Записка иеромонаха Ионыо пребывании французов в Москве в 1812 годуВ октябре 1817 года министр духовных дел князь А.Н. Голицын сообщил архиепископу Московскому Августину, что Государю угодно было потребовать от настоятелей московских монастырей и церквей обстоятельные и на сущей истине основанные описания того, что происходило в монастырях, соборах и церквах во время занятия Москвы неприятелем. Государь, по словам князя Голицына, требует этих сведений единственно в намерении узнать короче бывшие происшествия, причем не предполагается ни обследований, ни суждений о лицах, а чистосердечное объявление примется во благо; только бы сведения изложены были просто, кратко, удовлетворительно.
Вот побудительная причина составления предлагаемой записки настоятелем Университетской церкви иеромонахом Ионою о своем, вместе со священником Архиерейского дома Иоанном, пребывании в Савинском, что на Тверской улице, подворье во время занятия Москвы неприятелем. Записка эта известна мне в копии, сохранившейся в одной рукописи собрания Ундольского, № 1383, хранящейся в Московском Публичном музее. Подписана она одним иеромонахом Ионою и помечена декабрем месяцем 1817 года. В рукописи она несколько странно озаглавлена: «Описание Савинского на Тверской улице подворья, которое именуется Архиерейским домом Московского викария, Московского Императорского университета Татиановской церкви настоятелем иеромонахом Ионою и оного дома священником Иоанном, что ныне эконом иеромонах Иннокентий».
Мы, выше именованные иеромонах и священник, жившие в одной келье оного дома, первый потому, что хотя и определен был в университет, но до сего бывши при доме Его Преосвященства эконом, за неочищением при университете иеромонашеского покоя, не переходил, а другой поступил только в число братства Савина монастыря.
Преосвященный Августин, на Савинском подворье пребывание свое имевший, в нашествие неприятеля к царствующему граду Москве выехал из оного в два часа пополуночи на второе число сентября, а куда, нам тогда было неизвестно.
Оставшись по отбытии Преосвященного, пошли осмотреть покои и, нашед в кабинете на столике горящую свечу, погасили и все кельи надлежащим образом заперли. Дождавшись дня, увидели, что московские жители несут из арсенала ружья, пистолеты, сабли, и, слыша в народе молву, что будет перед Москвою решительное сражение и на защиту оной жители должны быть все готовы, в сих мыслях и мы расположились ждать оного.
И сверх нашего чаяния того же числа пополудни в четыре часа неожиданно вошел в Москву и неприятель. В московских жителях восстало великое смятение, необычайный вопль и плач. От сего будучи поражены и мы страхом и отчаянием, за нужное тогда почли со служителями завалить подворские ворота, и едва успели, как артиллерия, конница и пехота неприятельская Тверскою улицею шли все вместе в неисчислимом количестве и кричали: пардон, пардон. И тем народ несколько усмиряли.
Первую ночь на 3-е число сентября неприятели ночевали в Москве почти все по улицам. На другой день поутру рано начали разбивать с домов ворота. Почему и мы отвалили подворские, и тотчас въехали повозки какого-то французского принца. Военные и служители оного, голодные, обобрав прежде печеный хлеб, крепко нас истязовали требованием вин, коих в доме не имелось. Потом собрав находившиеся годовые в доме все жизненные припасы: муку, крупу, овес и сено на свои повозки и несколько себя пищею укрепя, чрез двое суток с подворья съехали.
5-го числа появились от неприятеля все неистовства, грабежи и насилия. И первая партия, пришед прямо к нам в келью, бесчеловечно нас тесаками мучили, приставляя к груди штыки и пистолеты, а саблями колоть угрожали, говоря: аржион, аржион. Мы, пораженные необычайным страхом и отчаянием, вне себя были, падая на землю тем только и отвечали, ибо ни мы, что они говорят, ни они нас не разумели. И таковое насилие две недели день и ночь продолжалось, а паче у нас, ибо на Тверской тогда против градоначальникова дома была их главная обвахта. И всегда являлись новые, так что почти все это время пребыли стоя на ногах. Ибо не успеет одна партия минуть со двора, как другая уже с горящими церковными свечами приходила с таковым же истязанием. И имеющееся у нас имущество все ограбили.
При сих жестокостях производили везде великий пожар, который 7-го числа в ночь дошел и до Савинского подворья. В сем случае штатные служители, простясь с нами, и прочие подворские жители все бежали кто куда попал. И мы, омрачившись умом, перешли на соседний двор князя Адуевского, где был русский народ и пламя казалось не столь опасно. И как скоро на подворской конюшне кровля обвалилась, то по обгорелым каменным развалинам решились на оное перейти обратно. Мне, иеромонаху, посчастливилось перебраться безвредно, а священник попал тогда в ретирадное место, из коего с трудом освободился. Я, видя, как в домовой церкви, так и в нижнем этаже горевшие рамы, при всей опасности, сколько было возможно, водою залить успел, и тем весь тот большой корпус сохранить от пожара, а как вокруг его окружающего пламени мог уцелеть он, это явное чудо. Прочее же строение того подворья все сгорело. О чем узнавши, служители с женами и детьми своими и прочие жители паки собрались в оный уцелевший корпус, а неприятели еще жесточайшее тиранство свое продолжали, и чем далее, тем беднее одни других являлись, иные почти полунагие. Сии-то и последние посняли с нас сапоги и рубашки, а со священника и крест, носимый на теле, саблей отрезали, ибо был серебряный и позлащен.
19-го числа пришед два французские чиновника и с ними третий, рядовой, наичувствительнейше терзали нас: волочили за волосы, таскали за бороды, и приведя к дверям домовой ризницы, в которой никто еще из неприятелей не был, требовали ключа, коего у нас не имелось, наступая ногами на наши головы, били по хребту тесаками без всякой пощады, представляя, что могу отпереть ризницу. И, если бы рядовой солдат не успел выбить в окне железную решетку, смерть предстояла нам неизбежна. Где водравшись, искали с великим усилием серебра и золота и, разметав всесвященные одежды, надели на себя две оставшиеся архиерейские митры, в коих и пошли, и, нас с собою захватя в рубищах, босых, с открытою главою, довели только до передних ворот[1][1]. К счастью нашему, встретился в оных какой-то отличный их чиновник и, поговоря с ними на своем языке, по-видимому с большим гневом и негодованием, а на нас с удивлением посмотря и плечами пожав, отпустил в дом обратно.
Возвратясь от ворот в свое жилище, ни мало не мешкав, пошли к ризнице и то разломанное окно доскою заложили, а дверь как была заперта, так не разломана и осталась, и тем вся ризница в целости сохранилась.
20-го числа въехали стоять в архиерейские покои три майора и четвертый комендант и жили до самого выхода. Служащие при них в домовой церкви с престола, жертвенника и одежды, и от царских дверей завесу поснимали, со святых икон венцы ободрав, на пол побросали, ибо были аплике, а нас отнятием всякой пищи так теснили, что едва не умерли с голоду. Только и питались одною капустою, а хлеба редко кто из служителей или жильцов, где-либо добыв самым малым количеством, и то с великим опаством проносить мог, и тем по сухарю ту минуту делились. Словом, во все то горестное состояние, каковым были изнуряемы голодом, страхом и отчаянием самой жизни, всего того объяснить невозможно. Явно сила Божия в наших немощах совершалась.
Октября с 1-го числа неприятели, как было приметно, не так дерзки и веселы показывались, а несколько и приуныли.
С 6-го числа начали выходить из Москвы паратом и с музыкою, и час от часу уменьшаться.
9-го числа стоявшие в доме вышесказанные чиновники, услышав чрез своих служащих, что российские казаки в Москве появились, тотчас ушли наверх и под железную кровлю спрятались. А нам слух пал, что всех оставшихся в Москве жителей велено переколоть, да уж де и колют. И мы со служителями для укрытия вбежали туда же и, в слуховые окна обозревая, между собою говорили: никого и ничего не видать такого. Они, вслушась в разговор наш, один за другим ползком из-под кровли вылазя, самым робким голосом спрашивали: есть казаки или еще нет казаки. Мы совсем об них не знав, и тут же их сверх чаяния нашего видя, своим страхом содрогаемые, отвечали: нет, не видать казаков. И, немедленно сбежав они на низ, сами собою оседлали своих лошадей, подвязав круглые свои чемоданы, захватя при том имевшиеся у них с вареньем стеклянные большие банки, – уехали в Кремль.
10-го числа поутру и служащие их со своими повозками туда же отправились. Мы по выходе неприятелей не медля со штатными служителями архиерейские покои отовсюду заперли, и все, что в них было, и в каком виде осталось, до приезда Его Преосвященства, в том самом и соблюдали.
Освободясь всех вышеозначенных острых искушений и расстройств, утомленность наша паче всего требовала покоя, мы со всеми живущими в доме под 11-е число самым тонким сном забылись, и около полуночи или за полночь, верно знать время было не по чему, внезапно сделался столь сильный удар, что как бы вся Москва разрушилась: ибо во всем доме в одно мгновение ока почти ни единого стекла не осталось, все вон вылетели. Отчего едва могли очувствоваться и вразумить себя. И того же числа, к обрадованию нашему и ободрению, услышали, что и войско наше вступило в Москву, чем, восхищаясь, как бы воскресли.
12-го числа утром весьма рано генерал-майор Иловайский четвертый прислал к нам на подворье чиновника, чтобы мы явились к нему в квартиру, состоящую на Тверской улице, против церкви Димитрия Селунского, с тем, чтобы и приготовились служить литургию и благодарный молебен об избавлении Москвы от неприятеля. Но как я иеромонах ничего не имел, даже сорочки и сапог (кроме ветхих, нанкового халата, шерстяной рясы и камилавки с клобуком, неприятелям неудобных), то в таком чрезвычайном случае снабдили меня: живущий при домовой канцелярии Преосвященного отставной сержант Михайлов дал сорочку, университетский солдат Волков – сапоги. А священник имел шубу и сорочку, штофную рясу, за ветхостью неприятелями оставленную, и худые сапоги. И, готовя себя к священнослужению, явилися к генералу Иловайскому, который лично просил нас отслужить литургию и молебен в Страстном монастыре. И как только в оный мы пришли, вскоре прибыл и генерал Иловайский с воинством. Где собором совершая божественную литургию, пели по клиросам люди всякого звания с великим восхищением. Потом начали благодарный молебен с коленопреклонением при толь многочисленном стечении народа, что, кажется, всежители, кои оставались в Москве, при том были, и при неизреченной радости с пролитием слез воссылали моления Всеблагому и Милосердому Богу. По окончании оного был надлежащий звон, воины и народ кричали «ура»...
Литургию совершал я, иеромонах Иона, с двумя только священниками – с вышеозначенным Иоанном и другим монастыря того. С ними же и молебен исправлял. Были при том и еще: Чудова монастыря казначей иеромонах Иоанникий, Новодевичья монастыря протопоп и другие священники и диаконы, а от каких церквей, нам неизвестно.
Сверх же сего других каковых-либо особенных происшествий при толь тесных обстоятельствах заметить не могли, а многого и не припомним. Декабря, дня 1817-го года.
Университетской церкви настоятель иеромонах Иона
* Старина и новизна. Кн. 10. 1905
Публикация Вячеслава Хлесткинаhttp://www.voskres.ru/army/library/hlestkin5.htm
