Даровала ли революция французскому народу свободу, равенство и братство?

[Александр Васильевич]

Протоиерей  Тимофей  Буткевич, Русская народная линия

Даровала ли революция французскому народу свободу, равенство и братство?

Ко дню взятия Бастилии …

Ниже ко дню взятия Бастилии (14 июля (1789 г.)) мы впервые переиздаем одно из писем профессора богословия Императорского Харьковского университета, члена Государственного Совета, известного миссионера, выдающегося участника монархического движения, протоиерея Тимофея Ивановича Буткевича (1864-1925).

Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Буткевич Т.И. Уроки первой французской революции: (Из переписки друзей). - Харьков: Тип. губ. правл., 1907. - [1], 180, II с.), подготовил профессор А. Д. Каплин. Постраничные сноски заменены концевыми.

+ + +

Письмо VIII. Даровала ли революция французскому народу свободу, равенство и братство?


_{Взятие Бастилии}
 

В п. 10 и 11 «декларации прав человека и гражданина» речь идет о свободе слова, мнений, сходок, союзов и. т д. Но даровала ли революция такие права французскому народу.

Казалось бы, что на этот вопрос можно отвечать только утвердительно; где же искать свободы слова, печати, сходок и союзов, как не во Франции? На самом же деле, первая французская революция не «завоевала» населению и этой свободы!..

Не знаю, обзовешь ли и ты меня крайним обскурантом и ретроградом, как зовут меня наши революционеры всевозможных направлений и наименований, но, по самому искреннему убеждению, составившемуся после серьезных размышлений и после изучения не подлежащих сомнению фактов, я должен сказать тебе, что свободы слова, печати, союзов, сходок и т. п. меньше всего можно находить в конституционных и республиканских государствах.

Я постоянно слышу разглагольствования о «народовластии» в республиках и парламентских странах; но я не настолько наивен, чтобы поверить, будто бы в республиках и конституционных государствах сам народ управляет собою, будто он издает законы, будто он контролирует, насколько его законы исполняются во всей своей точности.

В республиках и конституционных государствах властвует не народ, а лишь партии и при том, большею частью с помощью предосудительных средств - интриг, подкупа, насилия над другими партиями. Достигнув власти, известная партия тотчас же изменяет, согласно с своею политическою программою, всю систему государственного управления: она изгоняет всех прежних министров, губернаторов, правительственных чиновников до полицейских агентов включительно и на их места назначает своих единомышленников, которые и управляют страною, пока не захватит власть в свои руки другая враждебная первой политическая партия и т. д. Но ведь партия не тоже, что народ; часто она составляет лишь незначительную часть народа, - и именем парода она не имеет никакого права властвовать в государстве. Между тем все партии, уже потому что они партии, враждуют между собою, стараются одержать победу одна над другою, вследствие чего они обыкновенно отличаются нетерпимостью к чужим программам и мнениям и всегда, достигнув власти, прибегают к насилиям для одержания победы над противными партиями. По моему непоколебимому убеждению, можно говорить лишь в академическом смысле о свободе слова и печати, мнений и сходок в конституционных государствах, а тем более - в республиках. В действительности же в них такой свободы никогда не было и быть не может.

Когда Франция была конституционным королевством, в ней было три партии: центр, правая и левая. Члены центра любили называть себя еще - независимыми; но они меньше всего имели права на такое название, так как они были наименее самостоятельными и независимыми. Как всегда и везде, к центру принадлежали или эгоисты, не желавшие жертвовать своими интересами, или двоедушные лицемеры, занявшие выжидательное положение с тем, чтобы перейти на сторону более сильного, или, наконец, мелкие душонки, готовые служить «и нашим, и вашим»[i ].

Когда я думаю о партии центра в каком-либо парламенте, мне всегда приходит на память изречение Апокалипсиса: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч... извергну тебя из уст моих» (Апок. 3, 15. 16). Правую сторону составляли монархисты или фельянтинцы. Но о них я не буду говорить, так как партия это утратила в парламенте свое официальное положение тотчас после низложения короля. Левую образовали члены французского парламента, известные под именем жирондистов.

Выдающиеся члены этой партии, депутаты из департамента Жиронды (отсюда и названия партии), были воодушевлены идеями Древней Греции и Рима и увлекались демократическим учением Монтескье. Политическая программа жирондистов имеет очень много общего с программою наших кадетов. Не имея мужества порвать связи с буржуазией либерального пошиба, жирондисты с особенною любовью говорили о какой-то идеальной республике в духе древней Эллады и требовали для всех и каждого личной свободы в общей, впрочем, и неопределенной форме. И из этой партии вначале выходили все ораторы, министры и другие политические деятели. Проповедуя республиканские идеи, жирондисты eo ipsо были враждебно настроены против королевской власти вообще и против Людовика ХVI-го в частности. Раньше других они требовали низложения короля; но «многие из них не устояли против подкупа двора»[ii]; а потому когда нужно было раз навсегда порешить с этим вопросом, жирондисты держали себя робко, двусмысленно; они колебались; они бы с удовольствием замяли этот вопрос, но у них не было выбора. Их представитель, Вернио, чувствовал, что его партия должна или низложить короля или пасть вместе с ним. Он избрал первое. Поэтому он сделал предложение о том, чтобы лишить короля престола, прекратить платежи по цивильному листу и назначить воспитателя наследнику престола»[iii].

Представляя в национальном собрании левую сторону, т. е., оппозицию правительству, в конвенте, после низложения короля, жирондисты захватывают в свои руки власть и уже являются правою стороною. В это время конвент состоял по словам Блоса[iv], из республиканцев, хотя между этими республиканцами были и такие, которые в душе питали отвращение к республике; но в эпоху революции они также были за республику. «Эти люди, - рассказывает тот же историк, - составили себе о народе какое-то идеальное понятие, которым они и украшали свои красивые речи. Но когда они увидели народ ближе во всей его ярости, в его грязи и нищете, то в их груди проснулось высокомерие буржуазии. Они хотели любить этот народ, - но любить издали, par distance. Равенство было у них лишь пустой формой. Они хотели устроить республику по своему буржуазно аристократическому вкусу и подчинить ее господству умственной и имущественной аристократии. Конституция 1791 года без короля казалась им совершенно достаточной для удовлетворения всех потребностей этого времени. В Париже у них были сторонники только между высшей буржуазией; но на западе и юге страны сторонники их были очень многочисленны. Народ, как борющаяся масса и как «пушечное мясо монархии», сослужил хорошую службу этим буржуа-аристократам уже 10-го августа. Они забыли, что народное движение, раз ему дан толчок, нельзя остановить, когда угодно. Они предприняли безрассудную попытку сделать невозможное и думали, что народ, завоевав свободу для всех, удовольствуется лишь тою частью верховных прав, какую они соблаговолят дать ему». К чести жирондистов я могу сказать лишь то, что они всячески старались не допустить злодейского умерщвления Людовика ХVI-го.

Другую партию в национальном конвенте, левую, противную и непримиримо враждебную жирондистам составляли Гора, монтаньяры или якобинцы. Горою или монтаньярами (montagnardes) члены этой партии назывались потому, что в парламенте они заняли самые высокие места для сиденья, якобинцами они стали известны от своего клуба, помещавшегося в монастыре св. Иакова. Эта партия очень напоминает мне наших социал-демократов и социал-революционеров. Она недовольна была даже конституцией 1791 года и требовала свободной демократической республики со всеобщим избирательным правом и уничтожением всякого рода сословности и неравенства. Во главе этой партии стояли люди если и не весьма даровитые, то в высшей степени энергичные, к сожалению, крайне неразборчивые в средствах. Таковы: Дантон, Марат, Робеспьер, Сэн Жюст и др.

Эти две партии, непримиримо враждебные друг другу, вели ожесточенную борьбу все время своего существования они преследовали одна другую только за несогласие во мнениях. Обыски, аресты, тюремные заключения, казни, убийства, все это они считали дозволенными средствами для уничтожения политических противников. Достигнув власти жирондисты первые стали употреблять насильственные меры против якобинцев. Уже 14-го января 1792 года, при единодушном одобрении жирондистов, их выдающийся оратор Гаде (Гюадэ) кричал: «отведем заранее место изменникам, и пусть этим местом будет плаха». Под изменниками Гаде здесь разумел своих политических противников, не разделявших его мнений. В полном согласии с ним утверждал и другой представитель Жиронды - Вернио: «время речей миновало, надо рыть могилу врагам, потому что каждый их шаг приближает нас самих к могиле». Находясь во власти, жирондисты старались всеми средствами лишить своих противников политической свободы и Марат, ничуть не преувеличивал, говоря о жирондистах: «Эти люди говорят о свободе мнений, а не позволяют мне оставаться при моем мнении». Непокорных противников своих жирондисты прямо изгоняли из отечества; таких эмигрантов, как я уже указывал тебе, во Франции насчитывали от 116 до 186 тысяч семейств. Не смотря на это жирондисты еще издали закон, грозивший смертною казнью всякому эмигранту, который осмелился бы возвратиться в пределы Франции. «Бесполезно доказывать виновность этих презренных пигмеев, пародирующих титанов», говорил один оратор». Доказательства излишни», утверждал другой. «Гнев народа, подобно гневу Божию, - рассуждал третий, - слишком часто является только дополнением безмолвствующего закона». Жирондисты же преследовали и католических священников, которые не разделяли их политических мнений. Сколько кровопролитий было совершено жирондистами над их противниками по политическим убеждениям (над монархистами и роялистами), - об этом я сообщу тебе в свое время.

Якобинцы были более нетерпимы к мнениям своих противников, чем жирондисты. Их господство известно под именем террора; а одного этого слова достаточно для того, чтобы прийти к заключению, что при якобинцах о политической свободе не могло быть и речи. Уже Марат проводил в конвенте мысль о необходимости диктатуры, причем слова свои пояснил таким образом: «Я предлагал диктатора под именем народного трибуна. Но чтобы привязать его к отечеству, я требовал, чтобы к ногам его привязано было пушечное ядро и чтобы власть его ограничивалась правом рубить головы виновным». (Какое милое выражение!)

Но энергия и кровожадность якобинцев была направлена главным образом против их политических противников - жирондистов. Они не могли примириться с тем, что жирондисты хотели удержать за собою свободу слова и политических убеждений. Прежде всего, якобинцы решили возбудить в народе восстание, чтобы насильственно удалить жирондистов, как свою помеху, из конвента. Когда это им не удалось, тогда они решились еще на худшее: они возбудили против них войска. 100,000 человек, под начальством Анрио, с 60 пушками, страхом залпов заставляют конвент без всякой вины, без всякого исследования изгнать из своей среды всех жирондистов, т. е., всю правую партию, и заключить их под арест. «Конвент, рассказывает Минье (стр. 207), - возвращается в залу заседаний, угнетенный сознанием своей слабости, убежденным в бесполезности своих усилий и совершенно порабощенный. Никто не сопротивляется более аресту опальных депутатов... С этой минуты с конвента была снята осада; но с этой же минуты не стало более свободного конвента». Вот какую свободу завоевала французскому народу его первая революция!...

Еще бесчеловечнее поступила партия якобинцев с двумя другими враждебными ей политическими партиями, образовавшимися после истребления жирондистов, - гебертистами и дантонистами. Гебертисты. рисовавшиеся своим безбожием и неверием, - о чем мы говорили выше, - по приказанию Робеспьера, - были арестованы, преданы суду и казнены. Их обвиняли в том, будто бы они составили заговор с тем, чтобы во главе государства поставить тирана. В действительности ничего этого не было; вся вина гебертистов состояла лишь в том, что они не могли отказаться, в угоду якобинцам - террористам, от своих партийных политических мнений.

Дантонисты выделились из якобинской партии, как последователи Дантона, бывшего друга Робеспьера, и выдающегося вожака якобинцев. Дантонистов, этих убежденных и крайних республиканцев, обвинили в заговоре против республики, называя их сторонниками роялизма, и казнили. На самом деле, вся вина дантонистов состояла в том, что они не соглашались с Робеспьером и его единомышленниками: на усиление и без того жестокого террора. «Сен-Жюст и Робеспьер, неумолимые в своей вражде и непоколебимо желавшие управлять страною посредством страха (свобода!), говорит Карно (стр. 254), порицали склонность Дантона к милосердию. «Республика, - говорил Сен-Жюст, - должна разрушать все, что ей противится. Виновен против неё тот, кто проявляет снисхождение к заключенным; виновен, кто не желает добродетели (?!); виновен, кто не хочет террора».

Но ужасная жестокая судьба постигла якобинцев. Когда революция с её кровопролитиями и насилием надоела всем, во Франции образовалась реакционная партия; боевая часть её известна под именем «золотой молодежи». Эта партия задалась целью - истребить якобинцев, не желающих отказаться от своих политических убеждений. И она достигла своей цели. Более 1000 человек было ею убито. Членам конвента, принадлежавшим к партии якобинцев, и комиссарам - Гужону, Рому, Дюруа, Дюкенуа, Субрани и Бурботу был объявлен смертный приговор. Они предпочли покончить самоубийством, при посредстве одного и того же кинжала. Трем это удалось; а остальные могли только смертельно ранить себя и их желание окончательно исполнил уже эшафот, куда они были доставлены в собственной крови. «Так кончились движения в пользу свободы» (?!), - говорит Блос (стр. 265). Буржуазия, вознесенная (!) революцией, упрочивала свое господство, боролась за множество интересов, - только не за свободу и благосостояние всего народа». Вот правильная оценка того, что «завоевала» французскому народу революция...

Конечно, борьба политических партий еще понятна до некоторой степени, хотя и она не оправдывает лишения свободы мнений, слова и печати у противников. Робеспьер говорил о себе и своем правительстве: «при теперешних обстоятельствах невозможно управлять по законам мирного времени; революционное правительство есть деспотизм свободы, направленный против тираний!» Но кто же согласится с таким рассуждением? Деспотизм всегда будет деспотизмом. Только ученики иезуитов могли с убеждением утверждать, что цель оправдывает средства или что зло рождает добро.

(Продолжение следует)

[Александр Васильевич]

(Продолжение)

Дело в том, что французская революция вообще деспотически подавляла свободу, где бы и в какой бы форме она пи проявлялась. Вандейцы предпочитали монархический образ правления республиканскому; они не сочувствовали революции и мечтали о возведении на престол Людовика ХVII, малолетнего сына Людовика ХVI и о восстановлении католической церкви в качестве общегосударственной религии. И что же? Почти вся Вандея была истреблена проповедниками политической свободы - революционерами; территория её была залита потоками крови. Безумец Каррье справлял здесь свои «революционные свадьбы» и «крестины». Вот что мы читаем у Блоса (стр. 224): «В провинциях трибуналы целыми массами казнили врагов республики в местности Араса Жозеф Лебон послал на эшафот массу лиц. На юге, в Оранже, Мэнье произнес множество обвинительных приговоров и разносил ужас по всей окрестности огнем и мечом. В Нанте поселился Каррье, и когда адские колонны ходили по Вандее, пленные, отправляемые ими в Нант, массами обрекались на смерть. К этим страшным сценам примешались жестокие, кровавые издевательства; при массовых потоплениях, совершавшихся по распоряжениям Каррье, связывали, как говорили впоследствии члены революционного трибунала, попарно голых мужчин и женщин, и бросали их в воду; пробуравливались также лодки, наполненные пленными и погружались на дно. Это называли республиканскими свадьбами и крестинами... Многочисленные кровавые остроты, сохранившиеся от того времени, свидетельствуют, что люди тогда свыклись (?) с террором и относились к нему с чисто-французским легкомыслием. Гильотину тогда называли «национальным окном» или «rasoir national», говорили о «красной литургии» и о «чихании в мешок» казненных». По словам Шлоссера, ни одна из кровопролитнейших французских войн не истребила столько населения, сколько истребила его революция в борьбе политических страстей. Вот что даровала французскому народу его революция!..

Самую политическую свободу французские революционеры понимали слишком узко и эгоистично. Колонисты по-прежнему должны были оставаться рабами своих завоевателей и поработителей. На их домогательство национальное собрание ответило, что даже «конституция не должна распространяться на колонии». После этого в Сан-Доминго вспыхнуло восстание, - и оно было подавлено самым бесчеловечным и жестоким образом, а его мнимый или действительный руководитель, подававший в национальное собрание петицию о даровании конституции колонистам, некто Оже, без всякого следствия и разбирательства, был осужден на смертную казнь посредством колесования [v]. Вот как у революционеров просить политической свободы!

Скажу еще несколько слов о несчастных рабочих. Какую политическую свободу завоевали они себе после принесения многих тяжких жертв?

Убеждая рабочих принять участие в революционном движении, вожаки первой французской революции указывали им главным образом на их угнетенное положение, на отнятие у них свободы и на те вообще стеснения, какие испытывали французские рабочие от властей и их агентов во время монархического управления страною; в противоположность этому, при республиканском образе правления они обещали им полную свободу и все соединенные с нею блага. Но население скоро увидело, как жестоко его обманули: не свободу, а небывалое насилие принесла ему революция. Муниципальные власти, - рассказывает Блос (стр. 78), - обращались с народом все более и более сурово. Они восстановили государственную тюрьму в Венсенне, чтобы упрятывать туда неудобных для них «бунтовщиков». Возмущенное, такой мерой Сент-Антуанское предместье поднялось всей массой против этой новой Бастилии; но восставшие были рассеяны кавалерией. Столкновения между муниципальной властью и народом, приведшие к большому кровопролитию на Марсовом поле, теперь уже не прекращались. Муниципалитет держал себя с рабочими, вынесшими на своих собственных плечах революцию, как с бунтовщиками... Ответом муниципалитета на петицию рабочих о дозволении им сходок было то, что национальной гвардии правительство предписало разгонять собрания рабочих. Парижский мэр Балльи велел развесить по всему городу объявления, в которых он обозвал преступлением или нарушением общественного порядка всякий союз рабочих, основанный с целью добиться «установления равномерной платы посредством определения рабочего дня и принуждения рабочих подчиняться этому определению». Рабочие надеялись на национальное собрание, ожидая, что оно сделает что-либо для облегчения их бедственного положения. «Но и здесь (т. е., в национальном собрании) их приняли, - говорит Блос (стр. 79), не лучше, чем в муниципалитете. Здесь господствовали такие же странные (?) взгляды на общества рабочих, как и в муниципалитете: на них смотрели, как на комплоты бунтовщиков». Рабочим было отказано даже в праве устраивать свои собрания, и совместно обсуждать свои специальные дела и своё положение. 14-го июня 1791 года национальное собрание издало особый «декрет, который, по словам того же историка первой французской революции (стр. 81), существует во Франции до настоящего времени, и который воспрещает все общества и ассоциации рабочих. Удивительно, что этот закон даже в 80-х годах прошлого столетия, т. е., при организации третьей республики, не возбудил против себя серьезных возражений... Что же касается вообще рабочих, то муниципалитет с ними не любил церемониться: без дальнейших рассуждений он подвергал их аресту и сажал в тюрьму...

Что во Франции, в эпоху первой революции, политическая свобода граждан не была особенно уважаема революционным правительством, об этом можно судить уже потому, что французские тюрьмы всегда были переполнены и что кроме Венсеннской было устроено еще много других новых тюрем для тех «свободных граждан», которые в мнениях по тому или другому вопросу расходились с представителями господствовавшей в данное время политической партии.

Мало того. Иногда даже республиканские правители сажали в тюрьму «свободных граждан», не только не по судебному решению или по подозрению в совершенном преступлении, но и ради, так сказать, предупреждения преступления, т. е., по одному только подозрению и предположению возможности совершения какого-либо преступления. Так, на все время «праздника братства» или «союза», по приказанию Робеспьера, были заключены в тюрьмы все подозрительные лица.

Иногда - чтобы можно было арестовать, посадить в тюрьму и даже казнить своих политических врагов, вожаки революции самым бессовестным образом взводили на них ложные, небывалые, вымышленные преступления[vi], бывало, впрочем, и нечто худшее. Вот что мы читаем у Минье[vii]: «Толпа из трехсот убийц, подкупленная и руководимая Парижскою Думою, в продолжение трех дней резала арестантов, заключенных в Кармах, в Аббатстве, в Консьержери, в Форсе и других тюрьмах. Эти злодеи били и судьями, и палачами; они с холодным фанатизмом позорили священные формы судопроизводства и, казалось, отправляли свое ремесло, а не совершали месть». Здесь важно отметить два пункта: 1) арестанты были жирондисты; 2) злодеяние совершалось по подкупу и руководству такого правительственного учреждения, как Парижская городская Дума.

Ночные обыски по домам «свободных граждан» были производимы ежедневно и в большом количестве; аресту часто были подвергаемы не только отдельные лица, но и целые общества. Эшафот большею частью был признаваем за наилучшее средство, для избавления правительства от его политических противников и инакомыслящих; впрочем, во второй период революции и диктатуры место эшафота заступила ссылка, причем ссылали не только частных лиц, но и членов правительственных учреждений. Так, напр., в ссылку были отправлены, без всякого суда и следствия, члены Совета пятисот: Обри, Ж. Ж. Эме, Байяр, Блэн, Буасси - д'Англа, Борн, Бурдон, Кадруа, Кушри, Делахе, Деларю, Думер, Дюмолар, Дюплантье, Жибер, Демольер, Генрих Ларивьер, Эмбер-Коломес, Камилл, Жордан, Журдан, Галль, Лакаррьер, Лемаршан-Гомикур, Лемере, Мерсан, Мадье, Мальяр, Ноалль, Андре, Мак-Картэн, Пави, Пасторе, Пишегрю, Полиссар, Прэр-Монто, Котрмэр - Кэнси, Саладэн, Симеон, Вовилье, Вьено-Воблан, Вилларэ-Жойэз, Вилло; из совета старейшин: Барбэ-Марбуа, Дюма, Ферро, Вальян, Лафон-Лебеда, Ломон, Мюрер, Мюрине, Парадис, Порталис, Ровер, Тронсон-Дюкурде; члены директории: Карно и Бартелеми; затем аббат Броттье, Ла-Вильернуа, Дюнан, бывший министр полиции Кошон, бывший чиновник полиции Дессонвиль, генералы Миранда и Морган, журналист Сюар, бывший член конвента Маль и командир законодательной стражи Рамель[viii].

Особенно нельзя говорить о политической свободе во Франции во время правления директории. Достаточно, напр., отметить постановление обоих советов, состоявшихся 18-го фрюктидора V года (т. е., 4-го сентября 1797 года). Члены этих советов вынуждены были вотировать отмену свободы печати, предоставление директории права объявлять общины в осадном положении, закрывать политические общества, отсрочить организацию национальной гвардии, отправить в ссылку двух членов директории, 53 членов законодательного собрания, 42 издателей и редакторов газет и некоторых других граждан. Свобода?

Еще Марат, при господстве жирондистов, предложил отнять у депутатов «опасный талисман неприкосновенности», и жирондисты энергично воспользовались его предложением: депутаты перестали быть неприкосновенными; их арестовывали и сажали в тюрьму также, как и всех других французов.

Выборы депутатов в национальное собрание и советы никогда не были производимы свободно, а в 1797 году они объявлены были недействительными в 48 департаментах.

Вообще же, чтобы составить себе представление о том, какую политическую свободу даровала народу первая французская революция, ты прими во внимание лишь то, что Камилл-Демулэн современник её и недюжинный участник в её водовороте, желая составить описание современного ему политического состояния Франции, не нашел ничего лучшего, как показать аналогию его с тиранией Нерона в древнем Риме, описанною бессмертным Тацитом. Этим сказано все.

Конечно, ты опять и здесь можешь сказать мне то же, что сказано в предшествующем письме; именно: если свобода не могла быть дана народу в самый, разгар революционного движения; то, быть может, он получил ее впоследствии, но все-таки как один из благотворных результатов революции. Это значит, - ты хочешь спросить меня: пользуются ли французы политическою свободою в настоящее время?

Чтобы не заслужить упрека в голословности, я отсылаю тебя к такому авторитетному лицу в области всякого революционного движения, каким является наш анархист Кропоткин. Кстати он прожил во Франции целую половину своей жизни. Что же мы узнаем от него?

В своей книге «Записки Революционера», изданной только в 1906 году, он категорически заявляет, что во Франции политической свободы нет и никогда не было, что там царит такое же насилие, как и во всех других государствах: России, Австрии, Германии и т. п. В частности он говорит о том, что во Франции считается преступлением принадлежность к международному союзу рабочих (интернационалу). «Во Франции, - рассказывает он (стр. 414), - существует закон, изданный немедленно после падения коммуны, по которому принадлежащие к интернационалу могут быть преданы обыкновенному полицейскому суду и могут быть приговорены им до пяти лет тюремного заточения. Полицейский же суд всегда выносит приговор, угодный правительству». Кропоткина, его жену и 50 человек их единомышленников в конце 1882 года судили именно за принадлежность к этому союзу, - и четырех из них присудили к высшему наказанию, - именно: к пятилетнему заключению и штрафу в 2000 франков, а остальных - только к тюремному заключению на сроки от четырех лет до одного года.

Аресты и обыски в квартирах анархистов и социалистов французская полиция производит по своему усмотрению, когда ей угодно. Поэтому французские революционеры и анархисты держат себя в своем отечестве ниже травы, тише воды. Только появление в Париже русских революционеров причиняет много хлопот французским властям. Прокурор суда даже в речи своей пред судьями, по свидетельству самого Кропоткина (стр. 417), говоря об его развращающем влиянии на рабочих, невольно воскликнул: «Да, будет проклят день, когда Кропоткин вступил на французскую почву»! Обыски французская полиция, по словам Кропоткина (стр. 412), производит «совсем по-российски». Суды же французские представляются самыми беззаконными, нечестными, продажными и несправедливыми.

Не все газеты признаются во Франции дозволенными. «Revolte», напр., был строго воспрещен при Мак Магоне (говорит Кропоткин на стр. 389). Кропоткин издавал эту газету для французских рабочих, но печатал ее в Швейцарии, и никто даже из контрабандистов не соглашался переносить ее во Францию. Поэтому, говорит Кропоткин, - «все, что мы могли сделать, это - рассылать ее в закрытых конвертах сотне адресатов во Франции»...

«При Мак Магоне, - рассказывает Кропоткин в другом месте (стр. 355) - было немыслимо издавать революционные газеты во Франции. Даже пение Марсельезы считалось преступлением. Помню, как меня поразил тот ужас, который охватил моих попутчиков третьего класса, когда несколько новобранцев затянули на платформе революционную песню: то было в мае 1878 года. «Разве опять позволено петь марсельезу»? спрашивали они тревожно друг друга... Таким образом, социалистических газет во Франции не было».

После этого ты теперь с полною объективностью можешь судить о том, насколько справедливо утверждение историка Карно, будто первая французская революция даровала французскому населению политическую свободу.

--------

Первая французская революция золотыми буквами начертала на своем знамени дорогие для человечества слова: «свобода, равенство и братство». Поэтому с твоей стороны было совершенно естественно предложить мне вопрос. «Если революция не предоставила Франции свободы, то не принесла ли она ей братства и равенства»? На этот вопрос ответить с полною уверенностью мне не представляется большого труда после того, что сказано выше.

(Продолжение следует)

[Александр Васильевич]

(Продолжение)

В эпоху революции во Франции было проявлено столько вражды и междоусобий, было пролито столько крови, совершенно столько убийств, что разве один только Мефистофель с сатанинским сарказмом стал бы говорить о братстве между несчастными французами того времени. Еще вначале первой французской революции, один из выдающихся ораторов и вожаков партии жирондистов, Вернио, прекрасно охарактеризовал революционное движение своего времени, сказав, что революция, как Сатурн, пожирает своих собственных детей и ведет к деспотизму. Известный историк первой французской революции, Блос, только подтверждает сказанное жирондистом, когда замечает со своей стороны, что «колесо революции, раз оно приведено в движение, действует без разбора во все стороны».

[Можно ли говорить о братстве во Франции в эпоху первой революции, когда французы, как разъяренные дикие звери, старались лишь о том, чтобы сожрать друг друга? И к этому стремились не простые рабочие или школьные недоучки, но и люди образованные, постоянно говорившие о добродетели, истинные вожаки революционного движения, члены республиканского правительства, от которых зависели направление и характер жизни всей страны... Вот, напр., восстают предо мною образы исторических деятелей революционной эпохи - Мирабо, Дантона, Робеспьера, Марата, Барнава, Сэн Жюста и многого множества других лиц. Все они были вначале революции личными и политическими друзьями, принадлежали к одной политической партии, следовательно, стремились к одной цели, разделяли одни и те же надежды, чаяния, ожидания, увлекались одними и теми же идеалами. Здесь ли, по-видимому, не быть братству, любви и единению? Но посмотри, чем кончилась их дружба! Мирабо, почти боготворимый, как гениальный политик, при жизни, был заклеймен, как продажный изменник, после смерти: «ругались над прахом его, - говорит Минье (стр. 385), - бросили его в Кламар; имя его произносилось в дальнейшем ходе революции только для проклятий; слава его исчезла точно так, как и его останки»; в клубе якобинцев разбили его бюст, а в конвенте его завесили. Марат - выдающийся деятель революционной эпохи конца XVIII века. Вот его характеристика, начертанная историком первой французской революции Минье (стр. 395): «Как только показался он в истории, он сейчас же потребовал убийств, эшафота, истребления, он родился вооруженный топором. В первые дни, 14-го июля, ему нужно 5,000 голов, вслед затем - уже 500,000.. На стене комнаты, где проводит он жизнь свою, написано большими литерами: СМЕРТЬ - в ответ на все вопросы, лекарство от всех бед»... «В эпоху крайностей и увлечений Марат превзошел крайностью озлобления решительно всех... Оскалив зубы, как дикий зверь, он сожалел о Дантоне и Робеспьере, как о ничтожных пигмеях; в свирепом восторге своем он смеялся над их кротостью»... «Идеал Марата снова приводил мир к империализму Калигулы. Апофеоз Марата снова оживить древний крик: «Ave Caesar, morituri te salutant!» Марата льстивые современники именовали - «отцом народа»; какая злая ирония слышится в этих словах! Марат был умерщвлен рукою молодой, 22-летней, прелестной девушки дворянского происхождения Шарлоты Кордэ дʼАрман по внушению одного жирондиста (Барбару). Дантон, вначале друг и единомышленник Робеспьера, «человек диких вспышек, хотя и не систематической жестокости», был арестован, осужден и казнен (5-го апреля 1794 года) совершенно без всякой вины, а лишь в угоду честолюбивому и властолюбивому Робеспьеру: братство! Пред казнью Дантон оказался прорицателем, - он воскликнул: «Нами[ix] жертвуют честолюбию трусливых разбойников, - но они не долго будут пользоваться плодами своей преступной победы. Я потащу за собой Робеспьера... Робеспьер пойдёт за мною!» Так, действительно и случилось. Историк Минье предлагает нам следующую характеристику Робеспьера. «Робеспьер представляет прямую, неуклонную, геометрическую линию, никогда не поворачивающуюся, вечно подвигающуюся с упорным постоянством элементарной силы. Пока не представляется никаких препятствий, он идет из пропасти с каким-то спокойствием и филантропическою кротостью. Он первый открывает бездны, заранее обозначает путь, по которому пойдет разрушение. Его речи походят на геометрические фигуры: в них та же холодность, та же сухость. При каждом успехе учредительного собрания он словно говорит ему: «еще дальше!» Но что останется от этого терпеливого смущения, если встанет когда-нибудь препятствие перед этою слепою, математическою силою? Какая перемена произойдет в этом ледяном характере? Не вероятно ли, что эта сберегаемая, накопляющаяся, вечно упругая сила, вечно победоносная даже в поражениях своих, станет под конец тверже скал и сокрушит все на своей дороге? Человек исчезнет, - останется только система». В характере Робеспьера меня поражает какое-то странное, трудно объяснимое соединение непримиримых противоречий. Получивший от народа имя «Неподкупного», по занятиям - арасский адвокат и журналист, издававший журнал «Защитник конституции», по своему философскому мировоззрению - гуманист и моралист, признававший весьма важное практическое и политическое значение за религией и в то же время называвший католическое духовенство не иначе, как «произведением диавола». В первом заседании учредительного собрания он держал воодушевленную речь о необходимости отмены смертной казни, а захвативши власть в свои руки, он оказался ужасным деспотом и тираном: «в 45 дней, в течение которых продолжалось владычество добродетельного Робеспьера, на эшафот взошли 1285 человек!» «Эти массовые казни, - говорит Блос (стр. 23В), - назывались tournées, «печами», как хлебопеки называют партии хлеба, приготовляемого ими за один раз». Кроме того, у Робеспьера везде были шпионы; по этой причине более шестидесяти депутатов не решались ночевать в своих квартирах из опасения подвергнуться аресту и казням без всякого суда и следствия. Конечно, 1285 человек, умерщвленных Робеспьером за полтора месяца, сами по себе красноречиво свидетельствуют о том, что в эпоху первой революции во Франции о братстве и говорить было бы смешно; но не менее красноречиво свидетельствует о том же и конец жизни как самого Робеспьера, так и его сподвижников. Когда конвент, возмущенный поведением Робеспьера, объявил его и его друзей вне закона, Робеспьер хотел покончить самоубийством, но для этого у него не стало мужества. Леонар Бурдон, пришедший арестовать его, застал его сидящим с пистолетом в руке и с раздробленной нижней челюстью. «После обеда, 10 тэрмидора, - рассказывает Блос (стр. 240), - Робеспьер и еще двадцать человек были отправлены на смертную казнь. Робеспьер, брат его, Сэн Жюст, Кутон н Анрио помещались на одной колеснице, на другой колеснице везли тело Леба (застрелившегося накануне). Осужденные имели ужасный вид. Бледное лицо Робеспьера было завязано повязкою; Анрио был в одной лишь рубахе. Сэн-Жюст спокойно, точно в глубокой задумчивости, смотрел на толпу, теснившуюся вокруг колесниц. Жандармы указывали обнаженными саблями на Робеспьера. Среди его товарищей были: Дюма, президент революционного трибунала, Флерио, Пэйан, и тот сапожник, Симон, которому было поручено воспитание прежнего наследника престола. Необозримые толпы народа переполняли улицы, через которые должно было проследовать шествие; они шумно, необузданно выражали свою радость (!). Видно было, что «люди добродетели» стали ненавистными народу. Родственники лиц, казненных раньше, проталкивались к осужденным и осыпали их дикими издевательствами (братство!). В окнах показывались бесстыдно обнаженные женщины... Пред домом, в котором жил Робеспьер, плясали толпы беснующихся женщин; они притащили сосуд с бычачьей кровью и обрызгали ею стены этого дома. На площади Революции палач сорвал с Робеспьера повязку. Робеспьер издал страшный крик, разнесшийся по всей площади. (Припомни, кроткий и добрый Людовик XVI умирал мужественнее, чем его убийца - Робеспьер!). Когда голова Робеспьера покатилась, - толпа захлопала в ладоши и долго аплодировала (братство!). Через день отправлено на эшафот семьдесят членов коммуны, а на следующий день - еще двенадцать сторонников Робеспьера».

Одного приведенного рассказа достаточно для того, чтобы не возбуждать даже и вопроса о том, - даровала ли первая революция братство французскому народу. Но что сказал бы тот, у кого достало бы мужества внимательно проследить все облитые кровью (и по большей части - кровью невинного) страницы беспристрастной истории революционного движения во Франции в конце XVIII века? Он увидел бы такое множество смертных казней, такие потоки крови, которые заставили бы болезненно сжаться самое черствое и жестокое сердце.

21 января 1793 года в 10 часов утра был злодейски умерщвлен добрейший из королей Людовик XVI. 16-го октября казнена, также совершенно без всякой вины, 38-летняя королева Мария Антуанета после того, как ее разлучили: с несчастным сыном её, трехлетним ребенком, отданным в учение к выше упомянутому сапожнику Симону; 29-го ноября взошел на эшафот её друг Барнав. Месяцем раньше, именно 31-го октября, были казнены жирондисты, в числе двадцати человек (Бриссо, Вернио, Жансоне, Валазе, Ласурс, Гардьян, Буало, Легерди, Виже, Фонфред, Дюко, Дюперре, Фоше, Силлери, Кара, Дюпар, Бове, Дюшатель, Менвьелль и Ляказ). Валазе сам себя заколол кинжалом; не смотря на это, труп его все-таки был отвезен. на место казни и казнен. Никакой другой вины за жирондистами не было, кроме той, что они принадлежали к умеренно-конституционной политической партии. В то же время в Бордо были казнены Гаде, Салль, Барбару и Рабо Сэнт-Этьенн. Кондорсе сам отравился к тюрьме, чтобы не подвергаться позорной казни. Г-жа Роллан сложила на плахе свою голову 8-го ноября; муж её, пораженный её смертью, заколол себя кинжалом. В то же время были отправлены на эшафот: Манюэль, Балльи и герцог Орлеанский - Эгалите, не причинившие республике никакого вреда; а последний был как бы наказан Провидением, за свою измену королю.. На эшафоте же сложил свою голову и генерал Гушар, отличившийся на Рейне своими победами и храбростию.

Для удобства совершения смертных казней врач Гильотен, принимавший непосредственное участие в заседаниях первого национального собрания, изобрел даже особую машину, которая по его имени была названа гильотиною. Первый, казненный на этой машине, был журналист Дюразуар, а за ним - интенданг цивильного листа - Лапорт.

1-го сентября 1793 года было умерщвлено несколько тысяч человек за то только, что, по своим политическим убеждениям, они принадлежали к партии роялистов. В этот же день была казнена за свою привязанность к королю и королеве княгиня Ламбалль; голову её воткнули на пику и носили по Парижу; а над телом её убийцы производили «невыразимые мерзости». Вместе с нею был убит и бывший министр Монморен. 23 октября был казнен генерал Кюстин; такой же участи и так же совершенно невинно подвергся генерал Мязинский; казнена была даже одна кухарка за то, что высказалась как-то против республики, так как из-за неё её любовник должен был уйти на войну. По свидетельству историка Блосса (стр. 188), с 17-го августа 1792 года, когда был учрежден первый революционный комитет, до дня смерти Марата, осуждено в Париже, в качестве заговорщиков, всего 64 человека. Со дня же смерти Марата до низвержения Робеспьера, в промежуток времен в несколько больше 11-ти месяцев, казнено 2,572 человека. Эта цифра многое может сказать тому, кто легкомысленно поверит вожакам первой французской революции, будто бы и в самом деле они хотели провести в действительную жизнь великие начала христианской морали: свободу, равенство и братство.

Юная и прелестная убийца Марата была казнена 15-го. июля; но казнью её революционная гуманность не удовлетворилась; отрубив у девицы голову, палач поднял ее, чтобы показать толпе, и при этом дал ей еще пощёчину. Но Шарлота, благодаря своему «подвигу», нашла себе и поклонникам. В нее влюбился до безумия депутат Люкс, из Майна, и даже пошел за нею на эшафот!

В том же году был казнен генерал Богарне будто бы за то, что вынужден был отступить пред прусскими войсками; в это время, по словам современника - Камилла Демулена, «суды, которые должны бы защищать жизнь, превратились в бойни, где то, что называлось смертной казнью и конфискацией имущества, стало лишь разбоем и грабежем». Казни совершались в таком множестве, что не было никакой возможности даже вести счет казненным.

24-го марта 1794 года были казнены выдающиеся члены партии гебертистов: Гебер, Ронсен, Моморо (муж богини Разума), Венсан, Дюкроке, Сомюр, Кок, Дефье, Дюбюиссон, Перейр, Проли, Клоотц («личный враг Бога» и «противник Иеговы»), Шометт (отъявленный атеист), Гобель (разстрига - епископ) и Паш. Они были казнены как политические противники современного им революционного правительства; но обвиняли их... только в краже белья!...

До какого зверства доходили французские революционеры, истребляя друг друга, можно составить себе довольно верное представление только по одному тому, что сделал парижский трибунал. Вот что мы читаем об этом у Блосса (стр. 225): «Парижский революционный трибунал быстро покончил с самыми видными из обвиняемых. Взошли на эшафот: королева, жирондисты, г-жа Ролан, принц Орлеанский; генералы: Люккнер, Кюстин, Гушар, Богарне и Бирон; затем - Барнав, Дюпор, Шапелье, Дантон, Гебер, Клоотц и принцесса Елисавета. Тут деятельность трибунала стала превращаться в бессмертную бойню; убивали лишь затем, чтобы убивать. Пример той кухарки, которая сейчас же после учреждения революционного трибунала пошла на эшафот за то, что она желала короля, чтобы её любовник не был вынужден идти на войну, - пример этот может служить типом многих подобных случаев. Когда уже не было знаменитых узников, стали отправлять на эшафот множество бедных, неизвестных людей, о проступках которых вряд ли и стоило говорить. Тут были ремесленники, крестьяне, прислуга, повара, швеи, прачки и женщины всякого рода; они умирали за самые ничтожные проступки. Приведем из всей этой массы несколько примеров. 5 декабря 1793 года казнена Дюбарри, пресловутая метресса Людовика ХV-го. Она страшно кричала, умерла трусливо, что вполне и естественно. За нею следовали все менее и менее известные жертвы. Один молодой человек, по имени Грондель, умирает за то, что написал на ассигнате: «Да здравствует король»! Вместе с ним умирает 26-летняя учительница школы для бедных. 2-го декабря идут на эшафот два сапожника, якобы за плохие сапоги, которые они доставляли в армию. За одним богатым голландским -банкиром, Ванденивэ, двумя его сыновьями и жирондистским депутатом, Ноэлем, 9-го декабря следуют четыре портных, а 12-го января падает голова одной 34-летней проститутки.. Между ними идут на эшафот бывшие члены магистрата, духовные лица и военные; за господами часто следует и их прислуга: так, 21-го декабря казнена одна 60-летняя госпожа со своей служанкой, а также камердинер Дюбарри. Среди жертв часто встречаются немцы. 24-го декабря казнена одна берлинка 41 года, вдова Адам; 25 марта - трое рабочих из Мерцига, близь Трира, из имени Курц. Пестрою толпою падали жертвы; после генерала Бирона умерло три женщины и между ними одна веселая немка, Розалия Альберт, околачивавшаяся в качестве проститутки в Пале-Рояле; за. маршалом Люккнером следует один бедный мыловар. 7 и 8 января пали головы двух женщин: одна из них, г-жа Лекенжэ, из Брюсселя, должна была умереть за то,. что подписалась на роялистский журнал. 16-го января умерли две женщины, один парикмахер и один писец: последний из них за то, что смеялся над конвентом. В январе гильотинированы четыре молодых женщины. В феврале на эшафоте умирают девять женщин: между ними две монахини, одна маркиза и одна крестьянка. В феврале жертвы,. кроме дворян, состоят из кондитеров, ветошников, кучеров, солдат, парикмахеров, поденщиков и крестьян. 2-го марта умерли из одной и той же деревни - священник, мэр, два крестьянина., мельник, кузнец и один мастер, делавший деревянную обувь; 6-го марта с генералами Шанселем и Дэвеном умирает один 60-летний крестьянин. Такая пестрая смесь идет и дальше. 17-го марта гильотинируют одну бедную служанку, двух крестьян и двух кавалеров ордена Людовика. 21 марта обезглавлена г-жа Шан Лорье за то, что она назвала казнь своего мужа делом тирании. После казни гебертистов и дантонистов трибунал вышел из всяких границ. Жертвы перемешиваются самым странным образом. Немецкому ученому, Евлогию Шнейдеру, дают в товарищи помощника одного бакалейщика. 13-го апреля казнят Шометта, Гобеля, а вместе с ними - жен Гебера и Камилла Демулэна. Чудная Люсиль Демулен, дети которой играли на коленях Робеспьера, с античным мужеством положила свою кудрявую голову под топор.... 5 мая умерли три молодых модистки; 8 мая - 28 генеральных откупщиков и между ними знаменитый химик Лавуазье: он просил отсрочки казни на четыре недели, чтобы покончить одно важное открытие, на что президент трибунала ответил ему: «нам ученых не надо»! 10 мая умерли две монахини 60-ти и одна швея - 77 лет; 28 мая - винодел, портной с женою, подёнщик, опять - винодел и портной, мельник, чернорабочий одного извозчика, бочар, слуга, швея, опять подёнщик, рабочий табачной фабрики, стекольщик; 13-го июня - портной, два стекольщика, торговец деревом, извозчик, живописец, мясник, садовник, типографщик и одна 24-летняя прачка из Гамбурга, по имени - Гармассин. Что могла сделать эта бедная прачка? (спрашивает Блос). Может быть, она содействовала реакции тем, что стирала роялистам белье»[x ].

(Окончание следует)

[Александр Васильевич]

(Окончание)

По счету Блоса (стр. 228), в Париже только было казнено 2750 человек; из них 650 - состоятельных и высокопоставленных лиц и 2100 - рабочих бедняков.

Иногда целые десятки лиц казнили за намеренно-измышленное преступление. Так, напр., один раз Робеспьеру захотелось, чтобы против него существовал заговор и что бы на его жизнь было сделано покушение. И заговор измыслили; а мнимых заговорщиков, в количестве 60 человек, в том числе 10 женщин казнили...

9-го термидора было казнено свыше 100 человек, принадлежавших к партии якобинцев.

Революционеры казнили не только отдельных лиц, но иногда - целые общества и города. О вандейцах я уже писал. Теперь скажу о других. 24 апреля 1794 года были казнены 33 жителя г. Вердена, в том числе 12 женщин, одна жена сановника 70 лет и одна старая дева 75 лет, кроме того еще несколько молодых девушек от 18 до 22 лет. 20-го декабря 1793 года было казнено 200 человек - жителей г. Тулона, а самый город переименован в «гавань Горы». Массовые казни были совершены в Лионе, а город был почти разрушен.

Но довольно. Не буду больше указывать тебе ни возмутительных и несправедливых казней, ни кровопролитий, совершенных во время подавления бунтов, междоусобий, при взятии Бастилии, Тюльери и т. п. Я уверен, что и приведенные факты с несомненностью убедят тебя в том, что в самый разгар революционного движения во Франции о братстве не думали.

Но быть может, благотворные результаты первой французской революции сказались хотя через сто лет? Быть может, ныне во Франции братством определяются отношения граждан между собою?

За ответом на этот вопрос я снова отсылаю тебя к Горькому. В несочувствии к революционному движению его заподозрить нельзя. Во Франции же он был недавно и, по его словам, изучал её социально-общественную жизнь французского народа.

Что же мы узнаем от Горького?

Выше я писал тебе, что вожаки первой французской революции написали на своем трехцветном знамени золотые слова: «свобода, равенство и братство». Это я сказал, веря либеральным историкам этой революции. Теперь оказывается, что слова эти были не золотые, а лишь мишурные. После многих трудов Горький нашел это знамя в каком-то «полицейском участке»; но многие буквы из надписи повыпадали, а потому и самый смысл надписи существенно изменился. Но пусть лучше говорит сам Горький. «Полицейский участок, в котором она (Франция) жила, представлял собою довольно старое здание, не поражавшее глаза ни роскошью, ни красотой. У двери, в которую я вошел, стояли два солдата в штанах, сшитых из красного знамени Свободы. Над дверью уцелели куски какой-то надписи; можно было прочитать только «Сво.., ра... б... а...» Это напоминало о своре банкиров, опозоривших страну Беранже и Жорн-Занд. Кругом носился запах плесени, гниения ж разврата».

И так, по свидетельству Горького, Франция из страны свободы, равенства и братства ныне превратилась в страну своры банкиров и самое знамя Свободы употребила на костюм для своих полицейских солдат...

Но если во Франции никогда не было и теперь нет ни свободы, ни братства; то нечего искать в ней и равенства...

Еще одно небольшое замечание. Так как первая французская революция не выполнила своих обещаний, т. е., не доставила населению ни свободы, ни равенства, ни братства то было только совершенно естественным то недовольство, которое ощущал французский народ по отношению к революционному движению.

Ведь, собственно говоря, первая французская революция никогда не была делом народа. Ее создала кучка сбитых с толку интеллигентов - адвокатов, врачей, недоучившихся журналистов, поддержанных еврейскими капиталистами, массонами, иезуитами и легкомысленными натуралистическими философами... Рабочие если и приняли вначале физическое участие в революционном движении во Франции в конце ХVIII века, то только потому, что были самым бессовестным образом обмануты своими жидовствующими и масонствующими интеллигентами. Увидев обман, они сразу стали совершенно равнодушными ко всему происходившему вокруг них. «Когда после низложения якобинского правительства, в правление директории, наступила реакция, «рабочие, - говорит Блос (стр. 245), историк, как я не раз упоминал тебе, симпатизирующий французской революции, - довольно равнодушно смотрели на свержение Робеспьера и уничтожение его партии, потому что им были противны крайности системы террора, при которых большинство жертв выхватывалось из среды бедняков. Но теперь они почувствовали, что у кормила правления стала совершенно новая сила (реакция революционному движению), не думающая о популярных мероприятиях. Они теперь держали себя спокойно, потому что и их утомили беспрерывные восстания, не доставившие им прочного улучшения их судьбы. К тому же у них уже не было старой коммуны, всегда заботившейся об уменьшении бедствий рабочих и уничтоженной Робеспьером. В это время рабочие уже мало чего ждали от революции или даже не ждали от неё равно ничего».

То же самое случилось и тогда, когда директория должна была уступить свое место империи Наполеона. И крестьяне, и рабочие к тому времени уже совершенно разочаровались во всем том, что им сулила революция; произвол революционеров для них стал невыносим; они искали успокоения в носителе твердой власти.

«Крестьяне, - пишет тот же историк Блос (стр. 280),- стали теперь консервативными и не интересовались ничем, кроме своей земли... Как неугомонны были до сих пор рабочие,- так равнодушны стали они теперь ко всем политическим изменениям... Исчезла у всех классов страсть к свободе, в течение некоторого времени господствовавшая во всей Франции. Те, кто пожал плоды революции, - буржуазия и крестьяне, - не хотели переворотов, потому что они желали спокойствия и безопасности для своего имущества и приобретения; рабочие и пролетарии то же не хотели революции, потому что они не видели от неё никакой пользы».

А довольны ли ныне французы своим теперешним положением, на которое, конечно, нужно смотреть, как на результат целых трех революций?

На этот вопрос, следуя Горькому[xi] и его свидетельству, мы должны дать безусловно отрицательный ответ. В самом Париже население громко заявляет о своем неудовольствии и своей неудовлетворительности настоящим положением. Рабочие вступают в стачки и производят забастовки. Иногда они собираются на парижских площадях; бросают в солдат камнями и за то платятся своею жизнью. И теперь еще улицы Парижа иногда обагряются кровью рабочего люда. Государственным гербом Франции, по изъяснению Горького, является «жирный желудок буржуа, с изжеванной фригийской шапкой внутри его»...

Чем же объяснить теперешнее недовольство французов? Ведь теперь у них - то именно республиканское устройство государственной жизни, какого они хотели и какое они нашли наилучшим. Никто им его не навязывал. К тому же, - ведь они лично испытали на себе все формы государственного управления...

По словам Горького на предложенный нами вопрос не в состоянии ответить и сами французы. Эту мысль Горький высказывает в следующем поэтическом образе Франция, олицетворенная женщиною, подошла к окну, из которого были видны бунтовавшиеся на городской площади рабочие, затем тотчас отошла прочь.

- «Они все еще шумят там, на улице? - сказала она недовольно.- Вот дети! Чего им нужно? Не понимаю! У них есть республика и кабинет министров, какого нет нигде. Один министр был даже социалистом,- разве этого мало для счастья народа»?

В самом деле, чего же они шумят? спросим мы еще раз в свою очередь.

У Горького на это нет ответа. Но он есть у Кропоткина, который более 30 лет прожил во Франции, изучая ее. По словам Кропоткина, французы более расположены к монархическому образу правления, чем к республиканскому. И если в пределах республики их удерживает энергия и мужество некоторых, то только один случай предотвратил для Франции возможность из республики не раз превратиться в монархию. «Известно, - говорит Кропоткин (стр. 353),- что (в 1876 г.) вступление на французский престол графа Шамбора, одного из Бурбонов, едва не стало совершившимся фактом. Мак-Магон оставался президентом республики только для того, чтобы подготовить реставрацию монархии. Самый день торжественного въезда Генриха V в Париж был уже назначен, даже хомуты, украшенные королевскою короной и вензелем, были уже готовы»...

А кто знает, что ожидает Францию еще в будущем? Ведь у неё есть республика и кабинет министров; а она всё-таки шумит, говоря громко всем и каждому, что этого мало для счастья народа...

В заключение не только этого письма, но и всей нашей переписки, предложу еще один вопрос: довольны ли наши русские революционеры теперешнею французскою республикою, как результатом целого ряда (в течение ста лет) революционных движений? Находят ли они ее идеальным государством? Горький совершенно недоволен ею: теперешняя Франция, по его мнению, недостаточно демократична и анархична: у ней еще есть войска, есть полиция, есть банкиры и капиталисты. Но словам Горького, теперешняя Франция сама ни что иное, как только трусливая, циничная кокотка, которая за деньги, неискренно и хладнокровно отдается ворам и палачам; она - «содержанка банкиров» - «противная торговка»... Последний привет Горького по адресу Франции таков: «Возлюбленная моя! Прими и мой плевок крови и желчи в глаза твои»!

После этого хотя и циничного, но решительного слова, сказанного Горьким, я нахожу наилучшим просто замолчать. Им сказано все.

Прощай, мой дорогой друг!

Твой друг Стр - ев.

 ______________________________________

[i ] О главе этого центра Баррере говорили, напр., будто у него в кармане всегда имеются наготове две речи: одна - за, а другая против данного решения (у Блоса, стр. 142).

[ii] Ср. Блоса, стр. 121

[iii] Ibid, стр. 125.

[iv]Ibid, стр. 134.

[v] У Блоса, стр. 93.

[vi] Срв. Блоса, стр. 198.

[vii] Стр. 160.

[viii] У Минье, стр. 312.

[ix] Вместе с Дантоном были казнены и его политические друзья: Камилл Демулэн, Геро де Сешельс, Лакруа, Филиппо, Вестерман, Шабо, Фабр, д'Эглантин, Базир и др.

[x ] После этого журналы о казненных усложняются: число жертв доходит до 80 в день. Уже список 16 июня содержит 54 жертвы; между ними 39 рабочих и 10 человек служащих. Блос, стр. 227.

[xi] XIII. Сборник товарищ. «Знание» за 1906 г. стр. 19. 

___________________________

http://ruskline.ru/analitika/2013/07/11/darovala_li_revolyuciya_francuzskomu_narodu_svobodu_ravenstvo_i_bratstvo/