– Но прежде, еще лет двадцать назад ведь было как, приехав в большой город из малого или из деревни, ты в себе всячески задавливал признаки человека из глубинки и стремился во что бы то ни стало стать горожанином и по одежде, и по языку, и по культурным каким-то запросам...
– Я считаю, эта подделка, это желание “стать” – это наше несчастье. Торопливо заглушать все, что дано тебе было с корнями, с рождением, этим наш народ наполовину сгубил себя.
– ...Но сегодня происходит обратное. Когда нет института прописки, а есть только факт регистрации, из области да и из других регионов ломанулась в город такая шайка, которая, устраивается здесь уже без всякой натурализации – “бабки” есть, покупает квартиру, далее, вместо того, чтобы становиться внутренне и внешне адекватным тому месту, куда он приехал, несет в город свое бескультурье. Ему не нужны ни театры, ни музеи, ни уровень какой-то бытовой межличностной культуры. Он всячески подчеркивает, что он, приезжий, а не местные жители, которые в основном живут гораздо скромнее его, является хозяином жизни. А все остальные ему по боку. И уже он диктует окружающим свою псевдокультуру...
– Это не бескультурье. Просто в нас возрождается звериное, первобытное, и поэтому уже нет стремления окультуриться, прислониться к чему-то. Как только люди перестали читать – всё! Человек, потерявший тягу к чтению, не сразу, но через 15-20 лет станет зверем. И вот эти пришельцы из “диких мест” почему занимают равное с нами положение – они очень быстро находят в нас нечто общее с собою. По сути, с нашей стороны нет никакого сопротивления. Если бы мы их отторгали, тогда ситуация была бы другой, а раз мы их принимаем в любом моральном обличье, то они и приживаются у нас и затем уже диктуют местному населению свои принципы. И в итоге все мы станем дикарями...
– Тут еще дело в том, что если рассуждать именно о южных народах, у них энергетика выше нашей.
– Об этом и говорить не нужно... Но ведь кавказцы стали активно переселяться на Урал лишь в последние лет 15, а до того у них такой потребности не было, поскольку жизнь в кавказских республиках была куда как лучше, нежели на Урале. В той же Москве сегодня кавказцев живет уже порядка трех миллионов.
-Уральцы – общность более стабильная, чем москвичи, поскольку местное население всегда было привязано к средствам производства, а это заводы. Москва же во все века была “сборной командой”, поэтому ей и сложнее сейчас противостоять изменению этнической структуры своего населения. Нам, на Урале, легче, казалось бы, но в итоге нас все равно давят, поскольку нет заводов – нет и Урала.
– Мы потеряли свое лицо. Чем Урал был не похож на все другое, это своими заводами. В сталинскую эпоху индустриализации было определено это лицо, оно формировало суть региона.
– Да раньше, наверное – в демидовскую эпоху...
– В демидовскую мало, а в сталинскую все разрослось неимоверно. Возьми целый город Магнитогорск, возникший в эти годы... Челябинск был прежде захолустным городишкой, а стал чем! Второй Екатеринбург. Индустриализация довоенных пятилеток и превратила Урал в опорный край державы. До революции он таковым не был...
– Может, потому что Твардовский еще не появился?..
– До революции ведь не было ни Уралмаша, ни Эльмаша с него заводами, ни Химмаша..
– Один Верх-Исетский завод.
– Ну, Верх-Исетский – это маленький завод по сравнениями с теми, что построили в пятилетки... А если добавить к этому списку еще номерные предприятия, которых у нас было неисчислимо, то и говорить нечего – самый, что ни на есть опорный край державы.
– Это верно... Но все ж таки, возвращаясь к литературе – что ж делать-то, а? Ну, нет литературы. Может, всем писателям рассчитаться, говоря старым языком, и уйти?..
– Нет. Кому дано, кто болен этим, он будет всегда писать...
– Но нет читателя...
– Дело не в этом. Ведь многие пишущие нашли в литературе промысел, какой-то бизнес. Вся эта дамская литература, все эти поляковы, донцовы, вся эта компания – откуда они появились? Для них же литература есть промысел, бизнес...
– Они имеют от своих писаний деньги, коих не имели ни Пушкин, ни Толстой, ни Чехов...
– Это и есть девальвация слова. Ведь их и читать-то невозможно.
– Невозможно, я пробовал...
– И, к сожалению, сейчас мужики-писатели превратились в то же... Если это не детектив, а нечто, претендующее на психологизм, то не выдерживает никакой критики. Я вот тут Вере, жене, дал Сорокина, так она вернула мне и сказала, больше такого не давай – тошнит...
– Это реакция нормального здравочувствующего человека... Вообще можно посочувствовать твоей профессии критика, поскольку я могу своей волей все это отодвинуть от себя, а ты – нет, тебе надо прочесть, никуда не денешься...
– Как говорил Горький Бунину – какой я великий писатель? Великий писатель это Толстой, а я просто литератор... Вот и я не критик, а просто литератор...
– Верно, согласен. Все мы всего лишь литераторы, хотя состоим в Союзе именно писателей... Ну, сейчас что-то Сорокина больше и не слышно...
– Я тебе еще скажу, а вот Виктор Ерофеев, который ведет телепередачу – это такой же сорокин...
– Он, между прочим, кандидат филологических наук.
– Это не важно. Ты его повести-то читал? Такая же матерщина! Это та же беллетристика, но бездарная. И чтобы обратить на нее внимание, добавляется мат. В определенном смысле метод маркиза де Сада.
– И что ты думаешь, из-за этого его будут читать?
– Будут... Виктор Петрович Астафьев, большой русский писатель ведь докатился до того, что в романе “Прокляты и убиты” сам дошел до мата, полагая, что надо писать так, как говорили мужики в действительности.
– Но художественная ли это литература? Тут, вероятно, журналист в нем подменил писателя.
– Вот в чем и дело. Там есть страницы действительно написанные большим мастером, а в диалогах он допускает такую словесную свободу. Я этого не принимаю... У нас ведь, прощу прощения, и постельных сцен никто из великих русских писателей не описывал.
– Так была возможность показать это другими средствами, в этом и состояло литературное мастерство.
– Да и не надо было этого делать. Пусть Чехов говорил, что художественная литература потому и художественная, что она изображает чистую правду, но сам никогда не опустился до натурализма, этой “подлинной правды”.
– Либеральная интеллигенция, которая очень любит Чехова, забывает, что он происходил все-таки из старообрядческой семьи. А там были строгие нравственные устои, которые, наверное, и не позволяли ему нарушать приличие...
– Я думаю, он не специально им следовал. Он был таким же естественным человеком, как Юра Селезнев, это человек, которому нравственность была предписана свыше. Он настолько был чуткий к нравственным нюансам, что диву даешься. А вот среди его современников, даже у того же насквозь поэтического Бунина, уже есть откат от Чехова, есть уже элементы натурализма, декаданс этакий. А Чехов был тоньше в этих вопросах. Он не допускал, чтобы затаенная нежность, которая есть у каждого и у каждого она своя, грубо выходила наружу.
– Но Чехов родился еще в 1860-м.
– А Бунин в 1870-м – всего десять лет разницы, а уже наметился откат от этих принципов... Хотя Чехов всегда с любовью относился к Бунину и, умирая, говорил: скажите Бунину, пусть пишет, из него вырастит большой писатель...
– И ведь вырос!
– Вырос, но в год смерти Чехова ему было 34 года, он уже тогда должен был состояться...
– Когда читаешь его рассказы 1940-х гг., просто поражаешься тому русскому языку, которым это написано. Судьба как бы специально поместила Бунина в изолированную языковую среду, где подлинный русский язык, в отличие от тогдашнего советского новояза, и мог сохраниться...
– Он был уникальным в этом смысле, как и Шмелев, и Зайцев и другие эмигранты. Они ведь тоже пользовались именно таким языком, но наиболее это проявилось у Бунина.
– ...А все-таки возвращаясь к нашим баранам, каков твой прогноз на развитие литературы на ближайшие лет пять-десять лет. Ну, вот нет ее сегодня, но она же появится. Из чего, на твой взгляд, она должна произрасти, из какого такого мусора?
– Я скажу так, если мы сохраним русское слово и русскую речь, о которой есть замечательное стихотворение у Ахматовой, может и сохранится русская литература. А если не сохранится – и русской литературы не будет. А если погибнет русская литература, то погибнет и русская нация. Я в этом абсолютно уверен.
– А она еще не погибла?
– Нет. Пока есть еще отдельные островки типа Вали Распутина, она еще не погибла. Я привожу в своей книжке “Спутники извечные мои...” фрагмент из разговора Вити Лихоносова с Володей Бондаренко. Журналист его спрашивает, что будет с русской литературой? И Лихоносов отвечает: есть новый рассказ Валентина Распутина, значит, жива русская литература. И он продолжает, если наиболее талантливые литераторы не скурвятся и сохранят верность традициям русской литературы, значит она сохранится...
Владимир Сутырин, член Союза писателей РФhttp://voskres.ru/literature/critics/sutirin1.htm
