Татьяна Шишова, Ирина Медведева. Наши новые добродетели.Мы уже много лет не смотрим телевизор. У нас его вообще нет. Но зато на работающий «ящик» сейчас можно нарваться в самых разных местах: в кафе, в парикмахерской, даже в поликлинике, где его включают, чтобы пациенты не скучали в ожидании приема. Именно при таких обстоятельствах одна из нас увидела ток-шоу на довольно необычную тему.
Александр Дейнека. Постановили единогласно. Рисунок для журнала «Безбожник у станка». 1925 г. «Конформизм – это хорошо или плохо?» – спрашивал ведущий участников. И абсолютное большинство (кажется, пятеро из шести) ответили: «Хорошо». Дескать, невозможно в нашей жизни существовать, не будучи конформистом.
– Ну и ну! Неужели дело зашло так далеко? – изумлялись мы, обсуждая передачу.
Впрочем, телевизору сегодня даже самые наивные люди не доверяют. И мы, тем более что себя к таковым не относим, поэтому решили провести собственный мониторинг – все-таки встревожила нас эта телевизионная статистика. Увы, она оказалась не столь уж фантастичной. Беседы на тему конформизма в разных аудиториях дали, быть может, не такие пугающие, но по сути сходные результаты. Многие собеседники, особенно кто помоложе, не видели в конформизме ничего плохого и даже удивлялись: неужели бывает противоположное мнение? «Как же без конформизма? Человек должен быть адаптивным, уметь встраиваться в жизнь, чтобы не оказаться за бортом».
Еще больше молодежь удивляло, что конформизм в советское время резко осуждался. Это совершенно не вязалось с их (а на самом деле навязанным им) представлением о тоталитарном режиме, якобы полностью подавлявшем личность и, соответственно, личное мнение. Тем не менее, это факт: слово «приспособленец» – русский аналог «конформиста» – несло в себе ярко выраженный отрицательный смысл. Человека, обладавшего этим малоприятным качеством, презирали. О нем говорили с какой-то брезгливой интонацией. Не счесть, сколько книг, сколько фильмов – в том числе детских! – было о том, как важно отстоять правду, даже если ты будешь один против всех. И не только в СССР, но и на Западе конформизм, соглашательство отнюдь не воспевались.
Этапы трансформацииТеперь же (вернее, в последние два десятилетия) не только конформизм, а и его конечная стадия – предательство – старательно обеляются. Андрий из «Тараса Бульбы», видите ли, так любил свою полячку, что ради нее вынужден был пожертвовать интересами своего Отечества. Любовь – она же превыше всего! Князем Курбским, «первым русским невозвращенцем», как назвали его в одном выпущенном на деньги Сороса учебнике литературы, двигало тоже высокое чувство любви. Правда, не к женщине, а к свободе. Он просто не мог жить под пятой тирана Грозного. Генерал Власов пошел на сотрудничество с Гитлером потому, что ненавидел Совдепию. Главный советский партидеолог А.Н. Яковлев по тем же самым причинам разрушал партию и государство изнутри. Даже для Иуды Искариота находятся оправдательные мотивы!
На этом фоне признание бытового конформизма положительным явлением вполне логично. Если уж явное предательство можно объяснить и оправдать, что говорить о менее одиозных… «личностных особенностях»?! Конформизм приравнивается к хорошей адаптивности, и нам внушают, что умение адаптироваться к постоянно меняющемуся миру – огромное достоинство. Но, во-первых, конформизм и адаптивность – совсем не одно и то же. Недаром в русском языке существуют два разных слова: «приспособленчество» и «приспособляемость». Приспособленчество означает измену своим принципам (или отсутствие таковых), а не просто умение привыкать к новым условиям. Скажем, молодая жена, попав в дом свекрови, адаптируется, приспосабливается к новому, непривычному укладу жизни: начинает ложиться раньше, чем это было принято в ее родном доме, перестает готовить какие-то блюда, которые нравились ее родителям, но не по вкусу мужу, и т.п. Но если она отказывается не только от каких-то своих старых привычек, а не навещает маму с папой, потому что они «бесят» ее супруга, или, боясь прослыть фанатичкой в глазах свекрови, перестает ходить в церковь, то это уже конформизм, граничащий с изменой и предательством.
А, во-вторых, что значит «постоянно меняющийся мир»? В каком смысле он постоянно меняется? Горы переходят с места на место, материки становятся островами или вместо зимы наступает лето, а весна не наступает вовсе? Нет же! Речь идет об изменении морали, причем во вполне определенную сторону: отмены Божественных заповедей и реабилитации пороков с последующим возведением их в ранг добродетелей. Для успешного прохождения этого «переходного периода» очень важно и такой нравственный порок, как беспринципность (соглашательство, конформизм), обелить, представить в виде положительного и при том совершенно необходимого качества, без которого нормальный человек нормально жить не может. Ведь тысячелетняя мораль не меняется за одну минуту. Большинство всегда инертно, и чтобы нейтрализовать его сопротивление, нужно привить ему конформизм, вдалбливая, как важно уметь приспосабливаться к изменчивому миру.
Пожалуй, первые ласточки, возвестившие оправдание конформизма, прилетели в перестройку. До этого люди обычно старались внутренне солидаризироваться с теми идеями, которым им приходилось служить. Хотя наша либеральная интеллигенция утверждает, что весь народ жил двойной жизнью, с раздвоенным сознанием, страдал социальной шизофренией, на самом деле двойной жизнью жила она сама, держа фигу в кармане и при этом весьма неплохо устраиваясь в «проклятой Совдепии». Впрочем, даже представители этой среды обычно переживали свой конформизм как нечто позорное, клеймили себя за рюмкой водки в кругу друзей малодушными подлецами, трусами, у которых не хватает сил проявить мужество, бросить открытый вызов власти. «Идейные» конформисты, не стеснявшиеся провозглашать свои утробные приоритеты и, соответственно, приспособленческие установки, встречались по большей части среди представителей торгашеской породы: фарцовщиков, спекулянтов и проч. Они были очень персонажны – ожившие иллюстрации к рассказам Зощенко, пьесам Маяковского, миниатюрам Райкина. Этакие свиноподобные мещане, то ли забывшие, то ли вовсе не ведавшие о своем человеческом предназначении, уверенные в том, что главное – «хорошо жить». А способ достижения не важен. Короче говоря, «поступаться принципами» считалось недостойным, неприличным.
И вдруг в перестройку против этой важнейшей этической установки русской культуры был предпринят настоящий блиц-криг. Принципиальность стали осмеивать, называть косностью, тупостью, совковостью. Старшее поколение наверняка помнит, как издевались стремительно набиравшие силу «демократы» (тогдашнее название либералов) над преподавательницей ленинградского вуза Ниной Андреевой, написавшей открытое письмо Горбачеву с осуждением его политики, которую автор считала губительной для страны (оценка, кстати, оказалась правильной: страна в результате этой политики была уничтожена). Письмо называлось «Не могу поступиться принципами», и уже само название вызывало гомерический хохот у обслуживавших перестройку журналистов и их читателей. «Ха-ха-ха! Принципами она, видите ли, поступиться не может, идиотка! Какие принципы? Что она несет?!..»
Походя заметим, что по прошествии 25 лет перечитать – а кому-то прочитать впервые – это письмо очень полезно. Оно есть в интернете. Однако мы сейчас говорим не о письме, а о том, какую ярость вызвал отказ человека поменять свои убеждения в соответствии с новой генеральной линией.
А вскоре беспринципность, приспособленчество и вовсе были подняты на щит. С одной стороны, перестройщики уверяли, что при «коммуняках» половина Советского Союза сидела в лагерях, а вторая половина их охраняла. А с другой – всё настойчивей зазвучал оправдательный мотив: «Что поделаешь? Время такое было». В этом даже ощущался некоторый оттенок благородства: дескать, забудем старое, простим друг друга и начнем вместе строить новую свободную жизнь.
Дальше, когда начался захват нашей страны иностранным капиталом, пятая колонна во власти и СМИ, без активного содействия которой захват был бы невозможен, принялась внушать народу, что патриотизм – последнее прибежище негодяя, что все люди мечтают свалить на Запад, что рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Помнится, особо креативные журналисты и политологи (первопроходцы этой, тогда еще новой для нас профессии) всерьез обсуждали прорывной вариант решения «русского вопроса». Суть его сводилась к тому, чтобы дать по 50 тысяч долларов подъемных каждому жителю с условием, что он навсегда покинет Россию. И тогда на очищенную от «совков» территорию можно будет завезти население, которое окажется более восприимчивым к общечеловеческим ценностям и, соответственно, к созданию общеевропейского дома. Будучи сами по натуре предателями, эти «социальные инженеры» не сомневались в предательской сущности целого народа. Обсуждалась лишь цена вопроса: стоит ли Западу так сильно раскошеливаться? Зачем Ваньке из Тьмутаракани 50 тысяч баксов? Дай ему пять тыщ в зубы – и он уедет хоть в Антарктиду. Что он тут забыл? Избу-развалюху с туалетом на улице?
И появление олигархов было встречено многими на удивление толерантно. Как будто они не ограбили страну, а наконец вернули себе отнятое большевиками-узурпаторами. Вдруг даже в патриотической среде стало неприличным интересоваться вопросом «Откуда деньги?» А ведь речь шла о важнейших, как сейчас уже всем очевидно, вещах: об источниках финансирования телеканалов, газет и прочих СМИ, НКО – то есть о тех, кто заказывает музыку. В том числе на патриотическом информационном поле. Стандартный ответ тех времен: «Какое нам дело, откуда деньги? Нехорошо заглядывать в чужой карман. Главное, что наш спонсор – патриот и думает о судьбе России». Когда же часть таких «патриотов» вдруг оказывалась в Лондоне, откуда уже вредила России и ее судьбе без всякого патриотического камуфляжа, об этих «патриотах» забывали, «яко о не бывших». И лебезили перед очередными разорителями страны, которые провозглашали себя ее спасителями.
«И никакого разврата!»У нас, воспитанных в классической системе координат, в 1990-е годы еще сохранялась надежда, что конформизм хоть и зашел далеко, но за какие-то нравственные ограничения всё же не перешагнет. Теперь мы видим, что ошибались. В постмодернистской реальности пределов нет, рано или поздно она предложит, а потом и потребует согласиться с любым злом, с любой мерзостью. Людей, вписавшихся в эту реальность, ничто не останавливает. Они соглашаются и на американские бомбы с глумливыми надписями «Счастливой Пасхи!», падавшие на головы православных сербов, и на массу других глумливо-садистских безобразий, которые вытворяет в последние годы Америка. Для них она все равно будет страной огромных возможностей, которую заманчиво посетить в качестве туриста, а еще лучше – там поработать, освоить передовые технологии и «пожить по-человечески».
И против узаконения содомских «браков» такие люди особенно возражать не будут. Из свежих впечатлений: женщина предпенсионного возраста, уроженка Волгограда, бывший бухгалтер, уже семь лет живет в маленьком испанском городке на побережье. Нанялась домработницей, так как, работая по специальности в родном городе, таких денег не заработаешь. У нас заходит разговор о свободных нравах в Испании. В частности, о легализации там однополых отношений.
– Да-да! Тут это сейчас очень принято! – с готовностью подтверждает собеседница.
– Что «это»?
– Ну… как бы поточнее выразиться… не совсем традиционный брак. В Испании они вообще в каждой семье.
– В каждой???
– Ну да, если под семьей понимать дядей, тетей, двоюродных, троюродных, племянников…
Немного смутившись, собеседница добавляет:
– Я, между прочим, в такой нестандартной семье и работаю…
– В какой? Где супруги – два мужика?
– А что вы так пугаетесь? Меня, правда, и саму это раньше напрягало. А сейчас смотрю – прекрасные люди, платят вовремя, недавно билет на корриду подарили. И друг к другу прекрасно относятся, не изменяют. Никакого разврата!
Вот что делает с человеческой душой ласковое зло конформизма. Скажи лет десять назад этой простой русской женщине, выросшей в городе-герое, что она будет почитать за счастье прислуживать двум извращенцам, – она бы страшно возмутилась и обиделась. Но очутившись в среде, в которой конформизм всячески поощряется (особенно в отношении разного рода извращений), постепенно «социализировалась».
А вот тоже из свежих, но уже московских впечатлений. В центре города рядом с Кремлем открылась привезенная из Таиланда выставка… трупов. Причем набальзамированные мертвецы не просто лежали, а представляли жанровые сценки: кто-то сидел на велосипеде, кто-то играл в шахматы… (В скобках заметим, что возрастное ограничение для посетителей выставки указывалось «до 6 лет»). Один публицист, сходивший на выставку, написал об этой мерзости статью, которую отдал в известную патриотическую газету. Статья была написана толково, профессионально, однако ответа из редакции подозрительно долго не было, и автор позвонил туда сам.
– К стилю претензий нет, – услышал он от заведующего отделом культуры. – Но публиковать не будем.
– Почему?
– А что, собственно, плохого в этой выставке? Она же медицинская.
– Погодите! – растерялся автор. – При чем тут медицина? Вам кажется нормальным, что трупы сидят за шахматной доской, на велосипеде? Это же глумление над смертью!
– Не могу согласиться. У вас черно-белое мышление. Тут все не так однозначно. Времена меняются, а вместе с ними меняются и критерии. И вообще хватит фиксироваться на негативе. Всё критика да критика… Сколько можно? Пишите о хорошем!
И сотрудник патриотической газеты повесил трубку.
Так что глумление над телами умерших тоже вполне допустимо для нынешних конформистов.
Можно было бы вспомнить и про соглашательство в области ювенальной юстиции. Сколько вредили борьбе родителей с этим злом «православные за ЮЮ»! И про предложение разработать свой, хороший, «православный секс-просвет». Но по сравнению с неприкрытым сатанизмом некрофилов это уже выглядит бледно. Так что закончим иллюстративный ряд еще более сильным примером – оправдания массовых убийств.
Массовые убийства как оборотная сторона передовой цивилизацииМихаил Берг. Статья прямо так и называется «Право на убийство». Рассуждая о массовых убийствах, регулярно происходящих в Америке, автор приводит несколько причин: обилие доступного оружия, недостаточно правильно организованная помощь психически неуравновешенным людям, запрет на курение, жесткое подавление драк в публичных местах. Но всё это кажется журналисту не столь существенным на фоне – цитируем – «фундаментального соображения, касающегося проблем современной цивилизации». Чтобы избежать упреков в передергивании, дадим соответствующий фрагмент без единой купюры:
«В свое время в книге “Новые этюды об оптимизме” В. Иофе отмечал, что право на легитимное убийство было зарезервировано государством за взрослыми мужчинами в форме. То есть когда убивал солдат, полицейский, врач, делающий аборт, – общество порой морщилось, поскольку не могло быть абсолютно уверено, что убийство справедливо. Но с точки зрения закона всё было в порядке. Все церкви, все конфессии, все религии и культуры в конечном итоге освящали убийства, совершенные своей нацией, и число возражающих пацифистов было ничтожно. В XX веке под воздействием женской борьбы за эмансипацию начали рушиться вековые кодексы очевидного преимущества мужчины, касающиеся права на легитимное убийство. Женщины, поступившие в армию или единолично принимающие решения об аборте, стали отвоевывать у мужчин право убивать. А дальше полным ходом пошло размывание возрастных ограничений, что в соответствии с логикой эмансипации облегчило переход от подросткового убийства к детскому. Убивать – значит мгновенно повзрослеть. Убивать – разом решить проблему конкуренции, то есть вознести себя на пик цивилизации и культуры. Неслучайно американцы любят поговорку про Сэма Кольта, который всех сделал равными. Иначе говоря, во всё учащающихся убийствах в школах и университетах мы имеем дело с оборотной стороной нашей, в первую очередь западной, цивилизации. Цивилизация требует от человека корректности и послушания, от молодого человека и ребенка – долго учиться и трудиться, чтобы стать вровень со своими родителями и вообще взрослым миром. Но проблемы политкорректности обнажают проблемы меньшинств, которым пока не удается (а если говорить о возрастных ограничениях, и не удастся) стать окончательно вровень со взрослым мужским миром.
Почему, однако, убийства чаще происходят именно в Америке, а не в других местах, где оружие в той или иной мере разрешено? Потому что Америка дальше продвинулась по пути цивилизации. И одновременно – по уровню эмансипации меньшинств: женщины уже давно стоят практически вровень с мужчинами на социальной лестнице, но давление остается; однополые браки разрешают во всё большем числе штатов; национальные меньшинства несколько замедлили свое восхождение, потому что американцев продолжает пугать ислам, зато уже два штата, Вашингтон и Колорадо, добились свободного употребления марихуаны. Тренд отчетлив. Поэтому можно запретить автоматическое оружие, можно вернуть психически неуравновешенных людей под надзор врачебной системы, можно еще строже карать агрессию и эмоциональную распущенность, но массовые убийства себе подобных, совершенные молодыми людьми, вряд ли прекратятся. Для того чтобы они сошли на нет, надо остановить развитие цивилизации, оборотной стороной которой эти убийства и являются».
(Окончание следует)
