойцов. Он сумел запечатлеть всенародный характер войны, природу героизма, характер судьбоносного для каждого сражения. «То была мускулистая, могучая жизнь … смерть, подобно собаке, тыкалась в ногах у бессмертных, чтобы ухватить крохи с их великолепного пиршества. И всё это, как живая вода, нужно было нам, гордой, яркой нации, которая, восстав для великих дел, хочет жить вечно и глядеть на солнце орлиным взглядом».

Известны его размышления: «герой, выполняющий долг, не боится ничего на свете, кроме забвения. Но ему не страшно и оно, когда подвиг его перерастает размеры долга. Тогда он сам вступает в сердце и разум народа, родит подражанье тысяч и вместе с ними, как скала, меняет русло исторической реки, становится частицей национального характера.

И вот этот кинжальный рейд тридцатьчетвёрки и показывает этакий обыденный и невиданный героизм. О забвении они не думали. Об этом рейде «лишь потому своевременно не узнала страна, что он затерялся в десятке подобных ему. Поколениями танкистов он мог бы служить примером, что может сделать одна, хотя и одинокая тридцатьчетвёрка, когда её люди не помышляют о цене победы!» Один из зарубежных исследователей творчества Леонова назвал повесть «Взятие Великошумска» лучшим романом периода второй мировой войны.

Когда я в детстве прочитал «Взятие Великошумска», то, затаив дыхание, следил за военными приключениями и остросюжетным рейдом тридцатьчетвёрки в тыл врага. В молодости ощутил глубину авторских размышлений и взглядов на природу войны и геройства, на место Родины в жизни солдата. Прочитав сегодня, поражён волшебным умением художника, мастерством писателя, живописными образами военной схватки, увиденным и воспроизведённым сверхнапряжением, невиданным и точным количеством деталей машины, каждая из которых играла свою роль в художественном полотне. Умением передать медленный, спокойный ритм подготовки боя, ускорившийся в развернувшемся движении и стремительный, огнестрельный в бою.

Я вспомнил, как в 80-х годах привёл в Переделкино к Леонову молодых тогда писателей С. Алексеева и Ю. Сергеева. Леонид Максимович завёл речь о сюжете, его увязке с ритмом повествования, с набором деталей, о его выстраивании, о прочёркивании «хотя бы в голове» судеб героев, которые надо воспроизвести в романе. Наверное, у Леонида Максимовича не было времени, чтобы заняться прочерчиванием судьбы все героев героической тридцатьчетвёрки и общего плана военной операции, ибо написал свою повесть-эпопею буквально за несколько месяцев. В одном из исследований о повести Леонова верно было сказано, что «это произведение больших обобщений, широкого романтического размаха, смело сочетающее здесь приёмы романтического искусства, углублённого аналитического исследования современности с традиционной народно-героической символикой» (Е. Старикова. Взятие Великошумска. 1962)

В общем, книга-эпос, книга дыхания и пульса Великой войны, книга-учебник Великого писателя. Умные читатели, почитайте ещё раз «Взятие Великошумска».

* * *

Ну и, конечно, «Василий Тёркин», народная книга, книга про бойца, близкая и дорогая, согревающая, утешающая, бодрящая, живительная, как та вода, с которой символически начинает повествование автор:

На войне в пыли походной,

В летний зной, иль в холода,

Лучше нет простой, природной

Из колодца, из пруда,

Из трубы водопроводной,

Из копытного следа,

Из реки, какой угодно,

Из ручья, из-подо льда, —

Лучше нет воды холодной,

Лишь вода была б — вода…

Живоносной, целебной, глубинно народной была поэзия Твардовского. Его давний знакомый по финской войне Василий Тёркин выходил, как написали позднее «на пьедестал бессмертия». Он стал образом бойца Великой Отечественной, побывавшим во всех её бурях, пробирался из окружения с мучительным вопросом: «Что там, где она, Россия, по какой рубеж своя?» Возможно, и сегодня многие из нас задаются этим вопросом. А Тёркин, отступая, вырвался к своим, а там — сплошные сражения, преодоление переправ, фронтовые дороги, ранения, оживающая в его пальцах трёхрядка и пропавший кисет, воспоминания и мечты о родине, о смоленской стороне, о подбитом самолёте, о медали, о любви и о боях, боях больших и малых, о которых с великой печалью, скорбью и надеждой «на вечную память павшим», — сказал Твардовский. Многие отрывки, строфы — это поэтические меты войны. Вот «Бои в болоте», безвестный бой, где вода была «пехоте по колено, грязь — по грудь…»

Много дней прошло суровых,

Горьких, списанных в расход.

— Но позвольте, — скажут снова, —

Так о чём тут речь идёт?

Речь идёт о том болоте,

Где война стелила путь,

Где вода была пехоте

По колено, грязь — по грудь;

Где в трясине, в ржавой каше.

безответно — в счёт, не в счёт —

Шли, ползли, лежали наши

Днём и ночью напролёт;

Где подарком из подарков,

Как труды не велики,

Не Ростов был им, не Харьков, —

Населённый пункт Борки.

И в глуши, в бою безвестном,

В сосняке, в кустах сырых

смертью праведной и честной

Пали многие из них.

Пусть тот бой не упомянут

В списке славы золотой,

День придёт — ещё повстанут

Люди в памяти живой.

И в одной бесстрашной книге

Будут все навек равны —

Кто за город пал великий,

Что один у всей страны;

Что за гордую твердыню.

Что у Волги, у реки,

Кто за тот забытый ныне.

Населённый пункт Борки.

И Россия — мать родная —

Почесть всем отдаст сполна,

Бой иной, пора иная

Жизнь одна и смерть одна.

Василий Тёркин стал бессмертным поэтическим образом. «Он был духовной опорой и подмогой в самую страшную годину испытаний — в Великую Отечественную войну, — писал Ф. Абрамов. — Не было за всю историю русской литературы столь популярного героя, как Василий Тёркин», — продолжил он.

И Бунин, чувствуя величие победы и величие литературы, которая её воспевала, писал: «Я восхищён его (Твардовского) талантом — это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всём и какой необыкновенный народный солдатский язык — ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, т.е. литературно-пошлого слова».

Всем бойцам войны воздал должное Александр Трифонович Твардовский. Это был его творческий, великий, военный подвиг. Это был подвиг поэта России, поэта её народа.

Прошлым летом на берегу лимана у Очакова я читал юным ушаковцам, что проводили там свой слёт, не что-нибудь, а «Василия Тёркина». Были там волгоградцы, николаевцы, москвичи, первоклассники и девятиклассники. Слушали, затаив дыхание, все понимая и сочувствуя, радуясь и грустя, улыбаясь и задумываясь — близок, близок им Василий Тёркин, а ведь семьдесят лет прошло. Читайте, дорогие родители и учителя, детям «Василия Тёркина».

* * *

Уважаемый   читатель, ещё раз хочу подчеркнуть, что это не   исследование (подобное замечательным книгам профессоров П. Выходцева, Б. Леонова). Это как бы личное впечатление и обращение за поддержкой в наши нелёгкие, не знаю, «окаянные» или просто драматические дни. Каждый раз, когда жизнь становится просто невмоготу, думаешь: «А тогда ведь было совсем смертельно, совсем гибельно». Но ведь выжили, победили, и наша литература была тогда рядом с бойцом, вместе с ним на передовой. Она вдохновляла, оживляла, сберегала нашего человека. Давайте и мы будем пить и укрепляться из её источника.

P.S. Конечно, это лишь маленькая частица в заметках о литературе Отечественной, будет подготовлена и главка «Вперёд, славяне!» о литературе нашей Украины и Белоруссии, главка о дружбе, где рядом с русскими писателями в стою были наши друзья из Грузии, Казахстана, Прибалтики, соратники из Европы. Но это будет уже позднее.

Конечно, большая правда о войне была сказана и позднее о её истинном лице, о её крови, о жертвах, о мужестве. И тут ряд великих авторов тоже принадлежит к бесценному достоянию отечественной литературы. Назову только нескольких тех, кого знал и издавал: Ю. Бондарев, М. Алексеев, И. Стаднюк, М. Годенко,   С. Смирнов, Е. Исаев, К. Симонов, Г. Бакланов, Б. Быков, О. Кожухова, М. Курочкин и другие.

Сейчас же хочется воскликнуть, когда мы отмечаем семьдесят лет с начала самой страшной войны, оплаченной миллионами жертв: «Вот с кем были мастера культуры, наши писатели! Вот кто был главным вдохновителем их творчества! Народ! Отечество! Воин! Труженик в тылу!

— Русский, советский народ!

— Россия! Советский Союз! Держава!

— Солдат и командир! Партизаны и подпольщики!

— Рабочий и колхозница! Матери, дети, старики!

Вот кому служил писатель Великой Отечественной. Вот для кого писал он, кому подчинил свой талант!»

Валерий Ганичев

http://voskres.ru/idea/ganichev15.htm