Про Россию

[EVG]

Про Россию

Повесть-притча

Рассказ первый. Про войну.

 

– Дедушка, а как ты в Германии оказался?

– Ну как-как, как и других тысячи: контузило – очухался в лагере, а там уж не выбирают… Но мне везло всё время: Ох, как везло. Мы бежать хотели. Ребята не знаю добежали ли… Навряд. У нас никто не добегивал – ловили их и на воротах вешали…

– А ты?

– А меня за день до того в Германию отобрали и попал я вместо лагеря в фольварк (это хозяйство ихнее) в работники. Я ж до войны коноводом числился.

– А чего оттуда не сбежал?

– А как… ты думаешь, это возможно было, через всю Европу… Нам что говорили: «Немец под Москвой, вот-вот возьмет… Немец Сталинград взял… Война вот-вот кончится…» Ну и прочее. А от Германии до Сталинграда знаешь сколько?

– Ну а в победу-то верили?

– Как не верить. Но жись-то она… Как тебе сказать. Ну, вот я не рассказывал. Расскажу…

Там у нас хозяйка была. Ну, строгая – там у них все такие, у них это ордунг называется – порядок значит. У них, знаешь, не у нас – без порядка не полагается… Ордунг – едрить… Но вообще-то она добрая была – старшим меня поставила. Я сначала её на бричке возил… А муж у ей под Сталинградом и сгинул. Ну, в общем, кто уж там кого первый полюбил я тебе не скажу – у меня ведь в Костроме Стеша была и двое ребятишек…

– Как в Костроме? Какая Стеша?...

– Подожди маленько – и это расскажу. А пока стал я жить у Гретхен моей в дому и когда наши пришли в сорок пятом, был у нас уже ребеночек… Вот так.

– А Стеша?

– Но вот видишь, я же в Россию вернулся, а уж как она плакала – как уговаривала. Но… Стешу ведь я любил… Пришел к ней осенью…

– Почему осенью, а не в мае?

– Другие ведь вообще лет через десять пришли, а кто и не пришел вовсе: ведь не победителем назад ехал, – а под трибунал и в лагерь, в Сибирь… Но я ж тебе говорю: везло мне. Уж не знаю, за какую такую праведность, мне, грешнику фартило… Так или иначе – везло. Это факт… В немецком лагере на воротах не повесили… А в нашем – начальник земляк оказался, чуть не свояк: определил на пересмотр… Все документы мне выправил и попал я в Манчжурию – японцев бить. Ох, и гнали мы их…

– А потом?

– Потом ранение. Вот и вернулся домой с орденом, но уже осенью…

– Пока до дома шел – я уже всё знал… Что у нас: переулок – два заулка – радио сарафанное. В общем, всё знал. Что она за капитаном, за интендантом этим, что помимо моих двоих у них ещё двое народилось. Я в палисадничек зашел, – Дружок-то меня признал – не облаял… Постоял у них под окошком: тепло ведь было – окна-то настежь… Послушал…

– А что она? Не дождалась…

– А как ты думаешь. Получила похоронку… поубивалась… Все тогда похоронки получали. Да и убиваться-то особо долго некогда – целый день на фабрике – дома двое малых с голоду пухнут… А тут капитан. Ты думашь, если интендант, то трус и вор. Нет, не думаю… Моя-то Стеша, знаешь, какая была – она за кого там из-за куска хлеба не пошла бы… А что интендант, так ведь и он не выбирал – приказали. Надо ж кому-то. Я ж тоже там в Германии не выбирал… не наша воля… Вот вернуться – не вернуться – воля своя: иные кто – драпанули к американцам… а прочее – не своя воля. Понимаешь?

– И долго ты так, дедушка, под окошком стоял?

– А сколько надо, столько и стоял… Пока не стемнело. Любил я Стешу… Да и сейчас – жива ли она теперь, нет ли – это уже не важно – всё одно люблю… Ну, вот потому и ушел тихонько… попрощался с Дружком и ушел... И с тех пор в Костроме не был…

– Как так – любил и ушел?

– А так… «Люблю» это не значит «хочу» или желаю там для себя чего-то. Люблю – это значит, желаю счастья. Вот я постоял, послушал: вижу – счастливы (то есть я её не видел – слышал только – они за столом сидели, вечеряли…). Вижу – счастливы и капитан к моим ребятишкам как к своим родным… а мне это радость – я и заплакал даже… От радости за них заплакал… счастье им трудное досталось, трудное… Но – заслужили.

И что ты думашь, мне надо было в дверь поколотиться – они ж меня давно похоронили и оплакали: у них новый папка. Хороший – куда теперь его... А меня – разве помнят… А ей – как? Я и ушел.

– Ну а бабу Нюру, ты деда, любил?

– А как же… Ты разве не понимашь!

 – …А разве так бывает… И там – в Германии, и в Костроме и тут…

– Я всех любил… и люблю. Но когда оттуда ехал – я не только между женами выбирал и детишками, конечно,.. я ещё между Германией и Россией выбирал. А Родина-то одна, пусть и с лагерями, но – одна…

Сейчас вона что в газетах пишут – мол, схлестнулись два режима… два тирана… оба мол, хороши! – Брехня… не верь, не так было… У нас в России на рынке пленных немецких девушек не продавали, как скот… И детишек ихних мы в плен не брали, чтоб, значит, в лагерях кровь выкачивать для госпиталей. Девки наши доходяги, кровь последнюю свою сами сдавали и у станка стояли при том… А немецкой крови нет, не выкачивали…

А потом, Россия, это знаешь… Это…

Мне дед мой, когда ещё читал из одной старой книги. Там глава была про любовь. Так и называлась: «Про любовь» – «Любовь долго терпит, не завидует, милует, не ищет ничего…, всё прощает и всему верит, и николь не кончается…» Может, я чего забыл ещё.

– Нет, деда, ты ничего не забыл…

– Вот не знаю только, как книжка называлась, дед мой не говорил…

– Евангелие, деда, она называлась… Евангелие.

 

Рассказ второй

«Идите в театр и… умрите в нём, если можете…»

 

Вот поцеловалась я в первый раз – ужас какой-то! Я ведь актрисой была, девушкой чистой, наивной. Меня ведь мальчишки в школе боялись – стороной обходили. Не то, что я там какая-то не такая была – очень даже симпатичная. Они ж поглядывали – ещё как! Но уж больно неприступная… И не то что бы неприступная, а уж как-то сильно мечтала я о принцах… Много книжек я читала в детстве, пела там на всех концертах в школе песни советские, романсы… Стихи сочиняла. Ах, какие стихи!.. Я там любила тайно одного мальчика. У него на лице шрам был – они это по пьянке на мотоцикле навернулись… Но мне казалось, романтическое что-то: шрам… Д,Артаньян. Но я ему не признавалась – я же девчонка. А он на меня и не смотрел… Мне всё казалось, что он на выпуском ко мне подойдёт и на танец пригласит. Мне мама к выпускному какое платье сшила! О-о, – такого ни у кого не было. Мы ж как тогда жили-то в провинции бедно – какие там платья… Но он не подошел. Напились они с ребятами и весь вечер продрыхли, а я домой убежала и проплакала до утра. А после десятого уехала я поступать и больше его не видела.

Я ведь все романсы по пластинкам разучила – ох, голосок у меня был! У мамы патефон и пластинок – целая полка. Вот я и поехала поступать в консерваторию в Ленинград…

Прочитала там, на стеночке на бумажке – чего там к экзаменам надо… сердце у меня так и опустилось: то да сё… и сольфеджо-мальфеджо и си-би-моль-минор и прочее – я и слов-то таких не знала… да и побрела… Устроилась на завод разметчицей… в общежитии место дали.

А при заводе нашем клуб был и вот бреду как-то раз со смены, еле ноги волочу – смотрю объявление – набирают в студию. Это моё – это ждут меня там! Непременно ждут!

И, правда – ждали…

Я и в студии когда училась – они за мной всё похаживали-поглядывали, парни то есть – да только на большой дистанции похаживали: кто её знает – вдруг рванёт!

Ерунда всё это – рванёт: я же тише воды ниже травы… Это я на сцене буйствовала. Ураганила, можно сказать… Так это ж – искусство – меня ж хвалили… я на курсе первая актриса была. После смены-то ни рук, ни ног не чуешь, а выйдешь на площадку и – вихрем, вихрем. А он – режиссер наш – я его сразу полюбила – не разглядела даже ещё, а – полюбила… – он на меня смотрит – я спиной чую… Мурашки от такого взгляда по спине… Хорошо…

Меня же на разборе полётов – это после спектаклей-то – хвалят. Я на работе брак гоню – Бог с ним с браком: всю ночь роли зубрю, книжки читаю… Умной хочу быть – как Он. Я хоть и отличница в школе была, а «провинция» дремучая…

За мной там один ходил, все провожать после репетиций пробовал, да что-то его отбрасывало: прямо по стенке – ба-бах! Я ж честно говорю, я – тихая, нежная, но куда он перед режиссером-то нашим – смешно даже знаете! Как он не понимает! Он побился-побился – Э-э, – говорит, – Лидочка, – это мне-то, – как же, – говорит, – вы замуж выйдите? – и пропал куда-то.

И вот дал Он мне главную роль. Пьеса такая – я уж и названия сейчас не помню… американского – будь она не ладна вся Америка! – какого-то драматурга. Ну, тогда-то я без ума была и от Америки и от драматургов, и вообще – от всего. Там про любовь… Меня Верка – актриса, с которой мы в паре работали – спрашивает:

– А у тебя сколько было? – я не поняла:

– Сколько, – говорю, – чего?

– Ни чего, а кого: сколько у тебя, говорю, парней было?

– Нисколько,– говорю, – не было…

Тут я в глазах веркиных померкла. Меня ж первой актрисой считали, – она ж на меня с уважением, всё в подруги пыталась внедриться. А я-то что – наивная душа – я подругам рада. Но вот в один момент померкла в её глазах. Дискредитировалась:

– Фи, – говорит, – я-то думала…

Да Бог с ней с Веркой – ветер у неё в голове. А партнер-то был – Сергей Сергеевич – народный артист. Он старый был, ему где-то уже сорок пять… Старым нам казался – нам-то по двадцать... Режиссер наш еще старше, но этого я тогда не замечала, потому, что – Он. Я ж на Него из далека и с трепетом… А Сергей Сергеевич… от него как-то пахло всегда неприятно – и табачищем, и чесноком и Бог знает чем… А тут целоваться с ним надо – любовь играть. А ведь как я старалась! Ну почему не сам Он в этой роли, почему Сергей Сергеича поставил! Ой, думаю, а Его Самого – я б и вовсе не посмела – умерла бы просто. Умерла на месте…

А Сергей Сергеевичу чрезвычайно нравилось меня целовать. Он женат, дети… Режиссер кричит:

– Идите за кулисы! Тренируйся, Лидка, целоваться не умеешь!

Вот повел он меня тренировать… Ужас какой! Как это мерзко – я ведь не целовалась ни разу до этого… по-настоящему – ни разу… Да, искусство, конечно, требует жертв – так нас учили и верили мы свято, что – требует.

И началась для меня мука – я и губы поджимала и не дышать старалась. А он так ненасытно всё делал, так ненасытно… будто со своей уже сто лет не целовался.

Но притерпелась я и – слава Богу – спектакль этот не часто играли.

И вот прошло четыре года – чего только не было за эти годы. Какие премьеры и какие пертурбации… Кого из театра выгоняли с позором, кто сам уходил. Приходили новые. Сколько девок забеременело – о-о… Одна только родила. Ушла из театра и – всем на зло – родила! Мы тогда говорили: вот дура, дура!.. Но дуры были мы!

Парни, правда, всё от меня шарахались по-прежнему. Сергей Сергеевич подъезжал и с этого боку и с другого – я с ним не разговаривала. Только на сцене…

А потом пришел Ваня. Матросик мой, десантник. Он отслужил недавно – пришел – из-под ворота тельняшка… Всё ждал после спектаклей, провожал…

И как он так заслонил для меня Его? Странно как-то? Актёришек всех наших заслонил, это понятно, но…Его! Да нет – не заслонил. Он долго за мной бегал – я как бы в упор не видела. Но он терпеливый был, выносливый – десантник…

Вот он мне предложение сделал, – пожалел, наверно, дуру неисправимую, – а я не знаю, что и отвечать… Кого спросить: мама далеко, ну не Верку же спрашивать! Я отмалчивалась. Он меня провожал безответную и вот как-то раз взял и поцеловал – у общежития моего… Там в каждом окошке кто-то сидит-маячит-смотрит. Поцеловал, а я не ожидала никак и по привычке губы поджала и вся напряглась и не дышу. Он удивился даже. Но терпеливый он был и ласковый, и через год мы поженились. И – прощай театр, прощай и завод – родился у меня ребеночек.

Но это всё присказка…

А сказка вот какая…

Целоваться-обниматься я так и не научилась… И коленками Ваню, как он не старался, иногда с дивана спихивала – иди, мол, спи на кухню! Нам тогда уже однокомнатную дали, уехали мы из общежития и кухня собственная завелась. Вот тут и пошло-поехало… Тельняшка его давно износилась, я из неё половик сделала – ноги вытирать… А Ваня мой попивать начал. А как выпьет, – пахнет от него как от Сергей Сергеича… а я, я… это просто не могу – и на кухню его. Вот у него какая жись понеслась-завертелась: завод – выпивка – кухня. Я не понимала этого. Я ему: – Да я ж Режиссера на тебя, дурака, променяла…(будто он неженатым был, будто и мой!)… да я из-за тебя искусство бросила! – и всё такое прочее…

Половик износился – выбросила, другой постелила, а Ваня – пьет. Крепкий он, Ваня, выносливый – другой бы столько не выпил…

И как она жизнь пролетела – я и оглянуться не успела: вжик – и нету! Ваня мой спит себе в могилке. Сынок вырос, женился и носу не кажет. Хоть бы ругал меня, бил что ли, но приходил только… Не приходит… Не знаю даже родился там у них кто, али нет… У меня ж ещё должна была быть... девочка, да я не захотела… – зачем, говорю – уж как Ваня мой упрашивал! – зачем, говорю, ещё! Есть, говорю, один – и хватит!

Ну вот и «сходила к доктору»…

А теперь она мне сниться… девочка моя. Приходит в беленьком таком платьице и меня по головке гладит! А я плачу… А что плакать-то теперь… что плакать… Жизнь какая-то моя – бестолковина… хреновина – моя жизнь… Про театр я и вспоминать боюсь… А ведь я хорошая была, добрая, чистая… а что осталось – на могилку ходить, крошить птичкам булочку…

[EVG]

(продолжение)

Рассказ третий

Лекция

 

Читал я студенткам лекции о демографии и о народной педагогике читал. В педагогическом читал, а там – одни бабы – мужики редко попадаются.

Курс-то интересный и захватывающий получился – они там ничего о народной культуре не знают, а от своих бабушек-дедушек уже оторвались. Такое вот поколение прибыло. Тут еще на днях с психфака аспирантки принесли свои диссертации. Я их зову «психички», а они обижаются – мы, говорят, – «психологини». Обижаются, но приносят… А я их диссертации смотрю с конца: открываю сразу библиографию, а там одни американцы… Раньше немцы были, а теперь американцы… Вот пришел такой косяк старых дев (вот ведь в школу не хотят педагогами – диссертации пишут!) – глаза в разные стороны… И считается у них почему-то, что чем больше американской всякой лабуды начитаешься, тем умнее. Но жалко их, конечно, психичек – ведь собственной судьбы устроить не могут, а учатся и учат. Диссертации по народной педагогике или, как они теперь это называют, ибо модно стало, – этнопедагогике. А я психических факультетов не кончал – этнографию практически осваивал…

 Я им говорю, – а где же наша классика отечественная: основоположник народной педагогики Егор Арсеньевич Покровский – ещё в XIX веке все написал? – Нет, не знают, не изучали. Ладно, говорю, а Георгий Семенович Виноградов? – Что-то слышали, но без понятия…

А вот, говорю, еще до Покровского Феофан Затворник читал курс психологии в нашей духовной семинарии. Это ж совсем другая психология – не ваша, американьская. – Нет, не слыхали.

– А что такое «психология»? – спрашиваю…

– Наука о…

– Нет, девушки, это переводится как «душеведение». А что такое «душа»?

Задумались… учились, учились, а к главному вопросу не готовы. Начинают робко:

– Самосознание личности…

– О-ё-ё-ёй: а что такое «личность», что такое «самосознание»?

– Личное бессознательное…

– Подождите-подождите: так «самосознание» или «бессознательное»?

– Хранилище архетипов… Непрерывный континуум смыслов… Проявление семантического поля… Христианская антропология…

– Во-во, ближе, теплее… ну антропология это наука о устройстве человека: тело, душа, дух. Вот по первой части у вас представления имеются, а по второй…

Ну, ладно-хорошо…

Привел их на вечёру в наш клуб фольклорный. Масленица же… Пока концертная часть была – сидели слушали, записывали что-то в блокнотики. Потом сама вечёра… Тут они встали и табунком своим на выход. Чуть не упустил: – Вы куда, красавицы, а кто участвовать будет?

– А-а-а, – фольклорные игры… тактильное общение … интерактив…

– Да, – говорю, – игры и танцы – это участвовать надо, а не наблюдать… вы блокнотики-то свои попрячьте подале… – вот на силу уговорил. Но вижу бояться парней, бояться. Вот на дискотеку или там в ресторан – не бояться: одели свою скорлупу – и вперёд. А тут бояться… тут – в народной обрядовой культуре, где всё целомудренно и чисто, где каждый поклон благодатен, каждое касание ни к плотскому обращено, а к душе… Боятся. Почему? Десять лет в школе оттарабанили, шесть – в университете, потом, – в аспирантуре… Да, личный опыт – неудачный… а откуда быть удачному, когда головушка забита чем угодно, только не подлинными знаниями о жизни. Да… неудачный опыт общения с мужчинами и что ещё хуже – отсутствие такого опыта к тридцати годам.... Да – остепенились, приобрели солидный вид… В храм сходили – отметились…

Любви нет.

Ну вот надели свою скорлупу, защитную свою шкуру… А тут на вечёре – без шкуры надоть. Они, вестимо, как голые себя чувствуют… Не поётся им, не пляшется… Ну, ничего – с первого раза не распоёшься – тоже ведь учится надо… В следующий раз, думаю, придут… А в следующий у них – конференция, в следующий – коллоквиум, консилиум или ещё какая-нибудь галиматья. Звонят мне:

– Алексей Алексеевич, а как наши диссертации? Посмотрели? – Эх, глаза б мои не смотрели, – но это я про себя…

– С Пасхой, – говорю, – вас! Христос воскресе!

– … молчание – не знают, что отвечать… потом одна психичка вспомнила:

– О-о-о, – говорит, – Алексей Алексеевич, воистину воскресе! – жаль, думаю, что по телефону: поцеловаться нельзя. Или как это по ихнему: «тактильное взаимодействие» произвести.

– Вот, что девоньки, Красная горка на носу. Приходите в парк – на праздник к нам! Там разгуляемся.

Ладно… потом про это доскажу. Я ведь про другое начал – читал лекцию студенткам в педагогическом. Студентки-то помоложе – не всё у них потеряно, у многих даже – другая крайность…

Сначала о детском фольклоре рассказывал…. Потом дошел и до взрослого. Гулянка, вечёра, а там и свадебный обряд – это ведь самое животрепещущее! Вот где психология. Вот ведь выбирали и на всю жизнь – практически разводов не было. Много чего в традиционной деревне из нынешнего содома не было: вот например проституции не было или там нетрадиционных ориентаций. Ну вообще не было этого – это потом в городах появилось… Значит, как бы там ученые не врали, а несвойственен грех изначально человеку. Никаких там врождённых грешников нет. Но многие грехи сейчас молодёжь за грехи и не считает: вышли замуж – не повенчались, да и не расписались даже… «Мы попробуем» – говорят. Чего попробуем – в ад попасть?.. Или вот живут дружно, а детей не хотят: «Не хотим!» – говорят. Пожить для себя охота! – Откуда они такие… Ведь это грех страшный, даже если и без абортов обходятся, – всё равно убийственный грех. Не ощущают. – Дайте нам пожить, – говорят! А потом будут поздние дети – они дадут… пожить! Ох, дадут! Они аукнутся – по полной программе. Или вот отсутствие будет этих поздних детей – оно сначала как бы тишь и благодать, даже спокойно – никто не будит по ночам, не пищит… выспаться можно, карьеру сделать… вот выспались, наконец, сделали карьеру – будь она неладна! – а потом… Куда эту карьеру – в гроб с собой! Вот где адик-то начинается. Брак бездетный – это ж карточный домик: подуло ветром и ау… где она, семья, – разбежались, как тараканы.

Даже как-то специально не рожают, тянут, – разбежаться готовятся…

В общем, не видим греха и живем с ним в нераскаянном таком виде… А что… – мы безгрешные: не убивали, ни грабили! – Нет, убивали и грабили… в первую очередь самих себя. И весь род свой ограбили – предки детей рожали-ростили, головы за них клали, чтоб тянулась ниточка, не обрывалась… а мы-с взяли-с самовольно род весь пресекли: «хотим для себя пожить!» «Свободу» нам подавай! А какое, собственно, право у вас, молодые мои, красивые, за всех своих предков решать: не быть, мол, роду сему! И удивляемся – чевой-то тяжело живётся… не клеится ни так, ни этак… Тяжело против рожна.

Всё это бабки знали, всё предусмотрено было, исключено, просчитано заранее…

– Но ведь, Алексей Алексеевич, патриархальная деспотия, угнетение женщин! И вообще выдавали замуж насильно!

– Ну, это у вас поверхностные представления. Литературные. Это знаете, как вышло: интеллигенция сунула нос в деревню, порой в момент самый критический, в момент распада (ею же, интеллигенцией, организованного) и давай народ «спасать»! В меру своего непонимания. Впрочем, конечно, идеализировать деревню не надо. Крепостное право, угнетение, высокая смертность… всё было, но традиционная культура вопреки всему и вся дух хранила народный, православный… и по «количеству счастья на душу населения» мы теперь и близко не стоим…. со всей своей цивилизацией…

Ну вот, как бы сами теперь выбирают… – «свобода!».. и что… Где оно семейное счастье? Но не умеет современный человек выбирать – за него страсти выбирают. А это – погибельно. Молодой человек там уже про все «зоны» знает – погладил, где надо – и всё состоялось. Как не состояться – физиологический механизм. А была ли при том любовь – при этих манипуляциях выяснить совершенно не возможно! А там, в старину, культура выбора была – традиция…

Так одна бабушка – мы её в экспедиции записывали… у неё, конечно, два класса, но не она у нас записывает, заметьте, а мы – у неё… Она нам – как же вы жить-то теперь будете, горемышные!.. Вы ж не знаете ничего… – пожалела нас.

Нет, насильно никого не выдавали. Вот давайте, смотрины поглядим

Для чего на смотрины ходили? – Нет, не скотину-животину глядеть – это как бы само собой – обрядовая сторона. Но смотрят родню: – Вот смотри, жених, – мама невесты. Такой будет твоя через двадцать лет. Любо? Смотри. Вот брат её младший. Таким будет твой сын через столько-то… ну и так далее…

А вот еще родовой грех. Как от него спасаться?

Есть грех личный – его не всегда человек видит, но раньше сватали молодых и целомудренных, а если и были какие грешки, то ведь и церква рядом была: Первая брачная ночь после причастия и венчания место имела. Есть грех адамовый – его Христос искупил. То есть это не значит, что ты теперь автоматически безгрешен – возможность дадена, пример явлен: живи по Христу – и спасёшься. Трудно… но, по крайней мере, – ясно как… путь указан.

А вот грех родовой – родителей, дедов, бабок (про порчу не говорю – тема отдельная). Родового греха сразу, пока гуляют по вечёрам, конечно, молодые не разглядят… Вот потому вся и канитель: сватовство, смотрины, рукобитье, мальчишники-девишники. Тут старшие помогут и сами – не зевайте: можно до венца всё оборотить вспять. Самый последний момент: когда поезд за невестой приезжает. Тут, если не за того отдают, то должен настоящий жених в воротах стоять – вплоть до рукопашного боя – умри, а докажи, что – ошибка совершается. Такой шанс даётся традицией… Ну а повенчались – так навек. Всё: умерла невеста – родилась жена. Из того рода – прочь: живи в новой семье, в новом роду. Все родовые грехи – отрублены: вместе с причастием и венчанием. Так родовые, дохристианские обычаи с христианскими слились.

Вот, например, отношение к целомудрию какое было. Почему в старину девушка, честь потерявшая, сама топилась-вешалась…. Берегла род, потому что про телегонию знали. Род испорченный права не имел на дальнейшее… Жестоко – да, но иного выхода не видели. Христианство и этот грех искупило: не надо гибнуть – ибо языческая эта практика лжива: один грех зачеркнули, ценой жизни, а другой – самоубийство – прибавили (это аукнется у родственников – обязательно). Нет, прибавлять нового греха не надо – есть таинство исповеди – есть выход.

А топились от безысходности – мол, порченную все равно никто не возьмёт, а одинокая бесплодная жизнь считалась тяжким грехом. И действительно, такая жизнь на всю родню порчу наводит – на младших сестер и братьев, на племянников... Но опять же это родовые всё знания – без учета благодати таинств церковных, без учета христианской любви, которая «всё покрывает».

Если покрывает…

Вот я вам расскажу про одного немецкого врача (он потом всё это в своей книжке изложил). (Вы ведь русских авторов не знаете, так вот вам – немецкий…) Он в сорок первом проверял в лагере русских девушек на ВИЧ (их в Германию тысячами, десятками тысяч вывозили и продавали) И видит, что все деревенские девушки, да и городские почти все – целомудренные. Его это проняло: в Германии совсем уже не так всё было: не наблюдалось целомудрия. Он написал докладную по начальству – дескать, с кем вы воюете! – бесполезно! Нам этот народ не победить! А немцы тогда уже под Москвой были… Ну, его, естественно, самого в лагерь, что бы панику не сеял…

А теперь?

А теперь что? Вот мы и вымираем… весьма ускоренно, почти по миллиону в год. – Тут вопросы посыпались один за другим: почему всё так… Я, конечно, всё объяснял, объяснял, но всего – не объяснишь… вопросы не кончались, а звонок уже прозвенел:

– Эх, хорошие мои, почему вы меня спрашиваете? Вот я вас… – вас хочу спросить: почему вы не рожаете? Это я не к вам только – ко всей молодёжи. Сами себе задайте такой вопрос!

Ну да ладно, – сейчас и перемена кончится – давайте-ка с Богом и простите, если что не так.

 

В коридоре меня поджидала девушка: не глаза – два омута черные… Зазеваешься – упадёшь, никто уж оттуда не вытянет… Никакой ОСВОД…

– Алексей Алексеевич, я вот не поняла, как всё-таки с телегонией: если вот, допустим, девушка не будет больше гулять и захочет замуж по серьезному, – может церковное покаяние прежний грех снять?

О-о, – думаю, – тяжело ей при такой-то внезапной внешности «не гулять» в веселом таком учебном заведении… Провинциалка, общежитие… и всё такое прочее… Не родись красивой, – как говориться…

– Разумеется. Если хочется замуж по серьезному, то и покаяться нужно по серьезному, а то родится – не в мать ни в отца, а в прохожего молодца. Жить, знаете, желательно по серьезному. Одна жизнь. Ступайте с Богом...

Я уже сбежал по лесенке вниз и думал вот-вот вырваться на волю, но внизу под лесенкой меня поджидал ещё один взбудораженный лекцией студент:

– Алесей Алексеевич, можно ещё один вопрос?

– Да-да…

– Я, знаете, до баб падкий… – ну как не быть падким, – думаю про себя, – в такой-то компании. – Ну, знаете, не возможно… Вот прямо палец бы себе обрубил…

– Как отец Сергий?

– Какой Сергий?

– Ну, это у Толстого… Льва Николаевича рассказ такой. К нему там первая любовь приехала, а он уж в монастыре… Что бы удержаться – выбежал во двор и топором себе палец: тяп!

– А-а, знаю, – кино видел. Вот я тоже дошел, что «тяп»!

– Ну, погоди, милый, на всех баб пальцев не напасешься. Да и не помогает – на самом-то деле. Надо грех отсечь, а не палец… Оно, конечно, грех – тяжелее, но зато – спасительнее. И от баб, знаете, (если только на топор рассчитывать) монастырь не спасёт, а только баба, но единственная и любимая. Отсечешь грех и будет любовь, а не отсечешь… А что такое любовь – читайте послание к коринфянам. А то: «тяп»… если б всё так просто… Я вот тоже – хожу тут у вас… – не смотрите, что голова седая – я ж тоже человек: помыслы разные залетают… Их тут у вас в коридорах, как мух… Если б я по вашему методу за топор… От меня б, ей Богу, давно бы ничего не осталось!

– Но страсти-то так и лезут из нутра? Как их унять?

– Страсти-то… Да ведь мы с вами – мужики и страсти (желания то есть) – это закономерно, а то и род человеческий прекратился бы. Но чтоб желание в помысел греховный не разрослось – верное средство: молитва. А пугаться их не надо – и это от Бога. Мы за это – не отвечаем. За поступки свои отвечать надо. Обязаны отвечать, если мужики…

Вот что… приходите к нам в клуб. У нас там психички иногда захаживают.

– Кто-кто?

– Психологини. Это с другого факультета. Мы вечёру устроим.

 

[EVG]

(продолжение)

Рассказ четвертый

План Даллеса

 

– Эти хитрые русские выдумали поговорку: «Солдатами не рождаются, солдатами – становятся». Мы и сами так думали… Шестой отдел ломал голову. Потом был поставлен ряд экспериментов. Мелкие стычки не убеждали начальство, тогда мы организовали так называемый «прорыв» на шестую роту в Чечне. Никто там никуда не прорывался, да и зачем… просто был поставлен эксперимент в пику четвертому отделу. И что же: результат – более чем. Они всё на культурку налегают, по старинке работают, по старику Даллесу и что… Там несколько бывших наркоманов было, пьющих 67 процентов, а нашу музыку слушали все, все – стопроцентно… добрачные связи – опять же – у большинства… то есть моральное разложение в норме. По нашим стандартам в норме, но от русских всего можно ждать! Всего – запомните! Мы думали – побегут, думали купятся на деньги… Заградотряда нет, комиссара нет и что… Опять, паразиты, как в сорок первом: патроны кончились – в рукопашную и: «Вызываю огонь на себя!» Вот гадство! Шестьдесят лет отдел работал и всё псу под хвост. Как раз в нужный момент они всю эту свою «русскость» и проявляют. Нет-нет, солдатами они именно и рождаются, просто генетически а поговорка ихняя – это контр деза…

А эти придурки из двенадцатого отдела! Мы говорят, нашли ген «жертвенности» русских! Начинаем воздействие через кинематограф! Идиоты! Что они нашли! Начальство верило, сколько денег вбухало! А когда «Союз» рухнул, каждый отдел вопил – это мы, это мы! Полезли за медалями и орденами… А наше исследование показало, что внутренние причины были определяющими. И где он этот «ген»? Профукали…

Теперь всё внимание на наш отдел. Наш метод уничтожения вражеских солдат оказался самым дешевым: подавление инстинкта материнства! Эти будущие солдаты, просто не рождаются, миллионами и десятками миллионов. Самый надёжный и самый дешевый метод: поздравляю вас, коллегии – мы выиграли тендер. Аналитики из «восьмого» выдали, что на тысячу не родившихся солдат у нас самые маленькие затраты!

– Однако двадцать девятый отдел хочет приписать наши заслуги себе. Они вопят, что подняли цифру абортов в России до семи миллионов в год и довели с помощью своих новейших противозачаточных таблеток бесплодие несовершеннолетних до 30 процентов.

– И всё же их программа «Планирования семьи» идёт на спад. Количество абортов по последним данным, стало уменьшатся и если учесть, что остальные семьдесят процентов девушек всё же родят хотя бы по одному ребенку, то до полной победы потребуется ещё около сорока лет. Мы просто не доживёт. А, кроме того, «девятый» столько лет работает над пропагандой «свободного секса» в России…

– Кажется, их работа дала прекрасные результаты: распад семей, безотцовщина, ВИЧ и СПИД… Полная моральная и интеллектуальная деградация!

– Да результаты… но не окончательные. Девушки очень возбудимы, а теперь нам надо подавлять инстинкт материнства или как говорят в России – «любви». С нашим лайфом-кайфом я прошу не путать: у них там особое понятие «любовь». Они и про Родину свою так же говорят и про жену, и про детей… Этого даже и не переведёшь..

Нет, конечно, программу «девятки» надо форсировать и форсировать, но наша – главная. И надо-то ещё вывести дополнительно всего десяток спутников на орбиту и усилить облучение…

– Так ведь смотрите, что делается – всю Европу накрывает! Если б мы только на Россию воздействовать могли!

– Во-первых, это согласованно, а во-вторых, и …. с ней, с Европой!

– Но, союзники же!

– Какие на… союзники! Они – союзники? – конкуренты…

– Но таких задач нам не ставили…

– Да вам и не положено всего знать: что нам ставили и что не ставили!

– А воевать на нашей стороне кто будет?

– Да кто тут воевать собрался?

– Послушайте, а почему гибнут наши парни на Востоке? Почему мы не облучаем Восток?

– Так надо... Это опять же, сэр, несколько выходит за рамки вашей компетенции. Восток облучается, но не на сокращение рождаемости, а на переформатирование менталитета. И не отвлекайтесь: ваша задача – Россия! Перед вашим отделом конкретная задача: выяснить, почему так медленно растет процент психопатии и шизофрении. При подавлении инстинкта материнства процент одиноких женщин должен вырасти максимально, а шиза при этом, как сопутствующие явление, достичь процентов сорока-пятидесяти. А она всё никак не перевалит за десять! Тихая такая шиза – но чтоб бабу от мужика за десять метров отшвыривало… Иначе они несмотря на ваши таблетки и кино-телевидение, всё равно что-то нарожают. Толи у них там так уж плохо с диагностикой и ещё тридцать-сорок процентов ходят не диагносцированны… шизуют помаленьку, а вы списываете на «загадочный русский характер»… то ли не работает наша схема? Не работает… Надо разобраться… Может, мы проколемся, как с геном «жертвенности»? Смотрите у меня!

Да… и не повторяйте ошибки первого отдела!

– В каком смысле?

– В таком: эти старики из «первого» решили, что все проблемы они решат через свою дурацкую алкоголизацию… Довели среднегодовую выпивку с восьми литров в год по советскому периоду – до девятнадцати. Но дальше-то тупик: народ просто вымирает – ведь больше выпить невозможно…

– Так и хорошо…

– Чего ж хорошего – вымирают мужики за сорок: они нам нужны – кто работать будет? Наше дело, что б не рождались будущие солдаты, а эти пусть работают пока, а отработают – сами вымрут, без нас, самостоятельно… их порог средней продолжительности жизни снижен до пятидесяти двух лет. А потом… в эту идиотскую алкоголизацию психи из «первого» ненароком втянули таджиков. А те ведь не могут столько пить: вдруг начнут вымирать раньше русских… А это никуда не годиться: надо планомерно заменять русских на таджиков.

– Шеф, а правда, что деза с «планом Даллеса» – детище нашего отдела?

– Ну в общем-то он его почти и сформулировал, план этот... почти сам… Ну, наши люди потом подкорректировали, как надо и озвучили где нужно. Ведь он и сам псих был. Фактический. Он, в самом деле выбросился из окна с криком: «Русские идут!» Это не легенда. Вот именно в уста такого параноика и следовало вложить «план»… А вы смотрите не увлекайтесь, а то допрыгаетесь по его следам… Штука-то заразная! Тут до вас ещё один был «гуманист» – решил исследовать, а как оно стало с «рождаемостью» в семьях сотрудников отдела…

– И что?

– Да нет, – ничего… Я вас предупредил.

– …

– Всё, совещание окончено, флешки сдать в сейф и не забудьте на выходе свои мобильники… На уик-энд – будет корпоратив, выездной, с девушками… и смотрите, что б без прогулов! А то знаю я вас: «Теща заболела… жена не пустила…» Работать надо! Работать!

Совещание в шестом секторе шестого отдела, имеющего кодовое название: «Love Russian stop» закончилось ровно в шесть, и сотрудники разошлись по кабинетам и лабораториям.

 

Еще один рассказ

Лирический

 

Была тихая летняя ночь. В городских аллеях трепетали и жаловались кому-то о своём полночном деревья… И женские каблучки раздавались в пустынном переулке таинственно и гулко. Так призывно для одинокого мужского сердца…

Ну, кто мог идти своей не совсем твердой походкой мимо Сениного, распахнутого в ночь окна? В три часа ночи – кто? Женщина ночной профессии. Да и то – из самого низшего сословия, из тех кто работает: «женские услуги по сниженным ценам…» Да, – потому что шла пешком… И не то что бы Сеня не понимал… А просто пожалел – как там Достоевский Сонечку свою – пожалел… и следовательно – влюбился.

И что же: всё было, как положено: стоял под окнами, встречал и провожал. Дарил цветы и говорил что-то несусветное… То есть – спасал. Но безрезультатно.

Конечно, каждая женщина ночной профессии – не вовсе уж погибшее создание – мечтает где-то в глубине и чтоб «детей» и чтоб «замуж»… Но это теоретически, а практически, как поётся в одной неправославной песенке:

Я стою у ресторана:

Замуж – поздно, сдохнуть – рано…

И хорошо, – Промыслом Божиим, – что не ответила Сенина Сонечка на его «спасение». Пожалела – то есть не осчастливила, ибо была она заразна и о детях – какое там…

И Сеня перестал стоять под окнами. Но чувство в душе его осталось – глубокое и скорбное – на годы… Нет – навсегда.

И вот когда это «навсегда» совсем уже помутило Сенину душу, – он встретил другую.

Вот из огня да в полымя – совсем другую. Университет – на отлично, почти уже готовая диссертация… Работала она в одном очень славном научном заведении… где немногочисленные мужи были от юной красавицы без ума.

Но все предложения были отвергнуты. Промыслом ли Божиим… – бесовским ли наваждением… но Сонечка номер два заболела. Но не плотью… нет… не плотью. Переучилась? Да нет, тут что-то с гордыней… И вот сначала – намучавшись с нею и не понимая ничего – почему, мол, так и отчего… – её уволили из славного научного заведения за недееспособность и неадекватность, а потом и упекли в ещё более славное заведение. Тоже, по-своему, научное – где ходят в белых халатиках, а на окнах железные решетки. Но методы нашей психической медицины унылы и бесперспективны… И как можно вылечить душевную болезнь, если не признавать сего бессмертного феномена – душу.

В конце-концов, конечно, вторую Сонечку утихомирили – но какой ценой! – и выпустили на свободу… Остались кожа да кости и круги вокруг глаз. Но глаза… стали ещё темнее, ещё бездоннее и, следовательно – прекраснее. Вот в таком виде и встретил её Сеня. Она бегала по церкви туда-сюда, словно искала чего-то. И Сеня пожалел – то есть – полюбил её. В церкви было множество апостасийных девушек: грудь – доска, в глазах – тоска, но Сонечка выделялась… И неизбежные черные дыры её глаз поглотили остатки Сениного благоразумия…

Родственники хотели увести её в монастырь на отчитку, но батюшка не благословил, и всё осталось в своём естественном состоянии. Ну, тут уж наступила полная беспросветь и потому вещать далее нет никакого смысла.

Ну а как женился Сеня… – да-да, представьте, Сеня, всё-таки женился! Нет, я не хочу даже рассказывать об этом. Сонечка номер три.

 

Рассказ не рассказ, а отступление

Про квартиру

 

Я даже обрадовалась, когда мама умерла. Нет-нет – я не то сказала… не обрадовалась, конечно, – просто всё как во сне было – хлопоты эти… а глаза – сухие… Знаете, я заплакала, только потом… после кладбища, после поминок… когда дома посуду убирать стала и вот теперь – одна. Сижу на кухне, вода из крана течет, а я – плачу.

И не то, чтоб я обрадовалась… нет, просто мелькнуло у меня… там, в больнице, когда всё это так неожиданно и быстро случилось: врач вышел и сказал, что вот – всё… Неожиданно. Мне казалось, что мама – это вечно, – и долго ли она болела… – а врач вышел и сказал: «Всё…». Вот тут у меня и мелькнуло: «и, слава Богу!» Я как-то потом подумала, что вот оно такое мелькнуло и не стыдно! Должно быть стыдно. Но не стыдно…

А потом и забылось.

А папы у меня нет. То есть теоретически должен же быть, но – нет… и даже не знаю кто… А мама – она всю жизнь со мной, как с маленькой и ни на шаг… Вот наверно и вышло так, что мне уж тридцать было, а я всё девушка. Это меня сильно как-то заботило, но виду-то я не подавала… И куда теперь? На дискотеку не пойдёшь – там шестнадцатилетние… В ДК в «клуб кому за тридцать»?.. да там мужчины – о-ох! – за пятьдесят-шестьдесят. А тут перестройка эта… перестой-ка началась, – меня на работе и сократили…

И вот осталась я одна в двухкомнатной своей. И стала комнату сдавать – жить-то на что. Надо на что-то жить.

Он мне сразу понравился. А главное, что вечером всё время дома и всё у него просто, и никаких проблем – то есть не стесняется ничего. А я-то стеснялась: в туалет при нём не ходила, терпела…

Он сразу попросил, что бы я ему готовила и стирала – за дополнительную плату, конечно. Я с радостью… Он ест – я у плиты стою – не знаю что ещё и подать. А вечером жду – он на работе задерживается. Жду.

Любила ли я его? Тогда мне казалось, что – да. Казалось...

Вот я пол мыла в тот день… Всегда мыла, когда нет его, а тут… чего я в выходной затеяла – подоткнула подол и давай…

И вот случилось… И всё это он так неожиданно сделал и не говорил ничего… молча… У меня – шок. Мне и больно и страшно – я думала, пойду потом заявление в милицию напишу, но не кричала. Нет. И опять мелькнуло: «и, слава Богу!» То есть мне плохо было на самом деле – очень плохо… но мелькнуло такое: ну, что ж – пускай! Слава Богу! А потом было хорошо и в другой раз – хорошо и я привыкла. А про любовь он мне и не говорил ничего. Ни до, ни после. Соврал бы, что ли хоть – я бы поверила. Но нет… Доплачивать стал. Дополнительная плата. Так мы и жили.

Только я его не так уже ждала. Может быть и сильнее ждала… но как-то не так. Я думала он расписаться предложит. А потом поняла, что нет… А про детей он сразу строго сказал: Что, мол, – ни-ни. Обуза, сказал и вообще… А разговаривать он со мной почти не разговаривал… Потом у него дело в гору пошло – купил он себе новую квартиру и жену новую тоже… купил. Так у них там всё теперь делается. На прощание, – да, собственно, и не было никакого прощания – я его поцеловать хотела, а он – нет – повернулся, щеку подставил: сунул мне денег немного, и больше я его не видела. Ох, горько было мне – хоть удавись, но не заплакала я – нет, а опять мелькнуло… – слава Богу.

А потом был второй. Этот был моложе меня, но всё повторилось… И слова-то у них у всех одинаковые: детей, мол, ни-ни – обуза. Этот хоть сразу всё сказал… А потом были ещё – «за дополнительную плату». В общем, комнату сдавать, это как бы не на панель – как бы поприличней выглядит и даже верится, что вот, мол, замуж возьмут, наконец …

Но не берут почему-то…

А почему?

А теперь уже шестой десяток пошел. Теперь только обеды и постирать… Теперь не будет замуж и даже «за дополнительную плату» не будет. Ничего уже больше не будет. И даже не мелькает ничего...

Хожу теперь в храм. Замаливаю… за себя и за маму… Она некрещёная была, а я…

[EVG]

(продолжение)

 

И ещё рассказ про то, что любви нет

 

Я ведь в секту попал. И ведь не дурак – вроде голова на плечах имелась – в аспирантуру поступил уже, горизонты раскрывались… А тут – секта. О-о-о! как обворожительно всё было в начале: совместные медитации, выход в астрал, чакры-макры, – будь они не ладны! Но это я сейчас так говорю, а тогда – я вообще ничего не соображал – всё так интересно было – сплошной сон какой-то волшебный. А гуру наш – мы его боготворили – он ведь на всё глаза нам открыл.

Я потом думал – вот ведь как изменилась общага наша университетская всего за каких-то десять лет! В восьмидесятые никаких тебе сект и всякого такого прочего… Была, оказывается и положительная сторона у советской антирелигиозной пропаганды. То есть церкви-то православные при Брежневе в общем-то и не закрывали – вранье всё это, но вот с сектами строго было. Не дремал КГБ. А мы и не замечали такого благого дела…

И вот девяностые шарахнули…Как чертики из шкатулки выскочили все грехи разом – в общаге ведь это здорово заметно: тут наркота – эти колются, эти – курят… тут и публичный дом, а где бордель, там и абортарий. Университет, короче, – жизни…

И смерти…

Ну а в довершение всего – секта.

Ну, это мне хорошо сейчас рассуждать, потому что я живой остался и в здравом уме, кажется. Хотя и не уверен до конца… Сергуня, что со мной в аспирантуру поступал – он повесился. А Тоня сидит в психушке для буйных: «вышла в астрал» и не вернулась… А там у буйных-то, там, знаете, даже на прогулки не выводят. Я к ней не хожу. Сходил раз – не узнала: сидит на полу – смеётся и во входящих какашками бросается…

Нет, это не смешно на самом деле. Может быть, читать смешно, а увидишь живьём – не засмеёшься…

А тогда – райские небеса разверзались. Он нам, гуру-то наш, глаза на всё открывал: Библию разобрал – ох, как ловко, ох, как мерзко все обернул, особенно Новый Завет. Ходит там, говорит, какой-то Исусик – ну шизик, и такое городит, а он – Гуру наш – объясняет, как оно на самом деле… Дескать, никакого греха нет, ибо – Карма, и всякий грех, что предначертан, он обязательно свершится. Потому и покаяния нет, – ибо бесполезно оно перед неотвратимым грехом, да и вообще мешает оно «освобождению от страстей». И любви нет, ибо от любви, как и от всякого иного чувства надо избавляться, так как никакого спасения нет, а единственное спасение это из кармы выпасть – уйти в нирвану. В любви, говорит он, – мучение, а надо искать «высших наслаждений».

Мне потом уже батюшка в церкви объяснил, какая это страшная вера: где нет ни личности, ни покаяния, ни сострадания, ни «душу за други своя…»… И спасения нет, а есть кругооборот кармы – вечные перевоплощения вечного греха… А ещё есть касты и вайшья никогда не станет даже шудрой, а не то что кшатрием или брахманом. Дикие пережитки язычества и рабовладельческого строя… Но тогда – тогда я не крещеным был, а о христианстве знал только то, что скажет гуру. А думал-то, что – умный: аспирант-филолог. Ну, был я хуже, чем дурак.

Наплёл он нам про энергетику с три короба, йогой своей задурил… А поначалу-то как интересно.

Эзотерика, ядрить…

Ну, вот помедитировали мы, помедитировали и стали как зомби. Вот тогда как раз Тоня к нам и пришла. Она студенточкой была, третьекурсницей… Ясные такие глазки – сразу мне понравилась. Ну, там я уже не помню, на втором или третьем её приходе он всё про энергетику развивал. Налил стакан водки, говорит ей: вот это – энергетический напиток для раскрытия чакр и явления кундалини. Надо выпить! – Она и выпила. Худенькая такая, натощак… и сразу, конечно сомлела. Он её раздел и стал нам кама-сутру преподавать, а потом мы все тоже согрешили с ней по очереди, и это повторялось и в последующие дни, пока она не забеременела, Бог весть от кого… Тогда гуру сказал, что, во-первых, надо сделать аборт, ибо беременность и материнство закрывают чакры и развитие кундалини, а мы тут, дескать, все избранные и у нас – особый путь. А во-вторых, он сказал, что я должен жениться на Тоне, ибо она – моя. Такова Карма. И мы поженились… Только это была не семейная жизнь, а кошмар какой-то.

А самое страшное, что я ведь её любил…

Вижу я, что совсем ей плохо – просто жить не хочет, а помочь ей не могу. Аспирантуру я к тому времени бросил, собирался продавать квартиру и ехать в деревню… но…

Не получилось в деревню…

Она-то меня, кажется, тоже по началу полюбила, а потом… Сидит в ней блудный бес и хочется ей со страшной силой и не можется… И так её трясет и этак – вообще не адекватно ведёт, а что бы спать вместе – какая уж там кама-сутра! – по-простому, по-русски – она нет, не может. И что тут делать… Её просто рвёт от меня – в прямом смысле рвёт и судорога, как при эпилепсии.

Бог милостив – приехал дядя мой. Дядя Шура, он в Самаре живёт. Инженер. Вот приехал к нам по делам своим, а тут такое… Говорит, – надо её на отчитку везти. А я ему отвечаю, что мы, мол, и вообще не крещеные. И от большого ума отвез её не на отчитку, а к психиатру. А там она такое устроила – её и повязали. А началось лечение… она меня вообще узнавать перестала… А дальше… дальше я уже рассказывал.

Вот теперь кусаю локти – да толку-то! – что дядю не послушал. Но дядя, хоть и уехал обратно, но меня-то, кажется спас… Я ж в тот самый день, когда она меня узнавать перестала, решил, что надо всё же креститься. Но до церкви в тот день не дошел – затошнило, зарвало, замутило так… Ну, я думал, съел чего не то, – отравился. Какое там, отравился! Я не понимал тогда… В общем месяц почти к храму шел – так бес и отталкивает, а потом вспомню, как она меня не узнала и так мне поплохеет, что я – волю в кулак и опять собираюсь…

Ну, покрестился всё же, причащаться стал… всё по привычке чудес ждал.. Как в секте… Но на крещении цветы с неба не падают, никаких чудес не наблюдается. Христос, он ведь чудо отверг. Оно, чудо-то, от лукавого, от фарисеев. А в церкви одно только чудо надо – покаяния и любви. Одно на потребу – да и не чудо это, а труд – покаяния и любви. Это на самом деле одно и тоже: без любви-то разве покаешься по-настоящему… А нераскаянному, – что и за любовь…

А к Тоне я пойду ещё, вот наберусь духу и пойду, а пока молюсь – что бы хоть узнала…

 

Одинокая женщина желает познакомиться….

 

Сергей Иванович давно желал познакомиться. Но как? Едва он выбирался (по своей работе) в Интернет, как слева выскакивали таблички, призывающие познакомиться… Ой, срам-то какой! Это куда-то зарегистрироваться надо – срам, срам… Ведь там молодые какие-то девки на заставках… А он – во-первых… Сергей Сергеевичу было далеко за сорок, а прямо сказать – под пятьдесят… А во-вторых – он был православным человеком.

Где-то в каких-то ДК как будто есть клубы, «кому за…». Господи Боже мой, да есть ли такие клубы, да существуют ли ещё эти дома культуры! Бог весть…

Ну а на приходе? А на приходе познакомиться уж и вовсе невозможно… Не на литургии же головой вертеть по сторонам? Да и женщины там такие… православные – не подступись…. Они все замужем и все многодетные, наверно… А если не замужем – так уж куда там… Монашки.

Вот с такими мыслями в голове возвращался Сергей Иванович домой с работы… А кто его ждал там? Никто… Ни жены, ни ребенка, ни даже собачки – с которой хоть три раза в день гулять надо… А значит, хоть как-то ты нужен кому-то, живешь для чего-то… Или хоть цветок – его поливать надо в неделю раз. Тоже – дело.

Вот шел Сергей Иванович с такими мыслями и уперся взглядом в объявление в подъезде: «Одинокая женщина желает познакомиться…» Внизу отрывные телефоны. Подпись: «Оля»... Он прочитал раз пять и всё не мог вникнуть… Он оглянулся – не смотрит ли кто-нибудь, как он читает… Нет, ни кого… и – прошел мимо.

А почему, собственно, мимо, – думал Сергей Иванович, ворочаясь ночью, – никогда он не видел подобных объявлений. – Может это Бог посылает мне.

Выдывал Сергей Иванович страшные объявления на трассе: «любовь 24 час», «отдых для мужчин», «коттедж, сауна, отдых»… – каких только нет вариантов. Достоевскому и не снилось… Он там Сонечку как описал: святая почти, великомученица… Евангелие Раскольникову читает. Спасает его…. А тут? Нет, не осуждал их Сергей Иванович… От безнадеги полной идут девушки в рабство… за малый процент на дядю работают… Да и куда им! – В магазин? – Там уже узбечки на местах… В институт? – А платить за учебу кто будет? Не у всех папы…«Молодым у нас везде дорога…» – в нашей стране…– особенно на панель…

 И вроде не было ничего такого прежде… А теперь? Куда милиция смотрит, почему не срывают, не расследуют, не сажают работорговцев? Или сами же и пользуются, крышеватили местные? Вот на одном щитке в уголке поклеено объявление поменьше: «Врач-венеролог. Прием…»… Не теряется дядечка, нашел, где поклеить: «Два в одном»… А вот на остановках объявления попроще: «Юля. 24 час», «Наташа. 18+», «Таня», «Элла», «Надежда»…. – без конца…

И что тут можно сделать? Вот Дзержинскому была дана команда покончить с беспризорностью… В пол года, но справился… А товарищ Жуков… за три дня Одессу от бандитов очистил… Но не те времена… Жаль девушек, как жаль… А многих уже увезли за кордон… и не вернут. И нет ни Жукова, не Дзержинского… И неужели это – навсегда… – так горестно размышлял Сергей Иванович... А тут – объявление: «Нет, это другое… это – настоящее…»

Два дня он ходил мимо, поглядывал на ходу: странно – листочков с телефонами никто не отрывал… Неужели уж эта Оля не нужна никому? Написано от руки… Господи, кто же сейчас пишет от руки – у всех компьютеры… Да и вообще-то им, молодым, чего же через Интернет не познакомиться? Почему написано и приклеено?.. Сергей Иванович прошелся вдоль дома – у всех подъездов на досках объявлений висели такие записки, сделанные на ксероксе: «Одинокая женщина желает познакомиться».

Нигде ни один телефон оторван не был…

Странно...

Сергей Сергеевич оторвал украдкой… и сунул во внутренний карман пиджака. Три дня носил он листочек, не решаясь позвонить…

– Как уж, наверно, тяжко и одиноко пришлось этой Оле… что она решилась на такое… Обидел её кто-то крепко, оскорбил, сглазил… А может бросил муж, может с дитём малым бросил, а у неё – ну, совсем никого? Детдомовская бывшая… Может жить не на что… А иначе как в наше-то время решиться на такое!

Сергей Иванович вспомнил одноименный советский фильм. Как в фильме всё было удивительно… Но ведь это – кино! В кино только так и бывает, а в жизни…

А в жизни так не бывает. Нет.

А в кино этом любимая его актриса – собственно весь успех фильма в ней и заключался… Да разве она что там играет – нет, это сама жизнь. Сергей Иванович любил актрису нежно и совершенно невероятно… Вот, если бы случилось ему встретить её на улице – ведь у неё, наверно, всё в жизни вот так же не складно, как в кино... – Сергей Иванович просто встал бы перед ней на колени и целовал бы руки, если бы она позволила, конечно… Что сомнительно…

И не вставал бы…

И только бы молился, что бы у неё всё устроилось…

Но с актрисами Сергей Иванович никогда не встречался. Он работал инженером.

Да и правда ли это… Фильм тот, Бог знает когда в забытую советскую эпоху снятый… Когда всё так хорошо было на свете… По крайней мере в кино. Где тот фильм? Где та далёкая советская Родина? Где та актриса – жива ли? Что-то её в нынешних сериалах не видать… И, слава Богу, конечно! Она бы в таком… сниматься не стала. Чистая она и… несчастная…

Он уже набрал номер и тут подумал, – Нет, такого не может быть. Это какой-то психолог развесил объявления, сидит, записывает звонки – собирает материал на диссертацию. Или – социолог…

И не позвонил.

Ночью, бессонной ночью Сергей Ивановичу пришла в голову другая мысль. Он размышлял о том, а что если эта Оля окажется молодой девушкой?.. С чего же он решил, что она – ровня… Нет, он, сразу поздоровавшись, спросит – сколько ей лет. И тут же честно признается сколько ему. Если она совсем молоденькая, то я ей не пара – подумал Сергей Иванович. – Так и скажу.

Он долго перебирал и этак и так, и решил, что если ей окажется меньше тридцати пяти, то предлагать знакомство – просто непорядочно… Вот тут-то и посетила его мысль: Что молодую отчаявшуюся девушку, воспользовавшись её непродуманным таким решением, обязательно обманут! Найдутся прощелыги – наплетут с три короба, наобещают «замуж». А там, как говорится в народе: «Раз-раз и на матрас» – и-и поминай, как звали!

А я медлю несколько дней – меня же могут опередить!

– Надо ей обязательно объяснить, как она не осторожно поступила! Я так и скажу ей: – Оля, я для вас не жених – староват я для вас. Давайте я буду вашим старшим другом: защищу и помогу… советом… Ведь обманут вас, обманут…

И ему представилась девушка похожая на замечательную ту актрису…

И Сергей Иванович позвонил…

 

– Здравствуйте, Оля…

– Здравствуйте.

– Это вы всерьёз? Я про объявление…

– Это встречи на материальном основании.

– Это профессия? – Сергей Иванович всё понял, и сердце его провалилось в преисподнюю. А что всего грустнее было в этом разговоре – то это весёлый такой и привычный тон Оли. Сергей Иваныч думал, что голос её должен быть грустен и прерывист от смущения…

Ан нет.

– Я-то думал, как в старом советском фильме: всерьёз. Кто же в наше время пишет такое… Нет, мне на один вечер женщина не нужна – мне навсегда…

– Можно регулярно – на материальном основании…

– Жаль, очень жаль…

– Спасибо за звоночек – совсем весело, смеётся, верно, надо мной.

– Спаси вас Господи! – нет, не услышала, не услышала, – повесила трубку – короткие гудки…

Надо молится за неё. А что остаётся ещё? Сергей Ивановичу стало её вдвойне жалко. Ведь если представить чистую и несчастную… Пусть брошенную и обманутую, но – честную. Так у неё всё впереди: и счастье и замужество и дети, наконец. А тут… Тут ничего не светит…

А ведь был он, наверно, такой трудный момент. Может и писала она уже когда-то такие объявления всерьёз (или хотела написать), но… пришел он – обманул и обольстил… А может и изнасиловал профессиональный такой сутенер… Так уж у них заведено… И покатилось всё под горочку, поехало…

И не светит ей уже ребеночек ни при каких обстоятельствах, и не хочет она любимого человека обманывать (а был ведь, наверно, и такой! что ж она – нелюдь, что ли?), и вот…

Ведь может уже и больна она безнадёжно, и может, не для себя, а для сестры младшей – на учебу… Как Сонечка Мармеладова… Ведь и на этом гнусном поприще возможен подвиг во имя любви.

Или не возможен?

Надо молиться за неё. Обязательно молиться.

[EVG]

(окончание)

Самореализация

Грустный рассказ

 

Все слова с приставкой «само» – нехорошие слова: самомнение, самолюбие… самореализация…

Я тогда этого не знала и когда Васенька, пораженный моим отказом (ведь не бегала я от него, а целовала-обнимала крепко… – не ждал он отказа…), упал передо мной на колени и сказал:

– Остановись Томушка (это он меня так звал – Тамара я по паспорту) – что ты делаешь! Это ж главная ошибка в твоей жизни… и не только в твоей, но и в моей – я же теперь твоя половиночка!

Я ещё когда от первого своего мужа сбежала, дала себе слово, что никогда не стану посвящать себя только семье, никогда не позволю мужу (если он будет – можно ведь и без мужа прожить!) диктовать с кем, когда и где мне общаться и чем мне заниматься в жизни. – это так я ему сказала. А у самой-то в памяти, как он ревновал, когда ждал после работы 23 февраля. Мы в ресторане были. У нас на работе копоративы всё время, а там принято без жен и мужей… Стоял он тогда – Васенька мой – у подъезда – весь белый. Замерз маленько что ли… Но ничего не сказал, но я же вижу – лица на нем нет… Мне эта ревность не понравилась – видала я уже такое, но ничего ему не сказала. И он промолчал – только цветы протянул…

Ну, не могла я тогда взять трубку – медленный танец с шефом танцевала – он меня за талию держал… а потом за разговорами за столом и забыла про не принятый звонок… Шеф мне уделял внимание, как и ещё некоторые… Я им, конечно, ничего не позволяла, но без этих знаков внимания я уже не могу – привыкла… пятнадцать лет всё-таки в фирме: они меня все «Томочкой» звали. У них, конечно, у всех жены где-то, и дети и любовницы, и даже не по одной кое у кого… и хочется им иногда от них отдохнуть – поразвлечься. Вот и придумали эти американские корпоративы… Но я тогда об этом не думала… «Замуж» я уже накушалась… Ничего такого хорошего – не пускает муж никуда… как птица в клетке… Месяц медовый быстро пролетел и, как только он – Петя мой – начал возмущаться, что я бегаю туда и сюда без него – я от него и уехала к маме…

Он искал меня, звонил, умолял вернуться… Я говорю, давай, мол, годик врозь поживём – «проверим наши чувства»… А сама-то к нему ничего-ничего: холодно… я его наверно, и не любила – проверять нечего: так… – восторг в постели испытывала и только… а потом и это прошло – притупилось… Детей мне и тогда не хотелось – зачем… Сначала – самореализоваться надо – в люди выйти, а главное – хотелось мне поскорее вырваться из общаги нашей беспросветной. Девяностые годы… что там было! – здесь наркотики, там – девки парней водят…

Я так – как они – не хотела – и выскочила замуж на втором уже курсе. Думала что полюбила… А что я понимала тогда, провинциалка дремучая… Хотя я-то себя считала очень умной… да и училась я хорошо… А Петя…

Через год я с ним даже встречаться не стала, а просто не отвечала на его звонки – и всё… Ещё через год оформили развод… потом он женился… дети пошли… а потом… он приходил и вот так же стоял на коленях. И говорил, что не может с молодой своей женой, умолял вернуться: «Вернись, Томочка, – я с ней разведусь» Я его отчитала – не переношу я этих мелодрам… – я не понимала тогда, что значит «любить», и что значит «навсегда». Не понимала, как он страдает… И уж вовсе не догадывалась, как страдает его новая жена… и каково-то потом будет детям – не желанным, зачатым не по любви… Я даже не представляла, какое это имеет значение!

 Я тогда уже в фирме работала и влюблена была по уши в нашего шефа. Нет, не в этого, а еще в того – первого… А этот-то уже третий… У него (у первого то есть шефа) семья была и был он вдвое старше меня… я ему ничего не говорила, конечно, да и зачем? Мне ведь, ничего не надо было – он и так «уделял внимание» – в командировки вместе летали, а дети, семья… – мне казалось, что все это у меня ещё успеется, что молодость в самом начале… Кругом столько мужчин, которые «уделяют внимание»… Я такая была блондинка – неотразимая… А семья… Нет, сначала надо самореализоваться…

С Петей я больше не виделась и не знаю чем у них там всё закончилось…

Со вторым шефом я жила. Потому что десять лет одиночества довели всё-таки… Как-то сидели на одном банкете рядом… попала я под его «харизму» и вот… И вот ещё один урок – не надо на работе… Хорошо что его вскоре перевели на повышение… он, правда, тоже обещал развестись со своей… Но этот, кажется, и не любил… И так только обещал, – что бы продолжать.

А тут я ещё в церковь ходить стала… На исповеди батюшка сказал, что надо это оставить и работу поменять… Ой, как мне не хотелось, но поменяла и на звонки его больше не отвечала… Можно ведь номер заблокировать и всё… Ну, проверилась потом в диспансере на ВИЧ – всё чисто… Можно начинать жизнь с нового листа…

И началось…

От меня, наверно, флюиды какие-то исходят… что с мужиками делается… а мне уж сорок скоро. Нет-нет, иногда подумается о детях и о семье… Но… не люблю никого… Вот первый шеф – вот он бы позвал… так бы и полетела… Но, если подумать трезво, – он, поди, сейчас уже на пенсии – внуков нянчит… А я…

А тут Вася…

И вот когда Васенька встал передо мной на колени, вот так же, как Петя когда-то… я ему и выдала, что женщина не инкубатор по производству «цыплят». Хотя в простом народе это когда-то так и было – вопрос выживания: больше детей – больше работников – больше прибыль хозяйству…

– Плохо ты знаешь наш народ… – только и выдавил он из себя… тихо так сказал, – видать поразила я его в самое сердце… Детей он хотел. Да…

– На мой взгляд, – продолжала я, – женщина все-таки не воспроизводящая машина (хотя мужчинам удобно иметь такой агрегат при себе дома, а в дополнение к нему – посудомоечную машину…) Да, – не инкубатор, а Личность. А личности нужна, прежде всего, самореализация. И это главное отличие человека от животного, которое ни в чем другом не может себя реализовать – как только воспроизвести себя… Впрочем, как и примитивные люди… – видать, я считала себя человеком совсем не примитивным…

– А дети для человека, – продолжала я, – это важнейшая, но только часть творческой самореализации… – а он заплакал, я этого даже не заметила сначала и уж никак не ожидала от него… он ведь, не то что наши доценты с кандидатами в фирме… Вот они – никогда не видела, чтоб плакали… А Васенька-то мой в спецназе служил и прошел там все «точки» и что бы так заплакать – вот не ожидала… А ещё дождь был в тот день и капли-то по лицу его бегут, а лицо спокойное такое: смотрит снизу-вверх. Нет, я это потом всё вспомнила, а тогда меня раздражало только, что вот при людях на улице и на колени… – дурак какой-то… а сама я только что с корпоратива была – мыслями вся ещё там… Ну, не понимала ничего, дура… – и убежала…

И вот прошли годы, и я думаю всё чаще, что среди не родившихся миллионов русских детей есть и мои не родившиеся дети. А в общем-то я стерва была, эгоистка, жила для себя и радовалась, что в тридцать лет мне давали двадцать, а в сорок – только тридцать… Ну, а чего нерожавшей-то не молодиться… Но я этого греха не видела и всё ждала самореализации. А что это такое? Карьера? – Нет, даже и не карьера… да и никакой такой карьеры у меня не вышло. «Внимание» мужчин...? – Не знаю, не знаю… В церковь как-то неинтересно стало ходить… Иконки так вот стоят на шкафу… и ладно…

Обидела я Васеньку, да и Петю, да и Сергея Валерьяновича – это второй-то шеф мой… да и, Бог знает, сколько ещё мужиков – сколько их было тайно и явно влюбленных в меня. И вот что осталось в итоге…– последнее письмо от Васи… А могли бы дети остаться…

Последнюю смс-ку, что он мне прислал (я их читала всё-таки – какое-то женское любопытство… – но не отвечала и … стирала!) последнюю я и теперь помню: «Уезжаю на Балканы. Надеюсь не вернуться». Я тогда в гордыне своей или в злобе на себя, на него, на весь свет как всегда не ответила да и… забыла. А тут вдруг попался томик Симонова – давно не читала стихов, взяла от скуки… и раскрылось на самом известном: «Жди меня и я вернусь… Только очень жди!...» Ведь это я в детстве наизусть знала, а потом… забыла, забыла. И тут поняла, что он не вернётся…

Сначала писал каждый день. Не отвечала. Потом – по праздникам только. Я – молчок… Я думала – просто надоест и перестанет – найдёт себе другую. Очень многие так быстро находят «другую». То есть опять я по себе мерила… да, я нашла «другого» и точно так же сбежала от него… Ну, тест на беременность, проверка в диспансере на ВИЧ – всё как полагается – и можно начинать жизнь с чистого листа.

А жизнь, оказывается, одна…

А Васенька писать перестал – я даже не заметила когда – просто некогда замечать…

И вот открыла Симонова и отчетливо так поняла, что его уже нет. И если и что было настоящее в жизни, так это – он. И вот его последнее письмо, – ещё накануне отъезда… Нет, я его вам показывать не буду… Страшно мне его перечитывать.

А где его могилка – в Косово… в Боснии?.. В Чечне? И есть ли она – могилка? На кладбище придешь к маме – крестики, крестики… Все «самореализовались»… А его могилки нет. Если б хоть была – было бы легче…

 

И ещё один рассказик

В школе

 

– Надюшка, ты в трудовой лагерь поедешь?

– Лешка какой сильный, знаешь…

– Я тебе про лагерь…

– Поеду, конечно… Он меня подсадил на машину, так я почти до Дворцовой проехалась. А там прыгать стала – знаешь, неудобно как-то: вся демонстрация идёт, а я – еду… Прыгнула, а он меня поймал, подержал чуть-чуть в руках и поставил на дорогу, аккуратно так…

– Ничего парень. Жаль, в ПТУ ушел, лучше б с нами в девятый…

– Что ты, его б не взяли б… с тройками-то…

– Не-ет, всё равно его не взяли б – его ж из комсомола попёрли, помнишь. Исключить не исключили, а с занесением… Помнишь, за драку…

– Это он за Таньку Семенову вступился…

– Да уж не за тебя!

– Дура, ты! Причем тут я! Я, говорю, он за Таньку вступился, его оговорили, а он промолчал – не хотел Таньку вплетать. Она, дура, сама всё спровоцировала… Вот и вылетел после восьмого. Такой вот парень.

– А я что – я ничего… Он мне и самой нравился – хороший парень. Ты матёху сделала?

– Сделала. На – пиши…

Тут раздался звонок, и девочки выбежали из класса…

 

 * * *

– Надюх, дай матёху списать!

– Чё?.. Я не сделала…

– Ты грудь силиконовую будешь делать?

– Ты чё, воще, – дура, – дорого…

– Слушай, ну матёху делать надо – я не секу, спроси вон, Лёху… контрольная на носу…

– Леш, а Лёш…

– Чего тебе… сигарет нету…

– Матёху дай списать!

– Сам не списал ещё…

– Слушай, Надюх, ЕГ и так напишем. Мне обещали такую шпору прикольную на мобилу закачать…

– Ну да, там секут – как спишешь!

– Слушай, Надюх, а я долго гулять буду. Лет так до двадцати пяти…

– А потом?

– А потом – дак, я уж старухой буду – замуж надо…

– Ты дура, Любка, кто ж сейчас замуж ходит? Где теперь такого лоха найти, чтоб развести на «взамуж»? Семья это всё в прошлом…

– Что ты, надо ж хоть одного родить.

– Ну, я-то всё одно уж никого не рожу…

– Это после того…

– Ну.

– Ну а чего уж, совсем там всё… или может быть?

– Какое, может быть...

– А мне сказали, что это от таблеток бывает…

– Слушай больше… Леха, ну ты спишешь когда или нет!

– Да погодите, девки, я тут ни хрена не понимаю…

Тут раздался звонок, и девочки выбежали из класса…

 

Лирическое отступление

Русь-тройка

 

Кто же спасет Россию?

Вот есть у нас патриоты… разные, есть. Спасают. Который век. – Как? – Переписывают историю.

Что тут сказать… Вот наше поколение… Началось с того, что… «оттепель». Как Галич пропел:

Оказался наш Отец

Не отцом, а су…

Ну, что ж – раз Сталин плохой – вали всё на него – Ленин хороший! Грянула перестройка – «оттепель»-то не удалась… Э-э, ребята, и Ленин плохой – светлое будущее оно до семнадцатого года было! Святая Русь! И давай крушить Страну Советов…. Ну это потому только и произошло, что уже померли все те, кто жил до семнадцатого года и можно начать врать…

«Не мешайте мне врать!» – как говорил Незнайка…

Патриоты поглядели… и у одних выходит так, что, глянь-ко, – Сталин все ленинские ошибки исправил (или почти все?), а у других… Ну, тут вообще ничего не выходит… Не за что зацепиться – всё плохо. Нашлись поумнее – видят, что не от хорошей жизни народ за революцией пошел… И давай – всяко-разно… Ну и кончилась перестройка развалом. Или не кончилась? Непонятно. Кого же слушать? Всё о прошлом шумим… а кто же будет будущим заниматься?

Нет, ребята, историю надо делать, а не переписывать!

 

Помню бабуля, в целом скупая на слезу, обронила как-то: сколь нам всего выпало – и германская, и гражданская, коллективизация была, ссылки, блокада… а война, какая война… Но вы-то хоть теперь поживёте…

И пожили… Но, не долго…

И вот я смотрю на судьбы своего поколения и сравниваю с тем.

Как бы не бомбили, не морили, не сиротили Русь, а ширилась она и крепла, взлетала в космос и брала Берлин.

А мы…

Та так и не вышла замуж, а эта – и выходила трижды, а без детей, а та и родила… да вот уже и похоронила. У той – убит, у той – украли… Кто украл? – чеченцы, телевизор, компьютер, наркотики, СПИД?.. – Да, да, да… и то, и это, и это, и только крестики на кладбище отмечают, где наши дети.

А что Русь?

Скукожилась и поникла.

Так какому же поколению было тягче? Ой, не знаю – не знаю... Там хоть враг был налицо и друг рядом. Там хоть знали что строили и во имя чего… Там хоть души полагали, знали за кого – за нас! А мы за кого?.. Мы своих детей пережили или вовсе не родили – не смогли… отказались… предали…

Где ты, Русь-тройка? Ухнула куда-то за холмом, пропала из глаз.

Может, взлетит сейчас на новом повороте, выпорхнет из низинки на широкий взгорок, а может только пыль одна, поднятая копытами, и останется висеть над дорогой….

О чем же я думаю теперь – да только об одном, одно твержу: Господи! Господи! Господи…

 

Я гляжу в их глаза: запредельно чистые, с укоризной глядящие прямо в душу глаза… этих мальчиков и девочек… Сколько их было: пятьдесят, восемьдесят, сто миллионов – не родившихся за годы «реформ». Большинство из них было убито нами самими в материнской утробе: зарезано медицинским ножом или вытравлено таблетками… А сколько просто и не зачали – хотя должны были. Предполагалось… Промышлялось свыше…

Но нет. Не зачали…

По разным причинам.

Так или иначе – их нет. Но они есть – я вижу их лица, их остановившиеся, как на кладбищенских фотографиях глаза.

Почему?

Ну ладно, Даллес там, Бжезинский – тут всё понятно: враги. Ну, наши иудушки легитимные… Тут тоже всё понятно, хотя и не всем… А мы-то? А мы?

Почему мы?

Хорошо, давайте про нас…

Да и хватит «лирических отступлений» – куда уж отступать! Позади… сами знаете что. А вот что впереди?

 

Эпилог

 

Нет, это не эпилог, это скорее – покаяние. Какой тут эпилог! Я обманул вас, многоуважаемый читатель. Во-первых, озаглавил «Три рассказа…», а настрогал целую кучу. Со счёту сбился… Да ещё бы больше настрогал, но уж… – хорошего помаленьку. У нас ведь таких «рассказов» в России на каждую пару – то есть: сто сорок пополам – семьдесят миллионов. (Да-да, уже и не сто сорок, а сто тридцать пополам… Это я по привычке.) Ну, все я рассказывать не стану… не успеть да и не надо. Да у вас самих всё это под боком: и справа и слева…

А во-вторых… написал «про любовь». А тут – не про любовь, а про её отсутствие.

Но такова уж вся мировая литература.

Вот, например, Ромео и Джульетта. Что уж там за любовь была у этого юноши и этой девочке? Так – первый зов плоти… Шекспир-то написал не об этом, а об отсутствии любви между двумя родами: Монтекки и Капулетти. Об их извечном родовом грехе, который обрушили они на головы своих несчастных детей и покарали в итоге – Промыслом Божьим – самих себя… И хочется верить, что во спасение… Но не факт, не факт... Шекспир оставляет вопрос открытым. Он только показывает, что вот, мол, нелюбовь к чему приводит…

А Фауст и Гретхен… Утопилась Гретхен… а Офелия-Корделия?.. Я про бедную Лизу молчу… Про Кроткую… Про Каренину, Про Катюшу Маслову, про ту, которая «во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая»…

Я так в детстве думал – вот плывёт же гад Герасим на своей лодке и Му-му, значит, в набежавшую волну норовит… И нет бы сзади плыть какому-нибудь Мазаю и Му-му бы вытащить, и Катерину он, может быть, вытащил бы тоже… Мазай-то. Но нет, этим паразитам писателям правду жизни подавай – не плывёт сзади никакой Мазай. Зайцев – да! – жалко их, – спасём, разумеется, а вот девок… – нехай! Тоните!

Но не всюду я обманул, вас, читатель, кое где, в самом деле написал про любовь, ибо она «…долготерпит, милосердует… не завидует, не превозносится… не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. … никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знания упраздняться…»

И если я хотя малость когда-нибудь напишу про такую любовь, то поставлю точку и замолкну счастливый и блаженный – ибо, исполню долг свой. Но, глядя на предшественников, надежды на то имею мало… Ведь, писатель – он как собака, как та Му-му, не утопленная пока ещё – глядит глазами в душу, любит, а сказать не может, – написать то есть… И даже, когда идёт на дно с камнем на шее, – всё понимает, обо всём догадывается, но всё равно любит и благословляет своего губителя – читателя то есть...

И я вас люблю… а как же иначе… Я же, как хотел написать… но этого земными словами не выразишь… так что довообразите, помилосердствуйте… доброчестные мои…

И – слава Богу за всё.

Андрей Грунтовский
http://www.voskres.ru/literature/prose/gruntovskiy.htm