Черногорцы

[EVG]

Черногорцы

Из воспоминаний путешественника

Свежее утро прекрасного майского дня разгоралось в знойный полдень, когда волны Рéки – так по преимуществу называется слив вод с восточного ската Черной-Горы – вынесли нашу ладью на озеро Скáдарское. Цепь скольев, или мелких холмистых островков, столпившихся перед устьем принесшего нас потока, не дозволяла еще видеть во всей красе величественный водоем, могущий спорить дикою прелестью ландшафта с живописнейшими озерами швейцарских и тирольских Альп. Но с него венуло внезапною прохладою; и весь экипаж нашего утлого судна – в духоте тесного ущелья, при однообразном плеске весел, невольно начинавший дремать – встрепенулся, ожил...

– Вот и Блато! – сказали в один голос оба перяника, сидевшие на боках лодки, друг против друга.

Поэтическое имя перяников – по-нашему сказать бы пернатых, оперенных – придумано нынешним Владыкою для им же придуманной избранной дружины, вроде лейбгвардии, составляющей в тоже время его двор, штаб, свиту, все, что вам угодно или лучше, что угодно Владыке. Штат этой дружины положен в тридцать человек. Она набирается Владыкою из молодых людей, принадлежащих к сильнейшим и богатейшим семействам народа, в награду заслуг их отцов, или в залог их покорности устанавливаемому новому порядку вещей. Перяники получают роскошное жалованье, по сороку талеров в год, что на наши деньги составляет около двухсот рублей ассигнациями. За это они должны находиться постоянно на службе Владыки, лично при нем, и на всякого рода посылках; причем вменяется им в обязанность, для соответствия их придворному званию, одеваться сколько можно щеголеватее и пышнее. Впрочем, вне исправления своих должностных обязанностей, они не имеют никаких лишних прав, не пользуются никаким особым почетом в народе. Даже напротив: простой черногорец смотрит на них всегда косо, и не опускает, при всяком случае, по крайней мере сквозь зубы, попрекнуть получаемыми даром цванцигами. Из этих-то избранников – львов Черной – Горы, если можно так европейски выразиться – двое находились теперь при нас проводниками по указу Владыки.

– Да, Иво – Блато! – продолжал младший из них. – Стало, полпути до Цермницы. Мы скоро приедем.

Блатом по-сербски называется вообще всякое озеро. Черногорцы величают так исключительно озеро Скáдарское.

– Скоро, Нико! Скоро, друг мой! – отвечал старший перяник шутливо. – Уж, верно скорее, чем ты доходишь до своей молодой жены с Цетиня, когда Владыка отпускает тебя на дом…

Младший перяник вспыхнул.

«Я тебе сто раз говорил, Иво, чтоб ты не заботился ни о моей жене, ни о ходьбе на дом. Я...»         

– Иво сам не знает, что говорит, – перервал тоненький голос, принадлежащий купцу из Скáдара, который, совершив коммерческое путешествие по Черной-Горе, возвращался теперь с нашей оказией на родину. Дом твой, Нико, далеко ли от Цетиня? В нынешние короткие ночи сколько раз ты обертывал легко взад и вперед, когда бывало уходишь украдкою, мимо владычней воли...

Голос купца иссяк на этом слове. В самое то время била его жестокая лихорадка, которую он, как сам сказывал, уже более двух месяцев таскал вместе со своими товарами по скалам черногорским. Внезапная пауза наполнилась хохотом веселого Иво. Нико задрожал от ярости.

– Отсюда до Цермницы три добрые часа при попутном ветре, – продолжал купец,  переведши дух, не замечая вовсе немой сцены, в которую вмешался. – Вы, верно, здесь не бывали еще оба?

– Куда им сюда? – вскрикнул грубо кормчий нашей ладьи, старый седоусый черногорец, который до сих пор в пифагорическом безмолвии резал рулем сонные волны. «Тут не дорога ни в Котор, ни на Ластву. Тут ездят не пить и не гулять с Швабою, а резаться с Турчином».

Может быть, поток речей старого брюзги, как поток волн, внезапно прорвавшихся через плотину, разлился бы еще шире и шумнее. Но в эту минуту главный из наших спутников, командир сопровождавшего нас экипажа, который, растянувшись поперек лодки на самой ее середине, казался погруженным в глубокий сон, быстро перевернулся на бок, лицом к корме, и, не открывши глаз, глухо кашлянул. При этом звуке, не принадлежащем ни к одной из восьми частей речи, но, вероятно, красноречивом для окружающих, беседа порвалась. Кормчий погрузился в прежнее безмолвие, по-видимому, совершенно спокойный; только лодка наша в то самое мгновение сильно покачнулась от крутого поворота вправо, поворота, которому не было ни причины, ни цели. Иво перестал хохотать и начал мешать воду зонтиком, который один из нас отдал ему на сохранение. Нико стал чистить свою трубку, хотя, впрочем, трубка была полна табаку и еще не раскурена.

Вы, верно, хотите звать, кто был он – этот человек, лежавший поперек нашей лодки, которого кашель имел такую могучую силу? – Это был поп Вуколе Градчанин: так он называл нам сам себя, так называли его и все прочие Черногорцы, не исключая гребцов нашей ладьи. В теократической республике Черной-Горы попы, то есть священники, издавна составляют самую высшую, или лучше единственную аристократию, сколько по важности их духовного сана, столько, или еще более по тому, что с этим саном обыкновенно соединяется достоинство старейшины племени, вождя на войне и судьи в мире. Но поп Вуколе Градчипин был не просто только поп. В одном лице своем он совмещал все звания и чины, не только те, которые существовали на Черной-Горе издревле, от прадедов, но и те, которые прокрались сюда недавно, вследствие последних реформ нынешнего Владыки. Поп Вуколе был кнез своего племени, сердарь или губернатор своей нахии, капетан, то есть один из главных начальников народной гвардии, наконец, сенатор, то есть один из двенадцати членов верховного владычного совета, правительствующего сената Черногорского. Впрочем, вся эта громада титулов, одна по себе, не могла бы внушать такого глубокого и всеобщего уважения. При дворе Владыки мы видели старого попа Нико Чеклича, который носит титул капетана перяников, и с тем вместе есть главнокомандующий, так сказать фельдмаршал всей черногорской гвардии. И однако те же самые молокососы, которые теперь нас провожали, в его присутствии не только безбоязненно болтали о всякой всячине, но даже напевали, будто без умысла, язвительную народную песню про Чекличей, как они когда-то ходили брать у Турок крепость Никшичь п воротились с таким же успехом и торжеством, как в нашей народной сказке Пошехонцы, ходившие в Москву покупать Ивана-Великого.

Поп Вуколе был силен и страшен своими личными достоинствами. Еще в Цетине нам говорили об нем как об одном из первых юнаков Черной-Горы. И действительно, самая наружность его возвещала богатыря, хоть сейчас в Илиаду. Никогда не забуду я того впечатления, которым он поразил меня при первом виде: гигантский рост; вся система мускулов вылитая как будто из меди; и это античное лицо, закопченное южным солнцем, грозное своим неподвижным спокойствием, выразительное отсутствием всякой игры выражения! Ему было уже под шестьдесят, если не более; но он был еще бодр и свеж; глаза его, из под седых бровей  сверкали раскаленными угольями, свидетелями непотухающего пламени. Кроме имени попа, ничто не изобличало в нем духовного сана священника: по обычаю, издревле господствующему на Черной-Горе, он одет был, как одеваются все Черногорцы; даже не имел бороды, которую здесь носят только монашествующие, и то не все и не всегда. Зато силав, или широкий пояс в роде патронташа, обыкновенно носимый Черногорцами, был набит у него тяжелыми пистолетами в дорогой серебрянной оправе; при бедре, в раззолоченных ножнах, мотался богатый канджар: все трофеи, сорванные с Турков, вместе с их буйными головами. Поп Вуколе родился на подоблачных скалах Черной-Горы, в Катунской нахии; но он нарочно спустился вниз, на озеро Скáдарское, чтобы ближе быть к врагам и видаться с ними чаще. Ему дана парохия, то есть приход, на одном из лежавших пред нами островков. Здесь он жил и губил Турков уже более тридцати лет. Впрочем, при всей дикости нрава и привычек, поп Вуколе не быль враг новым идеем и мерам порядка, вводимого внутри Черной-Горы нынешним Владыкою. Напротив, он был жаркий поборник их и строгий блюститель. За это Владыка, кроме сенаторства, утвердил его сердарем Речской нахии, в каковом звании он и сопровождал теперь нас по всему подведомственному ему пространству. Это ж, конечно, было причиною и того грозного неудовольствия, которое он сквозь мнимый сон обнаружил при грубой выходке кормчего, старого фрондера, очевидно, недовольного новым порядком вещей, который только придрался к перяникам, чтобы бросить злобный намек гораздо выше.

Между тем, тишина, воцарившаяся снова на лодке, была непродолжительна. Лихорадочный купец, который, свернувшись в клубок, ёжился во глубине лодки, в ногах у кормчего, не видел и не примечал ничего. Он только слышал, что на слова, сказанные кормчим, не воспоследовало никакого ответа. Почему, считая, что этот ответ остался за ним, воспользовался первою минутою, когда зубы его перестали колотиться один-об-другой, чтобы продолжать порванную беседу.

– Не говори этого, Мато! – сказал он, обращая речь свою к кормчему. – Не говори, не гневи Бога. Ведь нынче уж не старые времена. Дай Боже милости Владыке, да здоровья попу Вуколю – теперь не встретишь Турчина и здесь на Блате, до самого Скáдара!

Услышав свое имя, поп Вуколе так же быстро перевернулся опять на прежний бок, спиной к корме, и так же недовольно кашлянул. Купец, между тем, продолжал разглагольствовать.

– Сказать правду, задали вы злодеем страху. Особливо с тех пор, как в прошлом году поп Вуколе пустил на дно две лодки, что шли с Скáдара в Жабляк с пороховым зельем. Ведь больше сорока неверных сгинуло. То правда – привелось было нам грешным расплачиваться за собак: паша, в первых попыхах, грозил всех нас перерезать. Ну! да милостив Бог и светый Петар: откупились казною. Дорого стало; а весело сердцу христианскому, что вот неверные псы не смеют сунуть носа в наше родимое Блато. Около Великой Недели миролаю из Жабляка надо было приехать к нашему паше в Скáдар: что ж – не пошел водою, а потащился там через планину, где авось когда-нибудь свернет свою окаянную шею!

– Так ваш паша должен быть очень зол на попа Вуколя? – спросил Иво.

– Вот как зол, что я верно знаю – ста дукатов не пожалеет за его голову.

Поп Вуколе лежал неподвижно, как будто бы ничего не слыша, хотя, впрочем, не было никакого сомнения, что он все слышал.

Лодка наша меж тем больше и больше выбиралась на простор озера, хотя мы и не отбивались далеко от берега. Два островка расступились вдруг перед нами, и открыли широкую хрустальную перспективу, в конце которой, на крутом прибрежном холме рисовалась грозная твердыня. Это был Жабляк, турецкая крепость, с постоянным многочисленным гарнизоном из регулярных солдат. На одном из островков, в расстоянии каких-нибудь двух-трех верст от противулежащей крепости, сбегали к самим волнам озера живописно раскиданные кучи, меж которыми одна повыше утвержденным на ней крестом показывала церковь. Это был остров Врáнина, парохия и кнежина попа Вуколя.

Громкий залп ружьев раздался с берега Врáнины, когда мы начали с нею выравниваться. Оба перяника отвечали тотчас выстрелами из своих ружьев: за ними последовали гребцы, не переставая гресть; потом и кормчий, не переставая править. Мы знали уже, что это был обычай Черногорцев поздравлять взаимно друг друга.

– Вуколе! – закричал, между тем, Иво, смотря на берег. – Поп Вуколе! Кажется, там стоит твоя жена. Именно она. Я видал ее не раз в Цетине.

– Может быть, –  сказал равнодушно поп Вуколе, не трогаясь с места и не открывая глаз.

– Она машет рукою; она делает знаки, чтоб мы пристали к берегу. Верно, ей тебя нужно.

–  Да мне ее не нужно, – отвечал он тем же сухим голосом, сохраняя то же положение.

Лодка пронеслась мимо Врáнины. Показался еще один маленький холмик, плавающий среди волн. На нем белелось одинокое здание, особой архитектуры, ни на что не похожее. Перед этим зданием суетился человек в черногорском простом костюме. Вдруг он, этот человек, исчез в облаке дыма. Через несколько секунд раздался пушечный выстрел.

«Да это пушка, то есть пушка по-нашему, по-русски,  – сказал я. – Как она попала сюда?»

Надобно сказать, что пушкою у Черногорцев называется наше ружье. Пушку же нашу они зовут по-турецки – топ.

– Откуда? – подхватил один из гребцов.

– Это из тех топов, которые наши украли у Турков из Жабляка. Владыка построил здесь кулу, дал топ и поставил гарнизон против Турчина.
«А как велик этот гарнизон?»

– Два человека, –  отвечал простодушно гребец. – Теперь, впрочем, остался только один. Другой отправился вчера в Цетине за хлебом.

Мы невольно переглянулись друг с другом, хотя уже привыкли не удивляться.

Островок, на котором находится эта любопытная твердыня  – его назвали нам Лесандер – был уже последний. За ним открылось озеро во всю длину свою, простирающуюся верст на пятнадцать. В самом конце озера, там где оно выпускает из себя реку Бояну, текущую в море, белелись стены Скáдара, резиденции паши, могущественного повелителя Албании, располагающего восемью – десятью тысячами солдат, находящегося в непрерывной войне Черною-Горою. И мы плыли здесь спокойно,  бесстрашно  –  под прикрытием гарнизона из двух человек с одною украденною пушкою... Согласитесь, что тут было нисколько поэзии!..

Не успела прочиститься перед нами поверхность озера, как на ней запестрело множество лодок, ехавших к нам навстречу. Это были Черногорцы, возвращавшиеся с устья речки Цермницы, где накануне был сейм, то есть базар. Каждая лодка, встречаясь с нами, салютовала нам, по крайней мере, одним выстрелом. Наши перяники, и даже гребцы, не жалели со своей стороны пороха. Даже больной купец выстрелил несколько раз из своего ружья дрожащими руками. В горах пробудилось громкое эхо, передававшееся из ущелья в ущелье грохочущими перекатами. Только молчали угрюмые башни Жабляка, темневшего тучевым пятном на весёлом, безоблачном небе юга

[EVG]

(продолжение)

Вдруг одна лодка молчаливо выровнялась с нами. Она бежала с особенною быстротою; На ней из толпы простых Черногорцев выдавался один ловкий и красивый молодец, очевидно, перяник. Наши Иво и Нико в один голос вскрикнули:

– Помози Боже!

И два выстрела полетели вслед за этим обыкновенным приветствием Черногорцев.

– Помози Боже, – и повторил мрачно перяник.

Но ответного выстрела не было.

– Что ж ты? – вскрикнул с живостью  Иво. – Или нет  у тебя пороху?

– Порох есть, да нет на душе радости.

– Как так?

– Джюро Пламенац вчера ночью сложил голову.

Иво и Нико испустили громкий крик. Гребцы выпустили из рук весла. Поп Вуколе вскочил с быстротою молнии, с яростью льва: рука его машинально схватилась за ружье.

– Джюро Пламенац? – вскричал он, сверкая дико глазами.– Джюро Пламенац? Как и где? Стойте!

– Да, поп Вуколе! – отвечал зловещий перяник, приказав приостановиться своей лодке. – Джюро Пламенац, твой крестный сын, храбрый юнак! Вчера ночью, на Сеоце, он столкнулся с пятью неверными. Двое из них пали. Но число сломило силу. Прежде чем наши, заслышав выстрел, успели приехать на помощь, разбойники уже сняли молодецкую голову. Еще один остался на месте. Двое остальных во мраке ночи спаслись бегством. Джюро кончил со славою. Вот три головы, который мы везем за его голову Владыке.

И он поднял три мешка, сквозь которые сочилась еще кровь.

Несколько минут продолжалось угрюмое молчание. Встречный перяник махнул наконец рукою, и лодка с ужасными трофеями помчалась.

– Бедный Джюро! – сказал поп Вуколе после продолжительной паузы, голосом тихим, в котором изобличился глухой трепет чувства. – По крайней мере, он нашел теперь покой. Вечная ему память!

Он спустила курок своего ружья и долго смотрел на озеро, безмолвный, как будто преследуя свой выстрела. Прочие все дали также по выстрелу, провозглашая дружным хором:

– Вечная память!
– Нико! – сказал потом поп Вуколе, обращаясь к младшему перянику: ты умеешь петь. Завтра утром, в Болевичах, мы отпоем с тобой панихиду по покойнике.

– А ты, – примолвил он, обратясь к купцу из Скадара, – скажи ты, как приедешь, своему паше, чтобы он готовил еще десять голов за голову Пламенца.

Сказав эти слова, он опустился опять в лодку и принял прежнее положение. Но он не остался недвижимым по-прежнему. Длинные, жилистые руки его беспрестанно меняли место. Он хватался то за ружье, то за трубку, то даже за мою палку. Наконец, вероятно устыдясь своего волнения, он приподнялся медленно, осмотрелся вокруг, взял с колен моих табачный кисет, не говоря ни слова, долго рассматривал его со вниманием; потом набил из него свою трубку, высек огня, закурил, и снова растянулся поперек лодки.

Гребцы уже гребли. Иво обратился к кормчему:

– Ты бы, Мато, спел нам песенку про Джюро?

Мато не отвечал ничего. Но через несколько минут затянул дрожащим, прерывистым голосом:

Све у славу Бога истинога,

И у здравлье царя Московскога,

И нашего Владыка светога...

Так обыкновенно начинаются все героические песни Черногорцев.

*

Прекрасен уголок, который Черногорцы называют Цермницей. Это самый нижний и вместе самый южный уступ их заоблачного гнезда. Здесь суровость горной атмосферы смягчается; студеная мгла, отрясаемая ледяною маковкою Ловчина, достигает сюда теплыми дождями, или освежительной росой; нет свирепой бóры; нет и удушительного широкко, затем, что море, из-за которого приносится это тлетворное дыхание тропиков, все еще отгорожено высокими планинами. Измученные смертным однообразием голого камня, из которого сгромождена Черная-Гора, вы с неописанным наслаждением встретите здесь снова всю роскошную растительность юга: янтарь и пурпур винограда, золото апельсинов, сизые кудри маслин, атласную зелень широколиственных смоковниц. Нынешний Владыка недаром в своих стихотворениях называет Цермницу черногорской Италией!

День склонялся к вечеру. Мы давно уже были в пристани, на ночлеге, отведенном нам, по приказанию Владыки, в доме попа Иока, главаря племени Болевичей в нахии Цермнической. Не столько плаванье, сколько путешествие пешком с берегов озера до назначенного нам приюта, изнурило нас донельзя. Более часа надо было карабкаться вверх по крутизнам, через потоки, лепясь нередко по узкой стежке вскрай глубоких обрывов. К истощению наших сил и терпения, в самое это время набежала горная, пролетная тучка, которая тем не менее в несколько секунд окатила нас с головы до ног, как из ведра. Это на несколько времени подавило в нас всякое любопытство, всякое внимание к природе и к людям. По прибытии на привал, главная и единственная потребность наша состояла в том, чтобы отдохнуть и обсушиться.

Хозяин дома, в который нас привели, был, как я уже сказал, поп Иоко, из фамилии Пламенцев, многочисленнейшей и могущественнейшей в племени Болевичей на Цермнице. Сам он был могущеетвеннейший и богатейший из своей фамилии. Вообще вся нахия Цермничская отличается духом особенной беспокойной живости, и с тем вместе особенной вспыльчивостью, сварливостью, непокорностью. Составляя самый крайний клин Черной-Горы на юго-восток, стиснутый с одной стороны турецкою Албаниею, с другой австрийским, некогда венециянским Приморьем, она долго не принадлежала к теократическому союзу Черногорцев, была сама по себе, уединенным гнездом кровников – живописное сербское слово, происходящее от крови – то врагов, то друзей всем своим соседям, без различая языка и веры. По соединении с Черною-Горою, которое, особенно в отношении к восточной половине нахии, случилось весьма недавно, Цермничане остались мятежнейшею частью вообще не отличающегося кротостью черногорского народа. Чаще всех они подвергались проклятию старого Владыки, то есть дяди нынешнего, который более любил действовать духовным, чем мирским оружием. Нынешний Владыка встретил в них самую сильную и опасную оппозицию при своих реформах. Главой этой оппозиции был поп Иоко Пламенац. Он отвергал упорно все нововведения, особенно самое важное из них – денежную подать. – «Если платить дань, – витийствововал он перед народом, – то за что мы ежедневно режемся с Турками? Станем давать харачь паше в Скáдар: так по крайней мере будем спать покойно» ! – Был даже слух, что поп Иоко охотнее соглашался передать себя и всю Цермницу в подданство Австрии, обещавшей ему богатый пансион, чем вносить, впрочем самую ничтожную, подать в казну Владыки. Трудно было справиться силою с этим черногорским Мирабо. Его умаслили кое-как разными ласками, милостями, подарками. Младший брат демагога, Марко Пламенац, пожалован в сенаторы, и с тем вместе сделан сердарем Цермничской нахии. Из политической првдосторожности за попом Иоком осталось только звание капетана. Но зато – его восьмилетнему сыну Владыка обручил свою четырехлетнюю племянницу!  Пo этой-то почти родственной связи, повелено было вести нас прямо в дом попа Иока: сколько для того, чтобы тем оказать ему уважительное предпочтение, столько и для-ради того, что на Черной-Горе, несмотря на патриархальность нравов, за гостеприимство обыкновенно платится, и платится довольно дорого.

Сила и богатство попа Иока обнаруживались ярко самым его жилищем. Это было здание едва ли не великолепнейшее на всей Черной-Горе, разумеется, после дворца Владыки: по крайней мере, мы ничего великолепнее не  видали. Оно состояло из четырех этажей, каждый в одну довольно просторную комнату. Третий из них, составляющий бельэтаж, был омеблирован кроватью, убранною по-немецки, двумя деревянными стульями со спинками, лакированным столиком, зеркалом в крашеной раме, и даже несколькими по стенам гравюрами австрийско-лубочной работы, изображающими сербских героев: Князя Лазаря, Богдана Юговича, Марка Кралевича, и. т. п. Я предоставил это святилище роскоши одному из нас, имевшему наиболее нужды в покое; а сам, со всею свитою наших проводников, считавших обязанностью этикета не оставлять нас ни на минуту, поднялся в самый верхний этаж, находившийся просто под крышкою дома. Там нашел я также кровать, на которую и повергся тотчас. Ассистенты наши, то есть старые приятели Иво и Нико, и сам грозный поп Вуколе, расположились на длинной скамье, стоявшей перед огромным столом. К ним присоединились еще многие новые собеседники из Цермничан, пришедшие поздравить нас с благополучным прибытием. Все они закурили свои трубки и, не обращая особого внимания на меня, начали толковать меж собою.

Мы были гости незваные и нежданные. Оказалось еще, что на этот раз мы пожаловали вовсе не в пору. Хозяина не было дома. Еще накануне он вызван был австрийскою комиссиею, которая в то самое время приводила к окончанию давнишний спор между Черною-Горою и Австрийскою Империею о взаимных границах. Вместо его явился хозяйничать брат, сердарь и сенатор Марко. Это хозяйничанье состояло в том, что он сел вместе с прочею братиею, закурил трубку, принял живое участие в беседе, и только по временам обращался ко мне с вопросом: не угодно ли мне ракии или кавы, то есть водки или кофе?

Сначала я имел было намерение соснуть, чтобы возобновить истощенные силы. Но вскоре увидел, что это было решительно невозможно.  Окружившие меня собеседники разглагольствовали, спорили, шумели безо всяких церемоний. Речь началась с животрепещущей новости, с погибели Джюра Пламенца, который принадлежал к одной фамилии с хозяином дома и с сенатором Марком. Впрочем, Марко не показал такого горячего участия в покойнике, как поп Вуколе. Рассказали две или три вариации его печальной истории, которые на этот раз и поп Вуколе слушал совершенно хладнокровно, только с глубоким вниманием. Затем разговор начал переходить из материи в материю. Рассуждали о границе с Австрийцами, о нечестности Каторских купцов, о смерти Измаил-Бега, о жалованье капетанам и перяникам, о переговорах с Герцеговинским пашою, о верном лекарстве от грозницы, то есть лихорадки и прочая, и прочая... Ну точь-в-точь, как наши политики английских клубов, только лишь свободнее, шумнее и, кажется, в своем роде толковитее! Так прошло часа два, или более. Наконец, к счастью, раздался под окнами визг гусли и с нею голос, кажется, бывшего нашего кормчего. Говоруны смолкли, и один за другим отправились вниз слушать певца. Остались только сенатор Марко и поп Вуколе. Я приподнялся со своего ложа, чтоб взглянуть на Божий свет сквозь единственное окно, в котором была рама, но не было стекол.

– Ты не спишь, господине, – сказал мне сенатор Марко. – Не угодно ли ракии или кавы?

Сказать правду, мне угодно было чего-нибудь посущественнее, именно поесть бы что– нйбудь: у нас не было во рту ничего во весь день с раннего утра.

«Благодарствую, – отвечал я. – Дождемся до ужина.»

– Я приказал заколоть для вас две курицы, – продолжал Марко, угадывая мою тайную мысль. – У брата повар немац: он приготовит их на-чудо. Жаль еще, что вы попали к нам в такое безвременье.

«Да, конечно, – отмолвил я. – У вас теперь семейное горе. Покойник Джюро был ваш родственник».

– O! Не оттого, – возразил Марко, – а оттого, что дом без хозяина. За Джюра мы отомстим; а жалеть об нем нечего. Ведь он был проклятый!

«Как проклятый?» – спросил я с удивлением.

Но поп Вуколе перебил мой вопрос, сказав сухо:

– Ты врешь, Марко!

– Я вру? Да ты сам знаешь...

– Знаю я, что знаю. Если бы Джюро умер под клятвою, стал ли бы я петь по нем панихиду?

– А ты разве пел?

– Отпою завтра. Джюро был под клятвою, как и все вы: да его развязал тот же, кто и связал — сам светый Петар, да му е милость!

– Развязал-то, может быть, и развязал; да, видно, не совсем! Отчего же бедняга мыкал жизнь свою так, что глядеть было тошно? Ведь он шатался по свету, словно упырь; не знал покою ни днем, ни ночью, ни дома, ни на чужбине. То пустится в богомолье. Уж где он не был! И на Студенице, и в Дечанах, и на Святой-Горе, только что не в Ерусалиме. А что вымолил? Стало, Бог молитв не принимал! – То пушку на рамо, да против Турчина. Лезет, бывало, на смерть, а смерть от него! Слава Богу, что наконец прибрал!

– За-Бога, Марко! – сказал поп Вуколе, возвысив голос. – Ты лепечешь, как сорока, а еще сенатор! Будто ты не знаешь, какая тому была причина? С кем случалась такая напасть, как с Джюро? Ты меня рассердишь!

Любопытство мое возбудилось в высшей степени.

«Сделайте милость, – сказал я, – расскажите мне историю бедного Джюро. Что с ним такое случилось? Пожалуйста, расскажите, если это вам не в тягость».

Марко взглянул на попа Вуколе.

– Вот он расскажет. Он знает лучше.

– Нет, рассказывай ты, – отвечал поп Вуколе. – У тебя язык длиннее. Только, смотри, не заговаривайся.

«Пожалуйста, господине Марко», – повторил я, чувствуя, что от него скорее дождешься рассказа, чем от его сурового собеседника.

– Хорошо, я расскажу, – сказал Марко, – расскажу, как знаю и как умею!  Вот видишь ли, господине мой драгий: это было назад тому лет пятнадцать, или около – когда мы при старом Владыке были еще на всей своей воле...

– Когда не было еще суда и правды, – прервал поп Вуколе с прежним хладнокровием.

– Ну да – так – по-твоему: до суда и правды. То-то было время, господине, дивное время! Такого времени уж не воротится! В это-то время – а ты знаешь, господине, что такое по-нашему óсвета?..

«Знаю», – отвечал я.

Осветою называется у Черногорцев кровавая месть за кровь, передаваемая из рода в род, семействами и целыми племенами; то же, что вендетта у Корсиканцев.

– Хорошо, что знаешь, – продолжал Марко. – Теперь посмотри в окно. Видишь там, насупротив, через речку – кучи и церковь. Это племя нашей нахии, которое называется Сóтоничи. Вот между этим племенем и нашим, то есть Бóлевичами, в то время, о котором я говорю, была старинная, испоконная освета. Уж то-то бывало тешимся – то мы, то они, как случится! В иной раз мы нагрянем к ним в гости: жги! пали! руби! Нет милости ни старому, ни малому. Такой, знаешь, закон, что мужское – будь хоть грудной ребенок, хоть старик во сто лет – коси, да и только: женского лишь не смей трогать. Глядишь, они жалуют отблагодарить за посещение : опять та же история ! Сколько раз, бывало, сиживали мы здесь, вот именно здесь, в этой каморе! Сидим, да отстреливаемся в эти щели – видишь ты их?

Я огляделся кругом, и увидел в стенах множество дыр, которых прежде не заметил. На некоторых из них еще виднелись следы густой копоти, без сомнения, от пороха.

«А за что началась меж вами такая непримиримая вражда? – спросил я. – Кто был первый виновник?»

– Бог про то знает, – отвечал Марко. – Я не знаю. Не знал и отец покойник. Думаю – знал ли полно дед? – Это началось давно, очень давно. Был я еще момчич, когда старый Владыка при какой-то напасти, кажется, как Француз заратил Приморье и задумывал пробраться в наши горы – так, я говорю, старый Владыка начал уговаривать нас, чтоб мы, ради общего врага, бросили нашу вражду, рассудились бы полюбовно, кто кому должен, да и покончили б вечным побратимством. Послушались Владыки, собрали кметей, стали допытываться. Что ж ты думаешь? И тогда уж никто не знал, из-за чего взялась освета! Только один старый старик, больше ста лет от роду, вспомнил, что слыхал от отца, будто был вот какой случай: девочка наша, из Бóлевичей, ходила зачем-то на Будву, Будва тогда еще была за Млетчанами; вот и обидь ее какой-то Латин недобрым словом, а тут случился момак из Сóтоничей, да не заступился; пришла домой девочка, и ну куковать и на Латина и на Сóтонича; отец ли, брат ли, схватил пушку, да на освету; на дороге попался первый Сóтонич – паф! вот и пошла потеха! – Оно, может быть, точно так было, да никто не поверил. По закону надо, чтобы присягнули двенадцать свидетелей, что все было так; а тут старик был один, да и тот отнекивался от присяги: я, говорит, сам не видал, а, помнится, слышал! Так дело и осталось нерешенным! – Чтоб угодить Владыке, взяли веру, то есть замирились на время. Пошли вместе на Француза. Заратили всю Боку: воротились назад, и опять за прежнее. При первом случае мы вспомнили, что Сóтоничи остались нам должны головою. Там мы им опять задолжали. То мы им, то они нам! Чудное было время, господине! Ей! чудное – тако ми светога Василия под Острогом!

[EVG]

(окончание)

«Ну, а Джюро?» – сказал я, прерывая восторженные воспоминания сенатора.

– Джюро был славный момак, красóта нашего рода и племени. Ему было уж лет двадцать – так, кажется! Ты лучше это знаешь, поп Вуколе; ты ведь крестил его…

– Он родился, – отвечал поп Вуколе, – когда мы были под Дубровником с Русскими. Отец его, мой побратим, пал возле меня, пробитый на вылет Французскою пулею. Я взял все, что было при нем, и, когда мы воротились домой, пошел ко вдове отнести печальную весть и наследство. Подхожу к хижине: бедняжка, ничего не ведая, идет, распевая песни, с горы с тяжелой вязанкой дров, да несет в переднике ребенка, которого только что успела родить там, на горе. Мне стадо жаль момчича, родившегося уже сиротою. Я окрестил его, и тут же взял себе за сына.

И поп Вуколе глубоко затянулся из своей трубки, как будто вознаграждая себя за такую длинную речь.

– Да, лет двадцать было ему тогда, – продолжал Марко. – Молодец собою: пригож, статен, словно девойка, и храбр, как лев. В нашем племени уже были проложены две или три песни про его подвиги против Турчина.

– Знал и книгу учить, – примолвил поп Вуколе опять, увлекаясь невольною разговорчивостью, – да знал не хуже архимандрита Петрония. Всякой дар дался ему от Бога.

Учить книгу называется у Черногорцев – уметь читать.

– Старый Владыка был упрям, – продолжал Марко. – Бывало, что задумает, так потихоньку, полегоньку, а на своем поставит.

Надоели ему наши потехи. Вот однажды в большой светач, кажется, о Спасове Дне, когда народ со всех сторон собрался на Цетине на литию, Владыка поднял крест, да и заклял всех кровников, особенно наши оба племени: «Будь, – сказал, – анатема-проклет, кто станет продолжать освету, кто порушит мир и братство!» – Старики наши подумали, погадали и решили опять взять веру на бессрочное время. Да не надолго ! В Сóтоничах, у главаря Секиры, была дочь Стана, лепота-девойка!  Она приглянулась нашему Джюро. Момак был в порах: зачем не жениться? Послали сватов с чутурою. Поп Вуколе сам, кажется, ходил кумом...

Поп Вуколе кивнул головой, в знак подтверждения.

– Что ж, господине мой ласковый? Старый Секира отказал наотрез, да еще с бесчестьем. Его род с нашим родом были самые лютые враги. «Не бывать, – сказал, – моей дочери за безкучником и безобразником, от зла отца, от горей майки! – Взъярился Джюро, да и у всех Пдаменцев закипела кровь. Обида тяжкая всему роду! Положили силою увести девойку.  Вот в одну ночь пять отважных момков, все Пламенцы, вместе с Джюро нагрянули на Сóтоничи. Старый Секира почуял волков в своей овчарне; проснулся, да и уснул опять так, что уж не пробуждался; его зарубил один из момков, когда он кинулся отнимать Стану у Джюра. Брату девойки подстрелили ногу, и он остался на пороге дома, облитый кровью. Между тем все соседство проснулось, кинулось в погоню. Удальцы пустились к устью Цермницы, где я и поп Вуколе поджидали с лодкою. Пули свистали уже над нашими головами. Но юнаки успели впрыгнуть в лодку, не выпустив добычи. Ударили в весла. Лодка пристала к Вранини, там, где ты, верно, видел развалины старого монастыря. Тут поп Вуколе тотчас же обвенчал своего крестника на Стане. Как нарочно пригодилась церковь, которую он только что направил.

– Эту церковь, – сказал поп Вуколе, – мы освятили накануне, с большою церемониею. Джюро был при мне дьяком и пел молитвы так умилительно, так сладкогласно. Я думаю, старые монахи так не певали. А говорят, были мастера, и было их много. До разорения монастырь был диво, красóта. Восемь звонов висело на одном звоннике.

Он затянулся опять. Марко продолжал:

– Ну, какая же тревога поднялась на другой день! Опять пожары, стрельба, резанье!  Владыка приехал скоро сам, чтобы наладить мир. В нашей церкви, вот что возле дома, он проклял зачинщиков смуты, не называя по имени. Однако известно, зачинщик был один Джюро…

– Не Джюро, а старый Секира, – возразил поп Вуколе. – За то он и издох, как пес, без покаяния. Джюро покаялся, и Владыка простил его: при мне допустил ко кресту и окропил водицею…

– Будь по-твоему, – отвечал Марко, – тебе лучше знать; мы знаем только, что Владыке удалось опять кое-как усмирить народ. Но в сердцах не было миру. Все было до первого случая! Вот, однако, прошло года два в покое. Стана родила Джюру прекрасное дитя, мальчика. На крестинах брать Станы, который остался жив, только без ноги, в первый раз пришел в кучу к зятю. Они побратимились и покумились: то-то было веселья! Скоро после того Турчин зашевелился, там на Мораче. Собралась и у нас стая юнаков: Джюро был, разумеется, первый. Славно погуляли они там, около Подгорицы и Спужа. Наконец, воротились домой с торжеством и богатой добычею. Надо ж было случиться, что в тот день, как им прийти, овцы бедной нашей вдовы, Мары Кыршкапины, забрались в винограды попа Мияйла в Сóтоничах. Поп забрал овец, и не хотел выдать без выкупа; а у Мары не было карантана за душой. Бедняжка начала жалобно куковать, рвать на себе волосы, кататься по земле – ну как делают обыкновенно жены, когда в беде. Наши юнаки встретили ее в таком виде там, внизу. Ретивое не утерпело. Они кинулись тотчас отобрать у хищника имущество вдовы. Это было около полудня, в самый жар. Поп Mияйло отдыхал под деревом, перед своей кучей. Жена его первая увидела вооруженную толпу, карабкавшуюся на утес, где стояла куча. Она закричала громко. Мияйло вскочил, увидел красные фесы меж кустов, и выстрелил так удачно, что Дано Пламенац, тоже наш родич, друг и побратим Джюра, пал бездыханный у его ног. Джюро обезумел от ярости, бешенство овладело всею толпою. Поп Мияйло, видя, что он один против целой дружины, пустился на утек. Юнаки кинулись в кучу. Там были только женщины, испускавшие крики отчаяния. Вот выскочил назад из кучи, кажется Симо Берлич, с маленьким ребенком.

– Мужское!–  вопил он в неистовстве, махая жалким твореньицем.

Джюро все еще стоял возле трупа с помутившимися очами. Он уви дел ребенка, выхватил его из рук Сима и бросил вниз с утеса. В ту ж самую минуту выбежала из той же кучи женщина, испуская дикие вопли, с растрепанными волосами. Это была Стана, жена Джюрова. Поп Mияйло был ей родной дядя по матери. Она пришла к нему утром того дня, и с ребенком – так, в гости. Джюро узнал ее. Но она его не видала: она видела только, как ребенок ее полетел стремглав вниз – и сама ринулась за ним в глубокую пропасть, усеянную острыми каменьями… К вечеру юнаки пришли домой, пригнавши с собой всех овец Мары. Джюро не пришёл с ними. Он и не приходил совсем в Бóлевичи: по крайней мере, мы никогда его здесь не видали. С тех пор куча его стоит пуста. Никто не входил в нее. Говорят однако, что иногда по ночам слышны были в ней какие-то дикие стоны...

При этих словах с лестницы, ведущей к нам на вышку, высунулась усатая рожа, вся запачканная сажею, прикрытая каким-то дурацким колпаком.

– Марко! – произнес призрак ломаным сербским языком. – Что прикажешь делать с курами? Они убиты и ощипаны.

– Это вам для ужина, – сказал Марко, приподнимаясь со своего места. – Вот наш повар немац! Славный повар! Я сейчас пойду распорядиться. А между тем, не угодно ли ракии или кавы?

Я отказался безмолвно.

Марко пошел по лестнице вниз. Со мной остался один поп Вуколе, который, также безмолвный, продолжал курить свою трубку. Иcтoрия  кончилась. Верно, нечего было больше прибавить.

Я подошел к окошку. Там внизу, на небольшой полянке, собралось множество момков и девоек. День был праздничный. Унылый напев гусли давно уже смолк. Девойки кружились в пестром, веселом коле, распевая под звонкие переливы свирели:

– Не стой, драги, код мене:

Сад су люди джаволи,

О свачему говоре,

Но найвише о нама,

Да се двое любимо...

Николай Надеждин
http://www.voskres.ru/literature/raritet/nadejdin.htm