Есть город,который я вижу во сне...
(1/1)
EVG:
Есть город,который я вижу во сне...
К 80-летию Николая Михайловича Сергованцева
В таком еще недалеком 2011 году мы договорились по телефону с Николаем Михайловичем о том, что я привезу ему свою книгу о родном для меня Каменске-Уральском, о тех, кого судьба тоже забросила в Каменск с началом военного лихолетья, кто сроднился с ним и не расстался до последнего своего часа; привезу фотографии нынешнего города – города, в котором во время эвакуации жил Николай Михайлович, и который так хотел снова увидеть.
Мы договорились о встрече в Союзе писателей.
Я приехал в Москву, но Николай Михайлович был болен. Только в декабре, с оказией, удалось передать ему и книгу, и фотографии. Позже, вновь в разговоре по телефону, Николай Михайлович благодарил за посылку и признавал каким почти неузнаваемым стал город спустя столько лет, выразил надежду, что в следующем году мы все-таки встретимся… Жизнь распорядилась по-своему…
Не буду говорить какой болью отозвадось во мне известие о том, что Николая Михайловича не стало.
Чем мы можем поклониться дорогим для нас людям, когда они навсегда уходят от нас? Только своей памятью, памятью о том, что дорого было им при жизни.
И мне хочется поклониться Николаю Михайловичу своими строками о городе, который остался близок его сердцу.
В канун восьмидесятилетия Писателя мне хочется сказать слова, которые он ждал и не успел услышать, но, может быть, все-таки Произволением Божим услышит, если начать рассказ?..
Сегодня мы не сможем спросить: а что чувствовал семилетний Коля Сергованцев, когда вместе с другими эвакуированными ехал в незнакомые места?
Но этим же путем в ноябре 1941 из подмосковного Ступино, вместе с эвакуируемым по распоряжению Наркома авиапромышленности Ступинским металлургическим заводом № 150, ехала в эвакопоезде моя мама – пятнадцатилетняя девочка Аня.
Вот что ей запомнилось.
«…Я не знаю как родителям на заводе объявили об эвакуации, но помню, что уезжали из Ступино, когда уже лежал снег и стояли холода. Куда едем никто не знал, знали одно: на Урал. А какой он этот Урал тоже не знали.
Перед отъездом родителей на заводе отоварили в дорогу мукой.
Везли в пульмановских вагонах, в которых почему-то стояли маленькие, как «буржуйки», печки. На них и готовили себе. Кипяток в вагоне тоже был в титане, но некоторые выбегали с чайниками на остановках, чтобы набрать себе, как они говорили, «свеженького». Не каждая остановка была рядом с вокзалом, и не везде рядом был кран с кипятком.
Проводников в вагоне за всю дорогу почему-то ни разу не видели.
Ехали долго. Хорошо помню, что в Каменск приехали 15 декабря 1941 года.
Со станции нас привезли в поселок, рядом с которым и должны были восстанавливать эвакуированный завод.
Поселили кого в большие палатки. кого в бараки. Внутри бараков кроме деревянных нар ничего не было. У каких семей оказалось с собой чем занавесить свои нары – занавешивали, у кого нет – так и жили на виду. Одновременно строились другие бараки: уже в раздельными комнатами вдоль сквозного коридора. Строили спешно, в стены для тепла засыпали шлак. В барак заселяли в нештукатуреннные комнаты, но и этому были рады.
На нашем поселке в одном из бараков сделали баню.
Папа сразу ушел на железную дорогу добровольцем: дорога тогда была на военном положении. Приняли сначала кочегаром, потом стал помощником машиниста. А мама – на силикатный завод, делать кирпичи. Силикатный завод тоже эвакуировали из-под Москвы – бывший Лианозовский завод № 3 треста № 41 Наркомата авиационной промышленности.
Странно иногда было слушать разговоры старших: одни по-московски «акают», другие по-лениградски чуть-чуть растягивают слова, но «акают» уже не так заметно, третьи, местные, сыплют скороговоркой, часто нажимая на «о».
Мы были молодые и, наверное, поэтому все время хотелось есть. До сих пор мне стыдно вспоминать, как однажды, когда я уже работала медсестрой в заводской больнице, в одну из палат положили папу. Хоть он и работал на железной дороге, а положили в больницу, что поближе по месту жительства. Я во время ночного дежурства зашла к нему. А он внимательно посмотрел на меня и говорит:
– Доченька, возьми у меня в тумбочке кусочек хлеба – остался от ужина.
Я взяла этот кусочек и съела. А потом вышла на лестницу и заплакала: ведь папа сам полуголодный лежал, значит, специально мне свой хлеб оставил…
По-всякому жили. Большинство, конечно, честно и трудно. Но были и такие, кто грабили людей в дни получки, когда человек возвращался ночью после смены один почти неосвещенными улицами. Только ведь такое и до войны было…»
В том бараке, куда поселили маму, моих дедушку Степана Степановича и бабушку Анисью Антоновну, уроженцев Тамбовской области, через четыре года после окончания войны родился и я.
Все города, в которых есть металлургические заводы, в чем-то похожи друг на друга, как похожи и сами заводы. И быт около них похожий: с тем самым забытым сейчас заводским гудком, с запахом горячего металла в воздухе и сажей вокруг на снегу, с грохотом и звонким лязгом прокатных станов в цехах, особенно хорошо слышном ночью в ближних домах.
И все-таки каждый город неповторим своей историей.
Второе поселье
У каждого города, как и у нас, есть дата рождения, тоже занесённая в документы и скреплённая печатью. А если есть начало отсчёта, то есть и своя история. И у места, на котором он стоит, – тоже.
И история этого места уходит к привычным для нас со школьных лет историям древнего мира.
Эту часть рассказа хотелось бы начать с обширной цитаты из книги «Каменск-Уральский. В панораме трёх столетий»:
«…В1955 г. экспедиция под руководством археолога В.С. Столокоса в результате раскопок древнего поселения Лужки у села Волкова (в черте современного Каменска-Уральского) обнаружила, что территория будущего города заселялась дважды: с XVIII по IV в. до н.э. и в IV-VIII вв. н.э. …Другая редкая находка была сделана в1958 г. на окраине города во время земляных работ. Это бронзовый наконечник копья, возраст которого датируется серединой II тыс. до н.э. …» [7, стр. 17]
Столь же давний период упоминается в книге «Край по имени Далмата. 1644-1924 том I»:
«К началу II тысячелетия до н.э. южное Зауралье было заселено скотоводами-земледельцами… Их поселения и могильники обнаружены в Зауралье по берегам рек Исети, Миасса, Тобола и их притоков…» [5, стр. 11].
Что же примерно происходило в то время в мировой истории?
У Оскара Егера, в его «Всемирной истории», в томе 1 «Древний мир», в главе первой «Страна и народ в Египте» есть удивительные слова:
«… Откуда и когда сюда явились первые поселенцы – вопрос не исследованный: вероятно, они принадлежали к кавказскому племени, и культура здесь шла с севера на юг по реке, а не обратно… Эти поколения жили мирно в течение многих веков, как вдруг около2100 г. до н.э. … союзу кочевников, живших в восточной пустыне, удалось ворваться в Египет, и «князья пастухов», иначе – гиксосы, в течение 500 лет господствовали в Египте..» [9, с. 5, 17]
Там же, в главе второй «Эллины. Происхождение и история нации до столкновения с персами» читаем:
«… Основным и первоначальным событием в истории той части света, которую называют древним семитским названием Европа (полуночной страны), было нескончаемо долгое длившееся переселение в неё народов из Азии… Эту эпоху переселений приурочивают обыкновенно к1104 г. до н.э., конечно, совершенно произвольно, потому что у подобного рода событий никогда нельзя определённо указать ни их начало, ни конец…» [9, с. 98, 101]
Но возвратимся в родные места. На странице 13 раздела «Греки и арабы в Западной Сибири» в книге «Край по имени Далмата. 1644-1924 том I» имеется ссылка уже на более близкое время:
«Торговые связи греков с Уралом получили сильное развитие около 700 годов до н.э.» [5] А за Уральским хребтом они «вели торговлю с кочевым племенем – исседонами, игравшими роль торговых посредников.»[5]
Далее идёт примечание об исседонах, что это название встречается в трудах Геродота: того самого Геродота из Галикарнаса (около 484 –425 г. до н.э.), греческого историка из области Кария [3], которого Марк Тулий Цицерон удостоил почётного имени Pater historiae (Отец истории) [3].
И очень привлекательное предположение:
«…Немецкий же учёный К.О. Мюллер считал, что слово «исседоны» лежит в основе названия древнего государства Иссетии и сохраняется ныне в названии уральской реки Исеть» [5, стр. 13].
И, правда: в труде Василия Татищева «Сказание Геродота Гелиокарнасского о скифах, сарматах и прочих» на карте мира времён Геродота рядом с областью «MASSAGETAE» обозначена область с названием «ISSIDONES». Пусть среди названий рек у В. Татищева не упоминается Исеть, но, видимо, профессор из Геттингена Карл Отфрид Мюллер располагал достаточными основаниями для своей гипотезы. И совсем не исключено, что на других более подробных картах древнего мира наша Исеть была нанесена. Может, называли её на каждом языке на свой лад, но знали, где она течёт.
Вот, оказывается, в какой дали таятся истоки человеческих судеб, однажды приведшие к образованию нового поселения людей, которое станет нашим городом.
Около тридцати лет назад я решил почитать о Каменске в дореволюционных изданиях: именно в дореволюционных – к тому времени я уже нечаянно убедился в определённой «заданности» энциклопедических статей в послеоктябрьских изданиях. Стоило сравнить, например, строки о С.А. Есенине из литературных энциклопедий разных периодов издания, как поневоле ты наталкивался на взаимно противоположные формулировки от «упаднический» до «великий русский поэт». Наверное, столь разные оценки тоже можно назвать «следами времени»?
Это сейчас легко набрать в «поисковике» «Яндекса», «Майла» или «Гугла» сочетание «Каменск-Уральский» и через секунду увидеть на мониторе компьютера подборки статей по заданному вопросу.
Удобно. Но исчезла достоверность получаемой информации, исчезло таинство первооткрывания, когда ты сам намечаешь путь поиска, перерываешь библиографические картотеки с их алфавитными и системными каталогами, пролистываешь гору книг, и, наконец, находишь необходимый материал, переписываешь его в принесённые блокнот или тетрадь. И чувствуешь себя таким счастливым, как будто в огромной толпе отыскал своего потерявшегося ребёнка…
По этому пути, через библиографические картотеки, я начал искать материалы по истории Каменска.
Так вот, в томе XIV «Энциклопедического словаря» издателей Ф.А. Брокгауза (Лейпциг) и И.А. Эфрона (С.-Петербург)1895 г. издания, в первой полосе на странице 173 я нашёл выделенные жирным шрифтом слова «Каменскiй заводъ».
Далее шли известные всем, кто изучал или читал историю Каменска-Уралького, строчки: «казённый чугунно-плавильный и литейный зав. Камышловскаго у., Пермской губ., въ 70 в. отъ у. г. на рч. Каменке, близъ впаденiя ея съ лев. стороны въ Исеть… Одинъ изъ древнешихъ въ России горныхъ заводовъ (см. Железенка, XI, 765)» [2].
Пришлось взять ещё и одиннадцатый том и посмотреть при чём здесь какая-то Железенка.
На странице 765, также с «ерами» и «ятями», написано:
«Железенка (т. XI, 765) – старое имя р. Каменки Пермск. губ. Въ1682 г. монахи Далматовскаго (см.) монастыря основали тут Железенское поселье и устроили железный завод, в1699 г. поступивший в казну (см. Каменскiй заводъ)» [2].
Ничего не оставалось, как посмотреть «Далматовский монастырь» и «Железенское поселье».
Но о поселье, наверное, лучше процитировать строки монаха Исецкой (так писалось) заимки Филарета Черницына:
«На Железенке речке (Каменке) монастырский дворец, на дворце строение: изба на змостье, пред избою клеть и сени в поклети, тоя ж клети, закромы хлебныя, изба большая поземая, к избе прирублены сени о двух жильях; на углу двора теплый хлев и две стаи больший, над нею сарай под драничною крышей; вне дворца в отставке, кузница с наковальнею, клешами, мехами, домница – плавят железо; в ней две печки с кричными клешами, с тремя поварницами; пред домницами сарай угольный прирубной, ступа и пест, чтобы железную руду толчи, погреб с погребницею и на речке Железенке одна поставная мельница». «Арх. акт лета 7190 (1692) Июня в 20 день» [1].
О такой тесной причинной связи между существованием монастыря и зарождением родного города я не знал. Наверняка, когда в школьные годы нас приводили в городской краеведческий музей, то специалисты музея рассказывали об этом, но разве мы запоминаем всё, что слышим во время экскурсий?. .
***
Грандиозность всего несостоявшегося в жизни страны и людей из-за начавшейся Великой Отечественной войны невозможно себе представить: слишком всё огромно и необъятно. В неподдающихся пониманию цифрах куда-то, на очень дальний план, уходит горе одной семьи, страдания, выпавшие на долю каждого, кого опалили годы военного лихолетья.
Но когда речь идёт об одном городе и об одном человеке, то всё становится отчётливей и зримей, больней и дороже. Особенно, если речь идёт о месте, где ты родился и рос, о твоих родных и близких.
Жизнь не признаёт сослагательного наклонения.
Но оно вполне допустимо в лирической строчке «…если б не было войны».[10] И не менее допустима проекция его присутствия при противопоставлении конкретных фрагментов из документов.
Вот первый из них о моём родном Каменске-Уральском:
«…проектами1934 г. была намечена планировка центрального ядра соцгорода УАЗа. [11]
…Данный проект… разрабатывался с логическим зонированием территории: жилыми, административными, учебными, лечебными, культурно-просветительскими зонами, зонами для спорта и отдыха…
На правом берегу р. Исети предусматривалось возведение жилых массивов, административного центра, железнодорожного вокзала, техникума, театра, стадиона, зоопарка, ботанического сада.
На живописных берегах планировались спортивно-оздоровительные комплексы и зоны отдыха: водные станции, лыжный трамплин, бухта для яхт, речной вокзал.
Следует отметить обилие зеленых зон внутри микрорайона и по его периметру. В соцгороде предусматривалось создание скверов и парков, озеленение внутри кварталов и вдоль улиц, возведение индивидуальных усадеб с индивидуальными домами и огородами при них.
С восточной стороны микрорайона вдоль правого берега р. Исети… предусматривалось возведение жилых семиэтажных домов… Дома размещены в окружении зеленой полосы скверов. В центре этого комплекса предполагалась композиционная доминанта – высотное здание...»[11]
Таким мог стать мой город, «…если б не было войны».
Ещё фрагменты из документов:
«1939 год. 3 июня 1939 года вышло Постановление Экономсовета СССР №513-99С о строительстве в районе г. Каменск-Уральский завода № 268 как базы по производству магниевых сплавов.» [8]
«…9 июля1939 г. на заседании Совнаркома было принято постановление о строительстве в Каменске в рамках Наркомата авиационной промышленности* металлургического завода для обеспечения самолетостроителей полуфабрикатами из алюминиевых сплавов. В1939 г. южнее деревни Волкова началось строительство заводской площадки и подъездных путей к ней, возведение первых жилых домов и бараков для строителей...»[11]
«1940 год. 4 февраля Нарком авиапромышленности утвердил проектное задание. В мае начались первые строительные работы по возведению завода, с октября – подразделениями стройтреста №5 НКАП»[11]
Так было положено начало заводу, с которым будет связана жизнь моих родителей, родителей моих сверстников, жизнь тех, кого война забросила на Урал.
«…21 июля Государственный Комитет Обороны обязал своим решением НКАП приспособить строящийся завод №268 для размещения в нем эвакуируемых из-под Москвы литейного и прокатного цехов завода №150 (Ступинского металлургического завода)»[8]
EVG:
(продолжение)
Вместо запланированных семиэтажных домов, скверов и спортивно-оздоровительных зон отдыха начинается спешное строительство жилья для эвакуируемых рабочих.
«…Жилой поселок для рабочих и строителей расположился с северо-западной стороны от заводской территории вплотную к ней. Временными деревянными и кирпичными бараками застроили три квартала в границах улиц Центральной, Коммунальной, Слесарей, 4-й Проезд и ул. Западной с обеих сторон… В1942 г. в поселении были возведены из дерева необходимые общественные здания: баня, больница, столовая, клуб…»[11]
И поехали на Урал со своими заводами рабочие Кольчугинского, Московского прокатного и Ростовского фольгопрокатного, и начала война перемешивать судьбы людские.
Был отодвинут генеральный план строительства города, но для людей делали всё возможное.
В соответствии с решением горисполкома для рабочих строили бани, больницы, столовые, клубы, а для их детей – школы.
По аналогии сразу же вспоминается один из разговоров с отцом о пережитой им блокаде:
– Только представь себе, сынок: после самой тяжёлой первой блокадной зимы, сразу же, с началом весны сорок второго, в городе начали восстанавливать водопровод, канализацию, бани. Да, бани. И отдельный талон на помывку выдавали, при банях прачечные открыли. Даже занятия в школах начались…
После Победы город торопливо навёрстывал отставание от своего генерального плана.
Появились и стадионы, и водные станции, Дворцы культуры и красивые дома с фонтанами во дворах.
Огромный фонтан построили в центре площади Горького в соцгороде Уральского алюминиевого завода – завода, вошедшего в энциклопедию «Великая Отечественная война. 1941–1945». Вот цитата из энциклопедии: «…В авг. 1941 остался единственным пр-тием, выпускавшим алюминий для нужд оборонной пром-сти».
Почти всё, что намечалось Генпланом 1934 года, в городе построили, а сейчас и далеко превзошли. О достижениях нынешнего Каменска-Уральского, его промышленном и экономическом потенциале, можно прочитать на официальном сайте города.
Но для нас, родившихся вскоре после войны, слова «Война» и «Эвакуация» остаются одними из первых слов, услышанных в детские годы.
Всё пережитое нашими родными с рожденья окружало нас.
Оно впитывалось нами из разговоров родных между собой; из их разговоров с друзьями, тоже прошедшими фронты, госпитали и военный тыл с его трудовым фронтом. Впитывалось из случайно оброненных фронтовиками фраз, из всего видимого вокруг в тесном мире коммунального жилья и за его стенами, и, казалось, из самого воздуха, которым мы все тогда дышали…
Летом 1954 года я впервые поехал с родителями к папиным родным в далёкую Москву. С той поры я запомнил битком набитый пассажирами Свердловский вокзал, где даже кипяток и квас пахли хлоркой. Запомнил тесноту переполненного общего вагона с неизменной угольной паровозной сажей, влетающей в раскрытое окно. Запомнил неказистую одёжку соседей по купе, спящих на своих узлах и деревянных большей частью чемоданах…
Урал за годы войны приютил многих. И вот теперь, заработав законный отпуск, кто мог, на отложенные заранее деньги, спешил, пусть ненадолго, добраться в родные места, откуда был вырван лихолетьем.
Ехали брянские, воронежские, курские, ленинградские, московские, рязанские, саратовские, тамбовские. Казалось, что вся страна пытается вернуться в свои довоенные края. Ехали, не скрывая нетерпенья от предстоящей встречи, словно надеялись: вот приедут – и окажется, что никакой войны не было, никто ни убит, ни покалечен, ни пропал без вести на чужбине. Искренне, по-детски, надеялись на какое-то невиданное чудо, даже если к их потёртым пиджакам и гимнастёркам будто приросли нашивки за тяжёлые и лёгкие ранения…
И до сих пор, по-прежнему рядом и незримо, со мной и моими ровесниками живет память о Войне и Эвакуации.
Однажды в парной заводской бани, построенной вскоре после Победы, я услышал разговор, который помню почти дословно.
Вошедший в парную мужчина, осмотрел лица сидящих на полке и с улыбкой спросил:
– А где наш курский соловей вербованный?
Яросто нахлестывавший себя веником мой сосед, повернулся к вошедшему лицом:
– Да здесь я, лапоть ты тамбовский!
Но вошедший не унимался:
– Ты чего в баньку-то зачастил? До войны в печи на соломке мылся? Мылся. Так зачем на баню тратишься?
А курский неожиданно серьезно и тихо ответил:
– Мне та соломка знаешь как доставалась?..
Напарившись, мы вышли в прохладу предбанника. И снова «тамбовский» и «курский» начали разговор о довоенных поре, с особой сердечной грустью называя давно оставленные деревни – деревни своей довоенной родины…
Но, перебивая самого себя, хочу вернуться к оставленной теме об исторической связи Каменска и Далматовского монастыря.
«…Избави мя… окамененнаго нечувствия…»
***
В сугубо атеистическое время моей молодости Далматовский монастырь для меня был лишь местом, куда – в сам монастырь или какую-нибудь церковь около него, не знаю – на богомолье ездил мой истинно верующий дедушка Степан Степанович.
Уже не было в живых его жены Анисьи Антоновны и младшего сына Михаила, поэтому дедушка жил с нами. Катаракта всё больше и больше ухудшала его зрение. Но Степан Степанович, втайне от моих родителей, по-прежнему, на перекладных, добирался до монастыря, молился за упокой усопших рабов Божьих Михаила и Анисьи, о даровании им Господом Царствия Небеснаго и благости встречи с ними в Царствии Его. Потом, успокоенный и просветлённый, возвращался из нелёгкой для человека, которому за восемьдесят, дороги…
Чтобы рассказать о случае, который произошёл с дедушкой во время одной из таких поездок, я ненадолго отступлю от темы монастыря.
В молодости мой дед во время Гражданской войны брал Перекоп. Когда я пытался подробнее расспросить его о том, дедушка, чуть улыбаясь вначале, ронял:
– О чём говорить-то, сынок? Война она и есть война. Вечером построили, объявили приказ: перейти Сиваш и сходу атаковать Перекоп. На улице начало ноября, холод, согреться негде, а тебе – бродами, по ледяной воде – на другой берег. Каково?
Как стемнело – пошли. Аж дух пересекло. Ноги вязнут, кажется, обутки сдерёт. Кругом – ни зги, только тихие окрики командиров, да ржание лошадиное, когда животине совсем невмоготу возы вытягивать. Рядом с нами один воз застрял, а с воза кто-то командует:
– Ну, красноармейцы, давай дружно!
Мы воз вытянули, а сами за него потихоньку придерживаемся: всё полегше идти. А воде конца нет, обледенели. Как опять воз застрял, так и сил нет толкать его. Но снова вытолкали, чуть согрелись, дальше пошли. Сколько раз вытягивали – не считал… Как вышли на берег, куда бежали, стреляли – плохо помню. Помню, что вдруг тихо стало…
Когда начали нас домой отпускать, командиры говорят:
– Явиться туда-то для сдачи оружия.
А каждый думает:
– Э, нет! Ещё сгодится мне винтовочка.
С тем и до дома подались…
Как-то в конце марта – начале апреля, дедушка, снова втайне, опять уехал в Далматово. На этот раз к вечеру он не вернулся, и мама с папой всерьёз начали беспокоиться за него. К концу второго дня виновник тревог вернулся домой. Одежда его была в ужасном виде, и по словам папы больше напоминала «маскировочный халат» с ярко- и тёмно-зелёными пятнами.
Произошло же следующее.
Наверное, дедушка в тот раз молился дольше обычного, потому что, с его слов, когда вышел из церкви, были уже сумерки. В сумерках, плохо видя из-за своей катаракты, он сбился с дороги, никак не мог выйти к станции и забрёл в какое-то болото.
Стояли те весенние дни, когда лёд на реках, в глубоких заводях и яминах, уже проседает, но ещё остаётся крепким. Почти по колено в ледяной талой воде, оступаясь на скользком льду и падая, наш дедушка плутал до рассвета.
На рассвете его увидели доярки, спешившие на работу, довели до фермы. Там деда обсушили, обогрели и с провожатым отправили на станцию.
Папа, услышав от него эту историю, рассмеялся:
– Отец! Ты что, молодость вспомнить решил? Мало тебе Перекопа было?
Самым удивительным оказался финал: у мамы, когда она начала чистить одежду своего отца от засохшей болотной тины, открылся аллергический насморк, а дедушка после такого «купания» даже не чихнул ни разу. Видимо, действительно, то поколение людей было другой закалки.
EVG:
(продолжение)
Слушая рассказ о происшествии с дедушкой, я и предположить не мог, что через несколько лет моя судьба переплетётся с судьбой Далматовского монастыря.
В1985 г. я познакомился с блистательным писателем, глубоким и тонким историком, краеведом Борисом Николаевичем Карсоновым. Наша дружба продолжалась до последнего дня жизни этого уникального Человека.
Именно Борис Николаевич отыскал точное место захоронения Преподобного Далмата. А ведь ни кто иной, как сын Далмата, игумен Исаак в 1682 году основал второе заводское устройство в Сибири при впадении в Исеть речки Железенки, за Колчеданским острогом.
Именно Борис Николаевич нашел в Кургане дом, в котором жил Вильгельм Карлович Кюхельбекер, дорогой сердцу нашего Гения Поэзии Кюхля.
Это, конечно, уже другая тема: Пушкин, Сенатская площадь 14 декабря 1825 года – тема, связанная с выпускником Далматовского духовного училища, находившегося при этом же монастыре: Алексее Фёдоровиче Мерзлякове (17.03.1778-26.07.1830), профессоре Московского университета, поэте и переводчике, авторе слов всеми любимой песни «Среди долины ровныя», учителе Грибоедова Александра Сергеевича, Виссариона Григорьевича Белинского, Кошанскго Николая Федоровича (1751-1831) и Куницына Александра Петровича (1783-1841) [5], первом литературном наставнике Михаила Юрьевича Лермонтова [5].
Так история Далматова монастыря своим поэтическим крылом коснулась каждого, даже тех, кто далек от нее.
Борис Николаевич ещё во второй половине восьмидесятых в своих статьях поднял вопрос о необходимости реставрации памятников истории и культуры, в том числе Далматовского монастыря.
Летом1989 г., вместе с группой специалистов Курганского областного телерадиокомитета, я впервые побывал в монастыре, впервые увидел его стены со следами от пушечных ядер времён восстания Емельяна Пугачёва, стены, отчасти разрушенные временем, отчасти нашим нерадением к памятнику истории, увидел фрагменты фресок на внутренних стенах собора в тех местах, где отпали слои скрывавшей их извёстки.
Вместе, нарушая все нормы техники безопасности, по шатким деревянным лесам, мы поднялись под купол Успенского собора. И с этой высоты увидели ту же реку под стенами монастыря, и те же поля, его окружающие, какие видели ещё строители собора. Не укладывались в одно гармоничное целое спокойная красота природы и полуразрушенный монастырь.
Производственные площади завода «Старт», бывшего «Молмаша», ещё оставались частично на территории монастыря, но уже шли первоочередные работы по восстановлению Скорбященской церкви.
И здесь, лицом к лицу, я встретился с истинно верующими людьми, желавшими скорейшего освящения восстанавливаемого храма.
***
Наверное, даже для себя самого человек не всегда сможет точно ответить, когда он почувствовал в себе искорку Веры – не показной, а той, о которой каждый вечер молят: «… не остави мене, яко семя тли во мне есть…»
Вспомнился рассказ отца о том, как бабушка Анисья, в тайне от всех, в холодном декабре сорок девятого, месяца через два после моего рождения, отнесла меня для крещения в только ей известное место.
Вспомнилось, как так же в тайне, когда родители уходили на работу, она бережно доставала из своего сундука завёрнутую в белый головной платок книгу, и начинала мне читать:
– … И когда приблизились к Иерусалиму и пришли … к горе Елеонской…
Звучали знакомые и незнакомые слова. Они складывались в особый ритмический узор, в чём-то похожий на стихотворения взрослых с их завораживающей красотой напевности и малопонятным для детского ума смыслом.
Если во время чтения приходил с работы дед Степан, бабушка не прерывала чтения. А на лице деда появлялось какое-то особенное выражение спокойствия и печали, и смотрел он куда-то поверх наших с бабушкой голов, словно видел там что-то очень важное, недосмотренное ни разу до конца. И когда на непонятных словах, я, молча, оборачивался к нему, он, с тем же выражением на лице, гладил меня по голове и шёпотом говорил:
– Слушай, сынок, слушай…
Но стоило постучать в дверь кому-то чужому, бабушка, тут же, первым делом убирала книгу в сундук. Мне казалось, что и то особенное выражение своих лиц они с дедушкой, вместе с книгой, прятали в сундук. Дверь чужому открывали, но лица оставались закрытыми.
Так я понял: и сама книга, и то, что в ней написано – это наша с бабушкой и дедушкой тайна, о которой нельзя говорить даже с мамой и папой, потому что при них эту книгу тоже никогда не доставали.
Удивительно было другое. Однажды, читая книжку, взятую в детской библиотеке, я наткнулся на фразу «отскакивать от зубов как «Отче наш». Откуда второкласснику было знать значение этих слов? Я спросил об этом папу.
Тот улыбнулся:
– Это молитва. С нею начинали любое дело, обязательно читали перед едой.
– А ты её знаешь?
– Конечно. Я же тебе говорю: без неё за стол не садились. Попробовал бы я потянуться к куску, не повторив её со всеми.
– Расскажи её мне.
– Молитвы не рассказывают. Их читают – от всего сердца.
И он прочитал её от слова до слова.
Первую фразу он произнёс обычным голосом. Но потом, наверное, что-то, само по себе, отозвалось на неё из самых глубин его памяти давно забытой, как мне казалось, поры своего детства. И когда звучало «… но избави нас от лукавого», выражение его лица было точно таким же, как у бабушки с дедом во время чтения их книги. Потом, словно спохватившись, папа тоже «спрятал» это выражение и заговорил обычным голосом:
– Ну, вам ведь уже объясняют, наверное, в школе, что Бога нет?
Да. Нам действительно уже начали это объяснять. И когда я однажды пришёл к бабушке и деду с этим новым знанием и выложил им его, бабушка с такой болью посмотрела на меня, словно я только что внезапно у неё на глазах умер. Больше она никогда не читала мне свою укрытую от чужих глаз книгу и никогда не доставала при мне её из сундука.
После смерти дедушки, эта книга, также бережно завёрнутая, хранится в нашей семье, но даже сегодня я не могу до конца представить себе, насколько больно было им при жизни потерять своих родных внуков как единоверцев в самом высоком духовном значении этого понятия!..
***
EVG:
(окончание)
Ко времени приезда в монастырь я уже несколько лет пытался самостоятельно разобраться в противостоянии материализма и религии в нашей «отдельно взятой стране», в «привлекательности» и «непривлекательности» каждой из этих мировоззренческих позиций для отдельно взятого индивидуума.
Если материализм так очевиден в своей научной обоснованности, то почему провозглашая свободу вероисповедания с одной стороны, он настолько агрессивен к этой свободе, что решился на разрушение прежних народных святынь, которые сам же обозначил понятием «памятников культуры»? Ведь у самой Церкви давно принят святоотеческий взгляд на светскую культуру: что не противоречит учению Христа, может быть воспринято Церковью. И что останется в светской культуре, если изъять из неё христианскую составляющую? Если материализм так силён как итог, к которому ты должен прийти вольно или невольно, то почему же он добивает того, кого и так уже семьдесят лет бьёт смертным боем? Значит, не настолько он уверен в себе? И почему мои ровесники, кадровые офицеры, воспитываемые с детских лет материалистами, вдруг начинают рваться «на гражданку», а вырвавшись, становятся священниками? Что они увидели и поняли из того, что остаётся невидимым и непонятным для меня?
Я читал отечественные и зарубежные книги об истоках раннего христианства, сопоставлял их тезисы и выводы, отстаивал службы, которые совершал в главном храме Троице-Сергиевой лавры Патриарх Всея Руси, беседовал со священниками известных столичных храмов и крохотных церковок – священниками в третьем, а то и в четвёртом колене: с материально благополучными и с не знающими на что будут жить завтра, пытался читать богодухновенные книги в поисках ответа «Кто прав?», от чего я отказался, чего лишил сам себя, утвердившись в правоте одной стороны?..
Моё атеистическое воспитание не могло найти согласия с очевидным понятием Веры. Мне нужны были конкретные доказательства там, где в их существовании нет необходимости.
Весной1990 г., во время очередного приезда в монастырь по делам Курганского отделения Советского Фонда Культуры, в котором я тогда работал, произошло моё знакомство с одним из священников монастыря отцом Владимиром (Ожерельевым).
Отец Владимир был первым из тех священников, кто непосредственно приняли на себя груз забот по реставрации Скорбященской церкви. Водитель по мирской профессии, он в 1986 году, по разнарядке военкомата участвовал в ликвидации последствий взрыва на Чернобыльской АЭС, что отчасти подорвало его здоровье, но внешне это в глаза не бросалось: спокойный, жизнерадостный мужчина.
И совершенно неожиданным стало известие о решении отца Владимира принять пострижение в малую схиму.
Для невоцерковлённых людей выражение «постричься в монахи» кажется понятным: человек добровольно отказывается от всего, что для него было близким и дорогим в этом мире, уходит в мир, где будут только он и Бог. И большинство неверующих принятие монашества считает попыткой ухода от проблем реальной жизни.
Церковь же это отречение от мира называет благодатью ангельского образа, а монашество – крестным подвигом.
Постригался отец Владимир 21 августа 1990 года, в день Апостола Матвея в церкви в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Сто с небольшим лет прошло со дня освящения церкви 8 мая 1881 года, и теперь снова, после пострига, в обители начнётся монашеская жизнь. Богослужение совершал Архиепископ Свердловский и Курганский Мелхиседек.
Вначале шла обычная торжественная служба, и одежды священников сияли праздничными красками.
Но вот словно солнечный свет скрылся за тучей: распахнулись двери центрального входа в церковь, и на краю красной ковровой дорожки, протянувшейся от порога до амвона, появились отец Владимир и два монаха.
Белое исподнее отца Владимира резко подчёркивало чёрные одежды монахов, а сам постригающийся рядом с высокорослыми чернецами выглядел ребёнком, которого взрослые ведут на наказание.
Каждую из трёх ночей перед постригом отец Владимир проводил в этой церкви в молении, прося благодати Божьей на монашество, но и сейчас, в первый момент показалось, что он ещё сам не верит в происходящее с ним.
Один из монахов взглянул на Архиепископа, тоже уже облачённого в тёмно-сиреневые одежды, и что-то шепнул отцу Владимиру. Тот, молча, раскинув руки крестом, распростёрся ниц на дорожке, замер на мгновение и… пополз к амвону. Все присутствующие в церкви дружно ахнули: кроме священников никому не приходилось прежде видеть это таинство.
Отец Владимир прополз на три шага и снова распростёрся ниц крестом. Голова его была повёрнута в нашу сторону, и такое внутреннее переживание отразилось на его лице, что рядом с нами, не выдержав, всхлипнула первая женщина:
– Бедненький! Ведь молодой ещё!..
А он снова пополз: снова на три шага, и снова – ниц крестом.
В церкви, уже не сдерживаясь, плакали многие женщины. Между всхлипами, прошелестело:
– Жена-то пришла? Где жена-то его?..
Но вот отец Владимир дополз до амвона и поднялся перед Архиепископом, который тоже не мог скрыть своего волнения.
Зазвучали необходимые слова чинопоследования об искренности и добровольности пришедшего, трижды Архиепископ ронял на пол ножницы и произносил:
– Подними и подай ножницы.
И трижды пришедший, в знак даваемого им обета послушания, поднимал и подавал ножницы совершавшему постриг священнику.
Вот уже совершено крестообразное пострижение прядей волос и новому монаху наречено новое имя Василий в честь Преподобного мученика Василия Печерского. С этим именем отныне он будет предстоять перед Богом, с этим именем будет нести ещё два принятых им обета – целомудрия и нестяжательства. Уже одет хитон и принят параман с начертанными на нём обжигающими душу словами: «Аз язвы Господа Иисуса Христа на теле моем ношу». Принимая каждую часть нового одеяния постриженный вначале целует, и лишь потом одевает.
…Потрясённые увиденным, мы возвращались из монастыря.
Мы – это координатор малого предприятия и член Союза писателей СССР Виталий Николаевич Носков (ныне Секретарь Правления Союза писателей России, кавалер Ордена Мужества), Александр Алпаткин, фотокорреспондент газеты «Молодой ленинец» (сейчас – член Союза фотохудожников и Союза журналистов России, неоднократный призер фотовыставок и фотоконкурсов, обладатель их дипломов, лауреат городской премии «Признание»), и я – автор этих строк.
Внешняя сторона произошедшего как бы подразумевала мрачное будущее для принявшего монашество. Но мне вспомнились слова другого монаха, с которым, в далёком 1986 году, случай помог познакомиться в Троице-Сергиевой лавре.
Шли последние дни пасхальных служб накануне Троицы. Я стоял около здания трапезной и смотрел, как после занятий, переодевшиеся в рубашки с короткими рукавами и джинсы, мимо меня, перебрасываясь шутливыми замечаниями, к выходу из Лавры торопливо проходили семинаристы, видимо, спешившие на электричку до Москвы. Встреться я с кем-нибудь из них на улицах города, в голову бы не пришло, что передо мной будущий священник, а не студент обычного ВУЗа столицы.
Наверное, моё недоумение слишком очевидно отразилось на лице, потому что рядом с собой я услышал дружелюбный вопрос:
– Что Вас заинтересовало, сын мой?
Обернувшись, я увидел улыбающегося священника. Если он и был старше меня, то не больше, чем лет на пять.
Слова о моём впечатлении от семинаристов вызвали новый вопрос:
– А Вы чем занимаетесь?
– Военнослужащий.
– Что же привело Вас сюда?
– Если коротко, то пытаюсь понять: почему между нами и вами неизбежно должны быть баррикады, и как мы оказываемся на разных сторонах.
– Это хорошо, что за ответами Вы пришли сюда. Может быть, найдёте. А почему Вы считаете, что семинаристы чем-то должны отличаться от мирских студентов? Конечно, область их служения будет другая, но не менее почётная, чем военная служба.
– Но Лавра, монастырь… Мне казалось, что там все монахи…
– И что же? Я сам монах уже немало лет. Сюда приехал послушать службу.
– Но участь монаха, наверное, одна из самых печальных?
И в ответ услышал:
– Нет. Одна из самых счастливых, если это обдуманный шаг.
И добавил запомнившиеся навсегда слова:
– Как больно за всех вас, кто живёт вне Церкви. Вы даже не знаете, насколько обделили себя. Христос – это всеобщая любовь. И каждый наш день начинается с этой любви…
Видимо, тот, встреченный в Лавре монах был прав.
Когда месяца через два я вновь приехал в Далматов монастырь, то встретил улыбающегося отца Василия, обременённого множеством дел, свалившихся на него: по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II и Определением Священного Синода от 6 мая1992 г. был воссоздан Свято-Успенский Далматовский мужской монастырь, тогда еще Свердловской и Курганской епархии. Наместником был утвержден иеромонахВасилий(Ожерельев) с возведением его в сан игумена.
Позже я задал ему мучивший меня вопрос: что он чувствовал в те три перед постригом ночи, оставаясь один на один со своими душой и разумом? Было ли мучительным для него принятое решение?
Задумчиво перебирая чётки, отец Василий серьёзно посмотрел мне в глаза:
– Искушал, лукавый. Искушал…
Мы встречались с отцом Василием и позже, когда он возглавил приход во Введенском, а потом наши пути на несколько лет разошлись.
Другой игумен возглавляет сейчас Далматов монастырь, и появились в монастыре другие монахи, но когда дела командировочные вновь приводят меня в Далматово, то мы с коллегами идём в монастырь.
Вначале смотрим на следы от ядер пугачёвских пушек на стенах, потом входим в сам монастырь. И всегда находится какой-нибудь мальчишка-проводник из местных, который знает, в каком месте вход в Успенский собор не забит досками. И мы, взрослые люди, через эти проломы, пробираемся в храм, и следом за нашим сорванцом-проводником, по также шатающимся и скрипящим лесам, поднимаемся под купол, и также не можем оторвать глаз от открывающейся перед нами панорамы. И опять щемит сердце от этой мягкой, но пронзительной и родной красоты, на которую никогда не сможешь наглядеться. На обратном спуске останавливаемся перед проступившей самой первой росписью стен, по-прежнему не защищённой от холода и влаги, и никак не можем ответить себе: «Господи! Ну, почему мы такие?..»
Выйдя из храма, мы даём своему проводнику заранее прихваченные конфеты, а когда он, счастливый, убегает, идём в Скорбященскую церковь. В ней уже многое изменилось и продолжает меняться: роспись иконостаса, внутрь церкви перенесена рака с мощами преподобного Далмата. Уже есть трапезная и места отдыха для паломников…
И уезжая, хочется верить, что снова вернёмся сюда. Правда, подниматься наверх Успенского собора можно только в тёплое время года, да и со свободным временем не всегда везёт, и не всегда выпадает дорога к старым монастырским стенам.
И приезжая в родной Каменск, начавшийся со второго поселья Далматова монастыря, я стараюсь прийти в деревню Волкова: ту самую, около которой когда-то были найдены следы древнего поселения Лужки. Прийти к церкви с примыкающим к ней мемориалом воинам, погибшим в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов. Справа от входа, на стене церкви прикреплена памятная доска с заглавными буквами текста:
«ЦЕРКОВЬ ПОКРОВА БОЖЬЕЙ МАТЕРИ БЫЛА ПОСТРОЕНА В 1914-1916 Г. В ЧЕСТЬ ПАВШИХ ВОИНОВ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ1812 Г. БОГОСЛУЖЕНИЕ В ЦЕРКВИ СОВЕРШАЛОСЬ ДО1936 Г. ВНОВЬ ЦЕРКОВЬ ВОССТАНОВЛЕНА И ОСВЯЩЕНА 2 АПРЕЛЯ1988 Г. МЕЛХИСЕДЕКОМ, АРХИЕПИСКОПОМ СВЕРДЛОВСКИМ И КУРГАНСКИМ»
И еще. Каменск по праву называют «Колокольной столицей России». Колокола уральских литейщиков поют на Соборе Василия Блаженного и Донского монастыря в Москве, на городских курантах Ярославля, Великого Новгорода и Мраморного дворца в Санкт-Петербурге, во многих храмах России, ближнего Зарубежья, на Святом Афоне в Греции, в Восточной Европе, в далеких США и Канаде… А самом Каменске ежегодно проходит Фестиваль колокольного звона, собирая лучших звонарей со всей России и тысячи зрителей – каменцев и гостей города.
История не знает дискретности. Она непрерывна как Время, и одни свершившиеся события порождают другие. С годами взаимосвязь старых и новых событий для непосвящённых перестаёт быть очевидной, но от этого сама связь не разрывается, не прекращается.
Наверное, поэтому так рядом стоят в деревне Волкова мемориал воинам Отечественной войны середины двадцатого века и церковь в честь воинов павших в Отечественной войне начала века девятнадцатого.
И в моей памяти всегда рядом живут услышанные в детстве слова «… когда приблизились к Иерусалиму и пришли … к горе Елеонской…», и день пострига с обжигающим душу обетом: «Аз язвы Господа Иисуса Христа на теле моем ношу»…
***
Человек не выбирает место, где ему родиться. Но только он сам, заглянув в своё сердце, может ответить себе: дорого ли ему это место?
Многим из нас даже и заглядывать не надо. И без этого с детских лет звуки его названия неразрывны с нами как звуки слова «мама».
Твой дом, улица, на которой он стоит, деревья около дома, дорога от дома к детскому саду, а потом к школе, ширь реки, протекающей через город, и горячее тепло песка на пологом её берегу, и высоченные скалы на другом – наверное, из этого незаметно прорастают вначале почти незаметные ниточки привязанности к месту твоего рождения.
И однажды наступит день, когда ты вдруг поймёшь это и признаешься себе:
– Я и не знал, мой город, как тебя люблю!..
Город не кинется тебе на грудь от этого признания. Но он всегда будет ждать тебя: утром, едва ты выйдешь из дома, и к концу дня, возвращающегося с работы, и вечером, глядя в твои глаза светлыми глазами уличных фонарей.
Он терпеливо будет ждать твоё возвращение из командировок и долгих разлук. И когда, вернувшись, ты спустишься с высокого вокзального крыльца, он обнимет тебя своим ветром, потянется навстречу ветвями деревьев и желанным лабиринтом улиц и переулков. А дороги, выгибая чёрные спины, приведут, наконец, к родному дому.
Тогда и ты почувствуешь: как ты нужен твоему городу!..
1. «Описание мужскаго Далматовскаго Успенскаго общежительнаго третьекласснаго монастыря и бывшаго приписаннымъ к нему женскаго Введенского монастыря (Екатеринбургской епархии, Пермской губернии)» Составил Протоиерей Далматинской Николаевской церкви Григорий Стефановичъ Плотниковъ, издание четвертое, Екатеринбургъ. Типография газеты «Уралъ».1906 г. (из библиотеки Далматовского монастыря)
2. «Энциклопедический словарь» издателей Ф.А. Брокгауза (Лейпциг) и И.А. Эфрона (С.-Петербург)1895 г. издания
3. «Lexikon der Antike. VEB Bibliographisches Institut Leipzig. Ellis Luck» - «Словарь античности», составитель Йоханнес Ирмшер в сотрудничестве с Ренате Йоне, пер. с немецкого, отв. редактор В.И. Кузищин, Москва, Эллис Лак, Прогресс, 1993 – 704 с., ил., доп. тираж 50 000.
4.«Великая Отечественная война 1941-1945», энциклопедия, гл. редактор генерал армии, профессор М.М. Козлов, Москва, «Советская энциклопедия»,1985 г., 832 стр.
5. «Край по имени Далмата 1644-1924 том I», Д.С. Грязнов, Т.Н. Лепихина, Г.А. Пономарёва, г. Курган, 2002. Издательство «Зауралье», объем 21 физ. п.л. + цв. вкл., тираж 2000 экз.
6. «Край по имени Далмата 1924-2004 том II», », Д.С. Грязнов, П.Г. Ильиных, Т.Н. Лепихина, Г.А. Пономарёва, Л.П. Калистратова, г. Курган, 2004, Издательство «Зауралье», объем 29 физ. п.л. + 1,5 физ. п.л.цв. вкл., тираж 2000 экз.
7. «Каменск-Уральский. В панораме трех столетий», автор текста С.П. Постников. – Екатеринбург: Рекламно-издательская группа «ПостМодерн», 2003 160 с., 228 илл.
8. «Каменск-Уральский металлургический завод 60», автор-составитель Котлов Александр Николаевич, творческая группа: Пасынков Б.И., Баранчиков В.М., Шишменцев В.П., 298 стр., тираж 1000 экз., ООО «Компания «Лазурь»,2004 г.
9. «Всемирная история. В четырёх томах. Т. 1. Древний мир» О. Егер. – 3-е изд. испр. и доп. – М.: ООО «Издательство АСТ»: СПб.: ООО «Издательство «Полигон», 2001. – 664 с., ил.
10. «Если б не было войны» – цитата из стихотворения Игоря Шаферана, название одноимённой песни (музыка Марка Минкова)
11. Из статьи Гавриловой Светланы Игоревны, аспиранта Уральской государственная архитектурно-художественная академия, «Развитие градостроительной структуры г. Каменска-Уральского начала XVIII – середины XX веков». Там же см.
– соцгород – один из типов расселения в городах нового типа, был основан на принципах воспитания «человека новой формации»: труженника-коллективиста с активной жизненной позицией и широким кругом интересов»;
– УАЗ – Уральский алюминиевый завод.
*11.01.1039 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР «О разделении Наркомата Оборонной промышленности СССР из Первого (самолётного) управления Наркомата Оборонной промышленности СССР был образован Народный комиссариат авиационной промышленности СССР (НКАП) – государственный орган СССР в ранге министерства, управлявший развитием авиационной промышленности СССР в 1939-1946 годах.
12. Фрагменты из книги «Осколок в памяти». Н. Покидышев, Курган, 2011 г.
Николай Покидышев
http://www.voskres.ru/literature/library/pokidishev.htm
Навигация