( Продолжение)— Через четыре года вы вернулись в Питер и в неполные 28 лет стали ректором духовной семинарии и академии. Коллеги постарше и поматерее не смотрели на вас как на выскочку?— Нет, такого не было, хотя, согласен, ситуация сложилась по-своему уникальная. Кажется, лишь митрополит Петр Могила в далеком прошлом возглавлял Киевскую академию в столь молодом возрасте. Но дело даже не в этом. Я ведь возвратился в альма-матер, которую сам оканчивал. Мне предстояло руководить своими же вчерашними учителями, среди которых были и профессора, учившиеся в Санкт-Петербургской духовной академии еще до 1917 года. Люди с колоссальным жизненным опытом и знаниями. И вдруг мальчик, недавний студент становится их начальником! Непростая задача!
Но я уже обладал некоторым авторитетом. Меня серьезно испытывали на этапе, когда я за четыре года прошел курс, рассчитанный на восемь лет. Преподаватели все спрашивали: "Куда ты летишь? Зачем тебе это надо?"
— А в самом деле?— Как я уже сказал, исполнял послушание митрополита Никодима. Он обозначил мне срок, вот и я старался уложиться. А некоторые из моих учителей думали, что буду валять дурака на экзаменах, прикрываясь именем высокого покровителя.
— И спрашивали по полной?— Не просто по полной! Однажды даже такой случай был. Педагог – не буду называть его имени, он еще жив, это очень достойный преподаватель… Так вот, он как-то доверительно сказал мне: "Знаешь, не изучай весь курс, это сложно и долго, а я знаю, как ты много работаешь. Подготовь основательно одну тему, по ней тебя и расспрошу". Я поблагодарил, пришел домой и думаю: "Мил-человек! Спасибо, конечно, за заботу, но мне ведь знания нужны, а не только отметка в зачетной книжке". И стал штудировать все вопросы, включенные в билеты. А на экзамене преподаватель полтора часа допрашивал меня с пристрастием, без пощады гонял по курсу взад и вперед. Задавал вопросы без тени улыбки, словно так и должно быть. В результате поставил высший балл. Но самое главное — информацию о степени моей готовности он, похоже, разделил с коллегами на ученом совете, поскольку на других испытаниях педагоги были уже не столь придирчивы. Поверили, что я учусь по-настоящему, а не скачу с курса на курс.
— Вернувшись в академию ректором, попомнили нарушителю конвенции эпизод на экзамене?— Нет, конечно. Наоборот, содействовал, чтобы кафедра этого преподавателя получала максимальное количество переводов зарубежной литературы. Тогда в Советском Союзе богословских книг не писали и не издавали, с первоисточниками было совсем плохо, поэтому я организовал, по сути, подпольное переводческое бюро, и самые важные тексты, напечатанные за рубежом, мы включали в учебные программы. Кстати, потом это тоже аукнулось, когда решался вопрос о моем удалении из Ленинграда…
— Ваша семья ведь изрядно пострадала от советской власти. Начиная с деда, который сидел дважды.
© Михаил Джапаридзе/ТАСС— Фактически трижды. В первый раз его посадили в 1922 году в ходе процесса по изъятию ценностей и борьбы с обновленчеством. Не могу точно установить, сколько его тогда продержали. Видимо, недолго, поскольку нигде не нашел документов об этой посадке. Лишь на допросах по второму делу деду вспоминали первый срок. Тогда ему дали пять лет, которые он провел на Соловках и в других лагерях. В третий раз деда арестовали в 1945 году, и он сидел до 53-го. Мы с мамой ходили его встречать на Московский вокзал в тогдашнем Ленинграде.
— Отец хлебнул меньше?— Ограничился одной ходкой — с 34-го по канун 37-го. Если бы его не выпустили, думаю, мы бы сейчас не разговаривали здесь об этом, история семьи пошла бы совсем по иному пути…
— Дед и отец рассказывали про ГУЛАГ?— Очень много. Но, как оказалось, далеко не все. После посещения Соловков уже в Патриаршем сане мне неожиданно открылось то, о чем дед никогда не говорил. Оказывается, он три недели провел на Секирной горе в штрафном изоляторе, откуда люди крайне редко возвращались живыми. Заключенные работали на лесоповале и связывали плоты, стоя по пояс в ледяной воде. Потом бедняги сохли в храме... Деда отправили на эту каторгу в ноябре. Можете вообразить, что там творилось! Обычно ресурс человеческого организма иссякал через неделю, максимум — через две, а дед продержался три, выжил. Затем его перевели в лагерь уже на материке. К пережитому дед относился философски, не выпячивал страдания, не выделял свою судьбу на общем фоне. Он критически оценивал события в стране, защищал веру, боролся с обновленчеством, фактически посвятил этому всю жизнь, хотя и был мирянином. Лишь вернувшись домой после третьего срока, дед принял сан. Служил священником в Башкирии, получил благословение патриарха Алексия I. Скончался дед в возрасте девяноста одного года…
И отец рассказывал о том, что довелось перенести, но несколько в иной тональности. Его посадили накануне свадьбы. Буквально за несколько дней. Но случившееся отца не сломало, он оставался полон сил и энергии. Об этом я прочел в дневнике жителя Смоленска, который был с отцом на этапе, ехал с ним в одном столыпинском вагоне на Колыму. Записки передал мне сын этого человека, актер местного театра. Тому мой отец запомнился удивительно светлым и радостным, словно направлялся не в лагерь, из которого мог не вернуться, а на увеселительную прогулку. Вспоминаю, что отец, действительно, говорил о своем спокойном состоянии, ибо законов он не нарушал и никакой вины за собой не чувствовал, а трудности и скорби воспринимал как страдания за веру. Это сознание добавляло сил.
— Отца ведь арестовали за то, что в конспектах слово "Бог" он писал с большой буквы?— Его посадили, поскольку таков был замысел тогдашних ленинградских властей: воспользовавшись убийством Кирова, искоренить под сурдинку молодежный и интеллектуальный актив православия в городе. Тогда прошлись широким неводом и взяли очень многих, инкриминируя невинным жертвам совершенно идиотские обвинения. Якобы они были частью англо-турецкого замысла, направленного на разрушение советского строя с опорой на белую эмиграцию в лице митрополита Парижского Евлогия и архиепископа Кентерберийского и патриарха Константинопольского.
— Богатая фантазия!— Самое поразительное даже не это! Я читал материалы дела и не уставал удивляться тому, до чего же слаженно работала репрессивная машина! Если бы не знал, как все обстояло в действительности, наверняка поверил бы, что это правда, и раскрыт чудовищный заговор. Выдающиеся люди Ленинграда, в том числе, бывшие профессора духовной академии писали о себе жуткие вещи, признавались в дичайших преступлениях, которые они по определению не могли совершить. Не знаю, возможно, показания выбивались под пытками или путем угроз и шантажа, но чтение этих документов произвело на меня тяжелейшее впечатление. Ведь никакому следователю не пришло бы в голову связать воедино митрополита Евлогия, архиепископа Кентерберийского и Вселенского Патриарха!
Отцу моему инкриминировали попытку убить Сталина. Ни больше и ни меньше. Его вместе с другими прихожанами взяли в подворье Киево-Печерской Лавры в Ленинграде. Отец учился в институте, в свободное время ходил в храм, по воскресеньям пел в любительском церковном хоре, где, собственно, и познакомился с моей мамой. Следствие потом четко расписало, чем занималась и за что отвечала каждая группа заговорщиков. Общине киевского подворья поручалось подготовить убийство вождя трудового народа. Дома у отца устроили обыск, никакого компромата, разумеется, не нашли, но на глаза попалась тетрадь с лекциями, где, в самом деле, слово "Бог" было написано с заглавной литеры. Этого оказалось достаточно для обвинительного приговора. И все. Три года на Колыме.
— Невеста дождалась?— Да, следователь убеждал не заниматься глупостями и выходить замуж за нормального человека, а не за врага народа. Мама ждала, не зная, жив ли ее суженый, что с ним. Переписываться им ведь не разрешали. Только в самом конце пришла весточка от отца, мол, скоро буду. Вернулся, женился, а потом едва не поехал вольнонаемным на Колыму, поскольку успел создать там образовательную школу для рабочих и его уговаривали не бросать начатое, продолжить занятия. Сулили хорошие деньги. Отец был бедным, приглашение показалось заманчивым. К счастью, в конторе "Дальстроя", занимавшейся оформлением добровольцев, попалась умная женщина. Выслушав отца, она посоветовала держаться подальше от Колымы. Шел декабрь 1936 года…
Вот вам еще один пример Божьего вмешательства в жизнь нашей семьи.
— Вы понимали, что можете пойти по стопам деда и отца? По этапу.— К роли жертвы я себя специально не готовил, но и не зарекался. Жаль было бы терять годы свободы, однако прекрасно понимал, что вероятность подобного исхода велика — пятьдесят на пятьдесят. Особенно на волне хрущевского гонения на церковь, когда я, собственно, и принял решение пойти в семинарию. В ту пору массово закрывали храмы и монастыри, находили любые, как правило, шитые белыми нитками предлоги, чтобы завести уголовные дела против священнослужителей, после чего в центральных газетах появлялись разгромные статьи о "попах и их пособниках"… Борьба шла жесткая. Разумеется, я это видел и сознавал, тем не менее, шел на осознанный риск, не собираясь менять жизненный выбор в угоду обстоятельствам.
— Вы ведь и в школе отказывались ходить строем?─ Образно выражаясь… В детстве особенно тяжело одному выступать против всех. Безусловно, это требовало определенного мужества. Да, на моей стороне была семья, воспитание в христианских традициях. Вместе с тем, испытания закалили и в конечном итоге повлияли на формирование убеждений. Их приходилось отстаивать. И не только перед сверстниками, но и перед взрослыми. Меня неоднократно вызывали на педсоветы и доказывали, что Бога нет, а я пытался убедить учителей в обратном. Вот так мы и жили.
— При этом учились на пятерки, но в пионеры не вступали.
© Михаил Джапаридзе/ТАСС — Сразу сказал, что готов повязать на шею красный галстук при единственном условии: если мне разрешат каждое воскресенье ходить в нем в храм. В школе сначала думали, что я бравирую и слово не сдержу, а они поправят статистику, по которой все ученики младших классов должны были состоять в рядах юных ленинцев. Но потом поняли, что службу в церкви я пропускать не буду и галстук тоже демонстративно не сниму. После этого мне заявили: нет, пионером ты быть не можешь. На том мы и порешили.
…Словом, умение противостоять внешнему воздействию я приобрел не вчера. Конечно, сегодня приходится сталкивать с вызовами иного масштаба. И это тоже объяснимо. Всякое действие вызывает противодействие. В последние годы наша церковь заметно активизировалась, и это вызывает сильное раздражение у людей, предпочитающих жить в мире без Бога. Среди них ведь есть и такие, кто считает, будто именно их представление о мироустройстве является единственно правильным, а все остальное — ошибка, заблуждение, мешающее человеческому развитию.
Но мы-то наблюдаем совершенно иное. Это особенно заметно по большим церковным праздникам. Радуюсь, видя, как в Пасхальную ночь стоят в храме молодые супружеские пары с малыми детьми на руках. Это новое лицо Русской православной церкви. Я много езжу по стране и часто слышу от людей, как важна вера в их повседневной жизни. Но, повторяю, есть и те, кому не нравятся наши усилия, направленные на укрепление церковной жизни и религиозности. Да, церковь подвергается мощным атакам, но если их не будет, значит, мы что-то не так делаем, недорабатываем. Как учил меня владыка Никодим, мой духовный наставник: если о тебе все говорят хорошо, будь уверен, что-то ты сделал плохо…
Из этого не следует, будто надо своими руками сооружать Голгофу и героически восходить на нее. Это означает иное: став священником, вы обрекаете себя на конфронтацию с определенной частью общества. Только важно в этом противостоянии не ожесточиться. Диалог с оппонентами не должен разрушать собственной религиозной идентичности. Плохо, когда священнослужитель в споре начинает использовать слова и термины, не являющиеся, что называется, аутентичными для христианина. А если ведете разговор с уважением к людям — пусть даже перед вами закоренелые грешники или те, кто лично вас не любит, если избегаете оскорблений и перехода на личности, если пытаетесь так сформулировать жизненную позицию, чтобы никто не смог от нее отмахнуться, не выслушав аргументов в защиту, то и результат будет другим. Церковь обязана сегодня участвовать в общественной дискуссии, она призвана объединять людей.
Нас иногда ругают за то, что мы, по мнению критиков, недостаточно принципиальны, когда говорим об украинском конфликте или о нашей внутренней ситуации. Говорят: "Как можно отмалчиваться, занимать компромиссную позицию? Вы должны взять в руки знамя борьбы…" А дальше — перечень тех, с кем мы обязаны немедленно сразиться. Враги определяются в зависимости от предпочтений предлагающих нам такую роль.
Мы же отвечаем оппонентам, что главная задача Церкви в общественном пространстве заключается в том, чтобы сохранять человеческое общежитие. Государство, как замечательно сказал Владимир Соловьев, не может создать рая из земной жизни, ключевая цель ─ не допустить ее превращения в ад. А вот церковь может и должна работать над созиданием Божьего царства — в сердцах людей. Другое дело, что нельзя использовать негодные средства даже во имя благой цели. Это грех.
— Фонд «Общественное мнение» осенью прошлого года провел опрос на тему моральных авторитетов в нашем обществе и выяснил, что большинство ответивших россиян образцом морали считают Владимира Путина. Президент набрал 36% голосов. Министра иностранных дел Сергея Лаврова назвали 6% опрошенных, Сергея Шойгу — 5%. Потом идут Владимир Жириновский, Дмитрий Медведев, Никита Михалков. У вас, Ваше Святейшество, 1%. Столько же у Владимира Чурова, Евгения Примакова, Рамзана Кадырова, Владимира Познера…— В идеале моральный авторитет должен основываться на святости. Судить об этом можно только на основании личного общения с человеком. Все остальное — от лукавого.
Возьмите старцев. Те, кто имел возможность близко познакомиться с ними, утверждают: это люди особенные, по-своему уникальные, наделенные святостью. К сожалению, известно об этом далеко не всем, ведь круг посвященных ограничен, пиаром и саморекламой старцы не занимаются. А со стороны может создаться обманчивое впечатление, будто у церкви дефицит моральных авторитетов. Это не так.
— А кто лично для вас, Ваше Святейшество, пример высокой морали?— Может, прозвучит не слишком скромно, но в первую очередь назвал бы своих родителей. Они оказали огромное влияние на мою жизнь. Тем, чего мне удалось добиться, обязан им. Достаточно сказать, что в нашей семье не было ни одного конфликта между отцом и матерью.
— Может, вы не знали?— Мы жили впятером в девятнадцатиметровой комнате в ленинградской коммуналке. Родители, младшая сестра с братом. Тут уж, извините, не спрячешься, не скроешься. Все видно, как на рентгене… Нет, вот сейчас припоминаю: однажды случилась размолвка по бытовому поводу. Часа три-четыре отец сердился на маму, а потом все прекратилось, в доме опять воцарился мир.
Мама всегда была абсолютным моральным авторитетом. В том смысле, что она отличалась просто-таки невероятной честностью. И порой корректировала папино поведение. Говорила: "Мишенька, оставь свою дипломатию". Отцу приходилось учитывать обстоятельства жизни и строить отношения с окружающими, исходя из этого. А мама хоть и не устраивала публичных демаршей, но оставляла за собой право решать, пожимать ей человеку руку либо нет, принять его в доме или не пускать на порог. Вот это было очень важно. Мама олицетворяла нашу семейную совесть.
— А вы в кого из родителей пошли?— Трудно сказать… Не могу даже сравнивать. Думаю, они были настолько лучше меня, что любая параллель будет выглядеть комплиментом в мой адрес.
— Но для вас нерукопожатные персоны существуют?— Безусловно. Однако в силу положения не могу и не буду это демонстрировать. Помимо личных симпатий или антипатий есть еще пастырское отношение к людям. И нерукопожатность того или иного человека может серьезно повредить ему. Я не должен мешать, моя задача помогать.
— Поэтому сначала пожмете чужую руку, а потом пойдете и тщательно вымоете свою?— Постараюсь все сделать, чтобы в следующий раз пожать эту же руку чистосердечно. Лишь бы появился шанс. Поза неприятия — чрезмерный жест со стороны Патриарха. Даже, повторяю, если речь идет о людях, которые заслуживают, чтобы их обходили стороной.
(Окончание следует)
