|
EVG
Гость
|
 |
« : 07 Февраля 2014, 13:41:58 » |
|
Люди славянского возрождения
Из книги «Славянские святцы»
– В последнем десятилетии девятнадцатого века на старом немощно дрожащем пароходике путешествовал по Днепру русский писатель. Много позже, живя уже за пределами родины, он вспоминал: «Я в те годы был влюблен в Малороссию, в ее села и степи, жадно искал сближения с ее народом, жадно слушал песни, душу его. Пел он чаще всего меланхолически, как и подобает сыну степей, пел на церковный лад, как и должен петь тот, чье рождение, труд, любовь, семья, старость и смерть как бы служение; пел то гордо и строго, то с глубокой нежностью. С ярморки на ярморку, в передвижениях гуртами на работы часто сопровождали его бандуристы и лирники, наводившие мужчин на воспоминания о былой вольности, о казацких походах, а женщин на певучие думы о разлуках с сыновьями, с мужьями, с любимыми. Бог благословил меня счастьем видеть и слышать многих из этих странников».
Писателем-путешественником был Иван Бунин, рассказ, откуда взяты приведенные здесь строки, – «Лирник Родион».
В мире бунинской прозы «Лирник Родион» стоит несколько особняком. В этом рассказе отсутствуют многие из тех свойств, по которым мы всегда безошибочно угадываем бунинский почерк: порывистость, страстная напряженность движения событий, самой речи повествователя, взволнованной, иссуха-жаркой, будто прерываемой горловыми спазмами... Рассказ об украинском бродячем певце лишен и намека на сюжет, все происходящие события состоят в том, что лирник поет, а женщины-крестьянки и молодой писатель слушают его «псальму» (духовный стих) о девочке-сиротке, разыскивающей по белу свету могилу матери.
Бунин так первоначально и назвал свое повествование «Псальма про сироту». Но потом, видимо, почувствовал некоторую фактографичность подобного названия. Ведь в центре рассказа все же не сюжет песни, исполняемой слепым лирником, а сам Родион, его мужественная и нежная душа, прозорливая, несмотря на телесный недуг.
«Сын народа, не отделяющего земли от неба, он просто и кратко рассказал о страшной встрече ее (сироты. – Ю. Л.) «в темных лугах», в светлые пасхальные дни, с самим воскресшим господом:
«Тай зустрiв iï Христос, став iï питати». «Куди йдешь, сирiтко?» «Матерi шукати». «Ой, не йди, cиpiткo, бо далеко зайдешь, вже ж своеï матiнки й по вiк не знайдешь: бо твоя матiнка на високiй гopi, тiло спочивае у смутному гробi...»
Поразительно, что Иван Бунин, слышавший, должно быть, десятки украинских дум и псальм, выбрал именно эту о сиротке, пришедшей на могилу матери. Поразительно потому, что подобный его выбор верно указывает на два чуть ли не самых распространенных, самых излюбленных мотива всей украинской народной поэзии: мотив сиротства и мотив плача над затерянной в степи могилой.
У нас еще будет повод и необходимость подробнее остановиться на этих мотивах, а теперь надо сказать о том особом, почти символическом значении, которым способен осветиться для нас, людей новой социальной действительности, рассказ, написанный Буниным в 1913 году на острове Капри.
«Лирник Родион» не просто дань признательности славянскому народу-брату и его великой поэзии, сердечно близкой и понятной русскому человеку без перевода. Сознательно он это делал или нет, но Бунин тут как бы хотел подвести черту под целой традицией русской дореволюционной культуры. И литературы в частности. Правда, эта традиция, видоизменяясь, усложняясь по мере роста, пережила Бунина. Но нам важно присмотреться к истокам традиции, к первым бороздам и всходам.
II
Небезынтересно напомнить: слово Диканька в наш литературный обиход ввел вовсе не Гоголь, а... Пушкин. Он сделал это за три года до выхода в свет «Вечеров на хуторе близ Диканьки», в своей исторической поэме «Полтава». Орлик, допрашивая Кочубея, говорит:
Мы знаем,
Что ты несчетно был богат;
Мы знаем: не единый клад
Тобой в Диканьке укрываем...
И еще раз упомянута Диканька в заключительных строфах поэмы:
Цветет в Диканьке древний ряд
Дубов, друзьями насажденных;
Они о праотцах казненных
Доныне внукам говорят.
Конечно, гоголевская Диканька имя совсем иного ряда выдающийся литературный образ, по праву ставший нарицательным. У Пушкина же это всего-навсего одна из малых географических реалий, призванных сообщить повествованию большую достоверность, историческую в первую очередь. По поводу этой реалии поэт даже пояснил в примечаниях к поэме: «Деревня Кочубея ».
Но все-таки пушкинское первенство, в котором нас занимает не мелочный приоритет на то или иное слово, первенство не формальное и не случайное. Дело в том, что русская культура в лице Пушкина и его современников первой обращалась тогда к осмыслению, художественному, литературному, феномена украинской культуры и истории. На правах старшей она и не могла поступить иначе. Если смотреть на это старшинство сквозь привычный образ семейных отношений, то нельзя не заметить, кто у общей, материнской культуры (древнерусской, киево-русской) сделался к XIX веку носителем более взрослого, зрелого самосознания; старшему же и это тоже дело вполне привычно-семейное всегда поручается донянчивать младших.
Параллель Пушкина с Гоголем для нас, может быть, не вполне безусловна (Гоголь тоже писатель русский, а не украинский и не русскоязычный). Но все же молодой автор «Вечеров...» был объективно выразителем украинского литературного, национального самосознания, и потому параллель эту хотелось бы еще несколько продлить.
1834 год. После появления «Вечеров...» Гоголь публикует свое известное «Объявление об издании истории малороссийских казаков». Тогда же опубликован им и «Взгляд на составление Малороссии», «эскиз», заявленный как «Введение к «Истории Малороссии».
Но из письма М. Погодина к С. Шевыреву от 28 апреля 1829 года нам известно: «Пушкин собирается писать историю Малороссии». Это сведение подкреплено другим свидетельством, относящимся к тому же году: М. Максимович, видный фольклорист, патриот Украины, общий
друг Пушкина и Гоголя, давал поэту справки о знаменитой «Истории Руссов», написанной, как тогда полагали, Георгием Конисским, архиепископом белорусским. «История Руссов» считалась лучшим историческим трактатом об Украине, и Пушкин, заполучив экземпляр рукописи, внимательнейше его изучал. Возможно, он собирался им воспользоваться в 1831 году, когда из-под его пера появился исторический фрагмент на французском языке, который по его содержанию в пушкиноведении принято называть «Очерк истории Украины».
Однако и «Полтава», и замысел исторического труда это уже плодоношения пушкинского «украинофильства». Наверное, нужно отступить еще к 1821 году: поэт, находящийся в южной ссылке, приезжает из Кишинева в Бендеры, где пытается обнаружить место захоронения Мазепы. Но
...тщетнотам пришлец унылый
Искал бы гетманской могилы:
Забыт Мазепа с давних пор...
( «Полтава»)
Или взять за точку отсчета следующий, 1822 год? В том же Кишиневе находясь, Пушкин написал тогда краткие «Заметки по русской истории XVIII века», о которых, кажется, можно сказать, что в них запечатлено самое
первое по времени проявление его интереса к «малороссийской» теме.
«Екатерина, отмечает здесь Пушкин, уничтожила звание (справедливее, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян
(т. е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию...»
Не удивительно ли, что в этом предельно сжатом выводе юный поэт нащупывает самый больной нерв недавней (да и современной ему) истории Украины? Екатерина, как известно, в своей национальной политике наследовала Петру, Петр же решительно действовал в сторону ограничения вольностей малороссийского казачества, обидами которого ловко сумел воспользоваться Мазепа.
Так, в начале 20-х годов Пушкин завязывал в узелок многое из того, что воплотится позднее, и не только в «Полтаве», но и в... «Медном всаднике». Достаточно присмотреться повнимательней к фигурке сумасшедшего Евгения, чтобы различить в его бессильном отстаивании своего права на самостоятельное жизненное поведение нечто вполне «мазепинское». И за тем и за другим гонится разгневанный император...
Рискну предположить, что в 1821 году Пушкин-романтик, автор «Вольности», еще отчасти понимал Мазепу по-декабристски: не только предатель дела Петра, но и изгнанник, неудачливый борец за вольность, носитель идеи республиканской свободы.
Но уже то обстоятельство не могло не озадачить поэта в Бендерах, что могилы-то нет. И это при совершенно особом на Украине культе могил! Тогда же, посетив Киев, поэт постоял возле двух лежащих рядом надгробных плит: под ними покоился прах Кочубея и Искры, казненных по интриге Мазепы. Могилы эти находились в стенах Печерской лавры, с ее подземными ходами, где сберегались останки целого сонма людей, оставивших могучий след в отечественной истории. Сам воздух Украины, ее дали, кренящиеся древними курганами, исподволь внушали поэту «любовь к отеческим гробам».
И не ему одному. Вот характерное для этой эпохи описание: «Курганы. Высокие земляные насыпи, видимые и ныне во многих местах Малороссии и Украины. Курганы сии служили иногда общими могилами на местах столь частых сшибок, бывавших у малороссиян с всегдашними их врагами татарами и во время отторжения их от Польши с поляками... Иногда же целый ряд таковых курганов, идущих на далекое пространство по одному направлению, подобно цепи гор, служил как бы ведетами или подзорными возвышениями для наблюдения за неприятелем. Таковых курганов много можно видеть по древним границам Малороссии и Украины с ордою крымскою, особливо в губерниях Слободско-Украинской и Полтавской».
Поэтическое описание, в чем-то перекликающееся с пейзажами из чеховской «Степи», скажем мы. Но процитирована статья справочного характера, отрывок из примечаний Кондратия Рылеева к поэме «Войнаровский». Дело в том, что поэтичен был сам описываемый предмет, и автор хорошо чувствовал, что значит для украинского сердца вид степных курганов; не случайно курганы и старые могилы играют в «украинских» сочинениях Рылеева не только «пейзажную» роль. Вот пример из того же «Войнаров-ского»:
Один, вблизистепной могилы,
С конем издохнувшим своим,
Под сводомнебаголубым
Лежал я мрачный и унылый...
Все было тихо... Лишь могила
Уныло с ветром говорила.
Последние две строки дословная перекличка с зачином народной песни, которую Рылеев явно должен был знать:
У полi могила з вiтром говорила:
«Повiй вiтpe буйнесенький,
щоб я не чорнiла...»
Могила разговаривает с ветром, жалуется на свое одиночество, просит, чтобы ветер помог ей зарасти травой; видимо, смелость этого поэтического образа настолько поразила автора «Войнаровского», что он первым из русских поэтов предпринял попытку использования украинского фольклорного мотива в своем произведении.
Войнаровский человек романтической личной судьбы был сподвижником Мазепы. Тема не оставляла Рылеева, сохранились его наброски к поэме «Мазепа», так и не написанной. Бурные события украинской истории XVI XVII веков с годами все больше и больше занимали поэта, но воплотить замысел он не успел. Читая стихотворный отрывок «Палей», поневоле вновь задумываешься о первенстве: описание казака, скрывающегося от вражеской погони, прыгающего с кручи в речную пучину, отзовется позднее на последних страницах гоголевского «Тараса Бульбы».
Вот вправо, влево, и к реке.
Коню проворною рукою
Набросил на глаза башлык,
Сам головой к луке приник,
Ударил плетью и стрелою
Слетел с брегов, отваги полн;
И вот средь брызгов и средь волн
Исчез в клубящейся пучине...
Уж он спокойно на средине
Днепра шумящего плывет.
Враги напрасно мещут стрелы,
Свинец напрасно тратят свой.
Разит лишь воздух он пустой...
Можно было бы сказать, что Пушкин подхватил рылеевскую тему, если бы мы не знали, что он шел к ней самостоятельно. В эпосе его «Полтавы» запечатлелась не только художественная зрелость силы, имя которой русская поэзия, тут явно обозначилась масштабность исторического кругозора поэта, трезвость его гражданского видения. Пушкин, испытавший искус романтического понимания свободы, не отринул здесь вольнолюбивых идеалов своей юности, своего поколения. В его Мазепе, характере достаточно сложном, противоречивом, изменник, предатель соседствует с патриотом казачьих вольностей, ратующим за свободу своей Украины. Изменяя Петру, изменяя России, гетман одновременно вынужден вступать в сговор с извечными врагами Украины иезуитами, турками, шляхтой, иного выбора нет. «Свобода», «вольность», свидетельствует Пушкин, оказываются в устах гетмана лишь красивыми словами. «Свобода» Украины от России становится дорогой в никуда, в бездну авантюризма. Таково свидетельство самой истории, как бы ни были сложны и противоречивы ее частные приговоры, с какой бы железной неумолимостью ни уравнивало правительство в правах (точнее, в их отсутствии) российского крепостного мужика и вчерашнего вольного запорожца. Да и возможно ли, праведно ли в новых исторических условиях оставаться «вольными» за счет своего же брата, бедующего беду?
От той былой казачьей воли, напоминает Пушкин, остались только курган, да песни, да предания:
...порою
Слепой украинский певец,
Когда в селе перед народом
Он песни гетмана бренчит,
О грешной деве мимоходом
Казачкам юным говорит.
Стоит перечесть внимательней эти заключительные строки «Полтавы». В примечаниях к поэме Пушкин уточняет: «Предание приписывает Мазепе несколько песен, доныне сохранившихся в памяти народной». Но зачем слепой певец, по воле поэта, исполняет именно «песни гетмана»? Чтобы кстати напомнить читателю под конец о «грешной деве» Марии Кочубей? Или чтобы показать, насколько живучи исторические грезы о былой вольности?
Знал ли сам Пушкин эти сочинения, приписываемые Мазепе? Из тех же примечаний к поэме явствует: да, знал. С думой, «будто бы сочиненной Мазепою», он мог познакомиться в «Истории Малороссии» Д. Бантыш-Каменского, которой пользовался, работая над «Полтавой». К тому же за год до написания поэмы в Москве был издан М. Максимовичем сборник «Малороссийские песни», и среди других текстов составитель привел «Думу Гетмана Мазепы». «Она замечательна не в одном историческом отношении», поясняет Пушкин. Видимо, его внимание привлекла откровенность представлений Мазепы о вольности. По мысли гетмана, все беды тогдашней Украины состояли в том, что сыны ее в разброде: кто ратовал за союз с погаными, кто надеялся на ляхов, кто на силу Москвы. Но все они, доказывал автор дум, и басурмане, и ляхи, и москали враги Украины. А потому
Нуте врагов, нуте бити!
Самоналы набувайте,
Острыхшабель добувайте,
А за веру хочьумрите,
И вольностей бороните!..
Обреченность гетманского призыва, возбуждающего ненависть против Москвы единоверной, очевидна. Так позднее будет очевидна и обреченность сумасшедшего Евгения с его угрозой Медному всаднику. Как и в случае с Евгением, Пушкин не может не отдать должного стихийному порыву гетмана к свободе. Но в том и другом случае для него очевидна историческая несостоятельность подобного порыва. Не более чем химера эта пресловутая «свобода» Украины от общей с Россией доли. Так не может часть кроны быть свободной от общего ствола и от единого корневища.
Вместе с тем, подчиняясь художественной правде, поэт не счел нужным умолчать о «программной» песне гетмана, бытовавшей в устном предании и спустя столетие после событий. За таким поэтическим решением проглядывает зрелая мудрость культуры, стремящейся понять родственную культуру как самое себя. Для Пушкина «Полтава» с ее «украинской» темой стала актом такого самопознания. Проявленная здесь поэтом воля к бескорыстному и до конца честному художественному и историческому самопознанию была ответом, одним из самых значительных тогда ответов русской культуры на международные события Славянского возрождения.
|
