За волшебным колобком:
мифопоэтический аспект мотива пути в координатах художественного пространства северного текста русской литературыМетодология исследования локальных сверхтекстов, первоначально разработанная на материале Петербургского текста и предназначенная для его исследования, в последние годы получает дальнейшее развитие. Если методы исследования городских текстов опираются на концептуальные семиотические представления о городе как феномене культуры, то исследователям региональных сверхтекстов нельзя не учитывать, что характер локуса, описываемого таким сверхтекстом, иной: это, прежде всего, природное пространство со своими координатами и смыслами (хотя в рамках региональных сверхтекстов могут выделяться городские тексты), в его единстве с культурной составляющей.
Литературное освоение Русского Севера, начатое отечественными авторами путевых записок и паломничеств в XVIII в. (и ещё раньше – зарубежными путешественниками), становится наиболее интенсивным с конца ХIХ – начала ХХ в., когда этот край был «открыт» фольклористами, этнографами, художниками, искусствоведами. Особая роль в формировании основ того художественного мира, специфика которого определяет своеобразие Северного текста, принадлежит М.М. Пришвину, устремившемуся в 1907 г. в Олонецкую губернию, в «край непуганых птиц», а год спустя – в Поморье, «за волшебным колобком»[4]. Если в первой своей книге Пришвин оставался в рамках документально-лирического повествования, то во второй он положил начало восприятию и изображению Севера в мифопоэтическом ключе.
Мифопоэтическое наполнение получает в книге «За волшебным колобком» и мотив пути, поскольку он развивается в координатах мифопоэтического пространства, которое «принципиально отлично и от бесструктурного, бескачественного геометрического пространства, доступного лишь измерениям, и от реального пространства естествоиспытателя, совпадающего с физической средой»[5]. Путь наряду с центром является основным элементом такого пространства[6].
Сам характер движения, путешествия по Поморью задан Пришвиным одновременно как реальный и сказочный, причем поначалу на первый план выходит сказочное начало:
«В некотором царстве, в некотором государстве жить людям стало плохо, и они стали разбегаться в разные стороны. Меня тоже потянуло куда-то, и я сказал старушке:
– Бабушка, испеки ты мне волшебный колобок, пусть он уведет меня в леса дремучие, за синие моря, за океаны.
Бабушка взяла крылышко, по коробу поскребла, по сусеку помела, набрала муки, пригоршни с две, и сделала веселый колобок. Он полежал, полежал да вдруг и покатился… Я за колобком, куда приведет»[7].
Созданный Пришвиным уникальный хронотоп – одновременно документальный (с точным маршрутом следования и приметами конкретного исторического времени) и мифопоэтический – охарактеризован О.А. Ковыршиной как «реально-мифологический»: писатель «создает свой неповторимый хронотоп, намеренно нарушая непрерывность и гомогенность времени, изображая одновременно и историческое текущее время и мифологическое. Попытка вырваться из рутинного, утилитарного времени повседневности есть для писателя не что иное, как попытка осознать скрытую смысловую сторону реальной жизни. С этой целью Пришвин обращается к мифологическому прошлому, мифологическим образам и ситуациям. Он фиксирует во внешнем мире все, что содержит в себе потенцию к выявлению целостности, жизнеспособности, “вечности”».[8]
Жанровая природа «Колобка» определяется слиянием очерковости и сказочной фантастики, документального и сказочного начал. Это слияние задается уже рамочным текстом книги: в предисловии автор говорит о своем путешествии как о попытке оказаться в «стране без имени, без территории, куда мы в детстве бежим»; сказочное название книги соседствует с очерковым подзаголовком «Из записок на Крайнем севере России и Норвегии» и вновь отсылающим к сказке эпиграфом – к первой главе: «Начинается сказка от сивки, от бурки, от вещей каурки»[9].
Жанровая специфика «Колобка» и уникальность хронотопа произведения проявляются и в характере реализации мотива пути – сюжетообразующего мотива жанров и путешествия, и сказки. Причем цель и направление пути поначалу слишком неопределенны даже для сказки: «Меня тоже потянуло куда-то…» Даже в самом неопределенном императиве, предписывающем «пойти туда, не знаю куда, принести то, не знаю что», содержится указание на смысл и цель пути. Пришвинский же герой-повествователь обращается к колобку с просьбой не привести его куда-либо, а увести «в леса дремучие, за синие моря, за океаны». Чуть позже, на вопрос встречного старика: «Куда ты идешь?», – он отвечает: «Сам не ведаю, иду, куда глаза глядят»[10]. По наблюдению В.Н. Топорова, в мифопоэтических тестах нередко «во многих случаях ценность пути состоит не столько в том, что он венчается неким успехом, достижением благого и чаемого состояния, сколько в нем самом. Целью является не завершение пути, а сам путь…»[11]
Первой остановкой колобка становится большой камень «на высоком берегу Двинской дельты», откуда, как положено в сказке, «дороги идут в разные стороны»[12]. Появляется реальный топоним, а сказочный камень, лежащий на сказочном распутье, оказывается Архангельском: «Этот город – узкая полоска домов между тундрой и морем – совсем тот сказочный камень, на котором написана судьба путника»[13].
Ю.П. Казаков, отправившийся в Поморье «по следам» Пришвина в 1956 г. и впоследствии часто возвращавшийся сюда, «подхватывает» и развивает пришвинское мифопоэтическое восприятие пространства Севера и характера передвижения по этому пространству, в частности, восприятие Архангельска как сказочной «развилки» дорог, границы, отделяющей профанное, обыденное пространство от сакрального, чудесного: «Архангельск в ту пору представлялся мне воротами, началом великих и загадочных дорог, ведущих бог знает куда. Будто именно в Архангельске проходила та вещая черта, которая отделяла всё знакомое, испытанное от необычайного, известного нам, людям средней России, только по былинам, по сказкам»[14].
В мифопоэтическом ключе характеризует пути, открывающиеся в Архангельске, и Б.В Шергин (для которого с отроческих лет «первые книги Пришвина “В краю непуганых птиц” и “За волшебным колобком” стали… настольными книгами»[15]), подчеркивая амбивалентность пограничного положения города: здесь открываются все дороги и заканчиваются все дороги. Заканчиваются дороги сухопутные и реальные жизненные пути, в том числе и метафорические (жизнь – путь) и начинаются дороги морские и метафизические: «Тем плотным дорогам у нашего города конец приходит, полагается начало морским беспредельным путям»[16]; здесь, на береговой черте, пролегают границы времени и вечности, жизни и смерти: от архангельских «пристаней отходят познавать мрачные пределы Последнего моря»[17].
Направление пути – с юга на север – в координатах мифопоэтического пространства становится движением к пределу земного обитания. По представлениям северных народов, чтобы попасть в мир предков, нужно было плыть вниз по реке, на север, к Ледовитому океану[18]. Там, в ледяных пространствах, таится Гусиная белая Земля, «где вкушают покой души добрых и храбрых. Там играют вечные сполохи, туда прилетают легкокрылые гуси беседовать с мёртвыми. Там немолчно рокочут победные гусли, похваляя героев…»[19] Впереди в реально-географическом измерении – Северный полюс, макушка земли, в мифопоэтическом – «структурированный космос расплывается, становится текучим, зыбким, призрачным. Мир покидает свою пространственно-временную ограниченность, предельность, конечность. Пространство истончается, просветляется и исчезает, растворяясь в стихии целокупного света полярного дня»[20]. «С каждым днем светлеют все ночи, потому что я еду на север и потому что время идет», – замечает пришвинский повествователь и переводит это географическое наблюдение в сказочный план: ему кажется, что старуха-поморка, бабушка-задворенка «остановила день, заворожила ночь, и оттого этот день походит на ночь и эта ночь на день»[21].
Мотив выхода к северной границе земли и моря как к границе современности и вневременности, космоса и хаоса развивается и в лирике Н.И. Тряпкина. Северная Русь видится поэту символическим воплощением всей России и – шире – всей Земли, а её предел становится пределом обитания: «Сколько веков я к порогу земли прорубался! / Застили свет мне лесные дремучие стены. / Двери открылись. И путь прямо к звёздам начался. / Дайте ж побыть на последней черте Ойкумены!»[22]
Для пришвинского героя-повествователя следование за волшебным колобком становится путешествием в опоэтизированном мифопоэтическом пространстве и времени. Оказавшись в Архангельске, он конкретизирует цель своего путешествия, попросив указать ему, «где еще сохранилась древняя Русь, где не перевелись бабушки-задворенки, Кащеи Бессмертные и Марьи Моревны». И слышит в ответ нечто тоже вполне сказочное: «Поезжай в Дураково… Нет глуше места во всей нашей губернии»[23].
Решив поначалу, что его разыгрывают, герой, к своему удивлению, обнаруживает Дураково на карте. Название деревни настраивает его на возможность встречи здесь со сказочными персонажами, и образы поморов-современников соединяются в его восприятии с этими персонажами. Реальность просвечивает сказкой, а сказка оборачивается реальностью, сбывается. Картина, которая открывается пришвинскому герою-путешественнику, становится эстетически совершенным воплощением его мечты – оказаться в атмосфере Древней Руси, совершить путешествие в сказку, в мечту, в неведомую чудесную страну:
«На песок к берегу с угора сбежала заморская деревушка. Повыше – деревянная церковь, и перед избами много высоких восьмиконечных крестов. На одном кресте я замечаю большую белую птицу. Повыше этого дома, на самой вершине угора, девушки водят хоровод, поют песни, сверкают золотистыми, блестящими одеждами. Совсем как на картинках, где изображают яркими красками древнюю Русь, какою никто никогда не видел и не верит, что она такая. Как в сказках, которые я записываю здесь со слов народа»[24].
В этом фрагменте воплощаются основные характерологические черты опоэтизированного северорусского мира: единство природного и культурного, прошлого и настоящего, бытового и сакрального. Пришвинское восприятие и изображение Поморья как края, избыточествующего чудесами, как места, «полного таинственных сновидений»[25], во многом определило основные смыслы Северного текста русской литературы.
_______________________________
[1] Шергин Б.В. Виктор-горожанин // Шергин Б.В. Древние памяти. М.: Худож лит., 1989. С. 130.
[2] ШергинБ.В. Двинская земля // Шергин Б.В. Древние памяти. С. 37.
[3] Шергин Б.В. Сокровенное // Москва. 1994. № 3. С. 90.
[4] Пришвин М.М. В краю непуганых птиц. Очерки Выговского края. 1907; Пришвин М.М. За волшебным колобком. Из записок на Крайнем севере России и Норвегии. 1908.
[5] Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М., 1983. С. 229, 230.
[6] Там же. С. 229.
[7] Пришвин М.М. За волшебным колобком // Пришвин М.М. Собр. соч.: в 8 тт. Т. 1.. М., 1972. С. 184.
[8] Ковыршина Ольга Александровна. Диалектика времени и вечности в художественном сознании Михаила Пришвина : Дис. ... канд. филол. наук : 10.01.01 Елец, 2005
http://www.disserr.com/contents/209438.html[9] Пришвин М.М. За волшебным колобком. С. 182, 184.
[10] Там же. С. 186.
[11] Топоров В.Н. Пространство и текст. С. 268.
[12] Там же. С. 121-122.
[13] Там же. С. 122.
[14] Казаков Ю.П. Северный дневник. М.: Сов. Россия. С.42.
[15] Шергин Б.В. Виктор-горожанин // Шергин Б.В. Древние памяти. М.: Худож лит., 1989. С. 130.
[16] ШергинБ.В. Двинская земля // Шергин Б.В. Древние памяти. С. 37.
[17] Шергин Б.В. Сокровенное // Москва. 1994. № 3. С. 90.
[18] Семёнов В.А. Топонимы и гидронимы Европейского Северо-Востока в сакральном и обыденном контексте // Поморские чтения по семиотике культуры : Вып. 2: Сакральная география и традиционные этнокультурные ландшафты народов Европейского Севера России : сб. науч. статей. Архангельск: поморский университет, 2006. С. 137.
[19] Шергин Б.В. Любовь сильнее смерти // Шергин Б.В. Запечатленная слава. М.: Сов. писатель, 1967. С. 229.
[20] Теребихин Н. М.Геософия и этнокультурные ландшафты народов Баренцева Евро-Арктического региона // Поморские чтения по семиотике культуры: Сакральная география и традиционные этнокультурные ландшафты народов Европейского Севера: Сб. науч. статей. Архангельск: Помор. ун-т, 2006.С. 71.
[21] Пришвин М.М. За волшебным колобком. С. 192.
[22] Тряпкин Н.И. Горящий водолей: Стихи. М.: Мол. гвардия, 2003. С. 326.
[23] Пришвин М.М. За волшебным колобком. С. 186.
[24] Там же. С. 197.
[25] Там же. С. 200.
Профессор Елена Галимова (Архангельск)http://www.voskres.ru/literature/critics/galimova6.htm
