Сила молитвы о. Иоанна КронштадтскогоОчерк
Когда я вспоминаю чудесное исцеление, по молитвам высокочтимого отца Иоанна Кронштадтского, моей матери от её тяжёлой болезни и полное выздоровление моего младшего брата Василия, тогда двухлетнего мальчика, от рахитизма теменных костей головы то, несмотря на то, что это произошло так давно и что их обоих уже нет в живых (оба умерли в Петербурге в 1937 году), – моё сердце заливает волна глубокой благодарности Великому Молитвеннику за то, что он спас, вырвав из когтей преждевременной смерти, нашу горячо любимую, ласковую, нежную, заботливую, тогда молодую, двадцатичетырёхлетнюю мать – и мы трое её малолетних детей, благодаря Ему не имели печальных дней сиротства, а мой брат обрёл нормальное развитие своего организма. На экране памяти пред моим мысленным взором проходят все детали, предшествующие и связанные с этими, никогда не забываемыми, событиями...
Олонецкая губерния... Полого-высокий берег полноводной реки Свири. Село Сермаксы... Непроходимые чащи, дебри дремучих лесов... Золотисто-оранжевые стволы стройных, высоких строевых сосен, увенчанных густыми купами вершин...
Тёмно-зелёные ветви гигантских вековых раскидистых елей, под которыми до поздней осени в изобилии росли разные сорта грибов – от бархатистых тёмно-коричневых боровиков, красноголовиков, мохнатых груздей, сыроежек, опёнок, жёлтых лисичек – до причудливой формы ядовитых мухоморов с белыми, как крупные жемчуга, пятнами на фиолетово-красных головках.
Топи затягивающих болот-трясин... где росла с белыми сильнопахучими цветами дурман-трава, синели крупные ягоды кустов голубицы, а осенью алела клюква и золотисто-красная морошка... На более сухих местах, между узорно вырезанными листьями папоротника, росла сочная брусника... По склонам оврагов – заросли дикой лесной малины, часто поломанные и измятые ещё водившимися в те времена бурыми лакомками-медведями (крестьяне их называли малинниками)... Прохладные лесные прогалины, просеки и поляны... чашечки серебристо-белых северных, особенно душистых, ландышей, кустики лесной земляники и рубиновой костяники... В их густых листьях часто таились маленькие опасные змейки-медянки, укус которых был смертелен... Мелькнуло воспоминание о чёрной корове, укушенной такой изящной змейкой, – с боками раздутыми, как огромный баллон, парализованная ядом укуса, недвижно лежала она в зарослях этих ягод, и лишь её тёмные глаза судорожно выкатывались из орбит.
В памяти вспыхивают картины суровой северной зимы... Захватывающие и леденящие дыхание трескучие морозы... белые вихри метелей и буранов... И эти леса и поляны, покрытые пушистой пеленой глубокого девственного снега, сверкающего разноцветными искрами, то от отблесков розовых зорь на бледном утреннем небе, то от зарева пылающих закатов, то, в морозную тихую ночь, от голубых волшебных лучей луны.
Особенно ярко встают – словно времени не существует для них!, – воспоминания о столь памятном для меня переезде моих родителей, в суровую, холодную зиму, из весёлой Невской столицы от её полной комфорта жизни – по плохо наезженным и часто занесённым глубоким снегом просёлочным и лесным дорогам – в самую глушь Олонецкой губернии, в село Сермаксы, куда мой отец, В.П. Хижинский, ротмистр Пограничной стражи, получил назначение как Командир воинской части Пограничного Кордона.
Караван из трёх больших саней-кибиток, запряжённых каждая по две лошади цугом, медленно, черепашьим шагом, тащится по глубоким колеям длинной лесной дороги, по обеим сторонам которой свешиваются отягощённые снегом ветви высоких вековых елей. Его эскортируют несколько вооружённых винтовками солдат-объездчиков, посланных младшим офицером на станцию железной дороги, находящуюся много десятков вёрст от Кордона, встретить начальника и его семью.
Сзади к сёдлам лошадей у солдат привязаны обмотанные засмоленой паклей большие палки, зажигаемые как факелы, в случае, если караван, до ночлега на постоялом дворе, будет застигнуть ночной темнотой, а также для защиты от стай голодных волков, наполнявших, особенно зимой, дебри этих лесов.
В закрытой тяжёлым ковровым пологом кибитке тепло и душно… На руках у моей матери крепко спит мой брат Вася. Старшая сестра и я, тогда шестилетняя белокурая девочка с длинными косами, сидим между отцом и матерью... Иногда наши любопытные взоры скользят по щёлочке просвета между двух половин полога, стараясь угадать, скоро ли наступит темнота, и солдаты зажгут свои факелы «чтобы нас волки не съели»...
Сменялись харчевни и постоялые дворы небольших придорожных, занесённых снегом по крыши, домов, деревень и сёл, где мы останавливались, чтобы пообедать, чем Бог послал, а главное – обогреться горячим чаем и накормить утомлённых тяжёлой дорогой лошадей.
Сквозь заиндевевшие и заледенелые оконца тускло едва мерцает свет подвешенной к потолку на медных цепочках керосиновой лампы. Через узкие сени, в пару морозного воздуха, входим в чистую половину избы, и нас охватывает особый, возбуждающий аппетит, запах только что испечённого ржаного хлеба и топлёного молока...
В большой русской печи с лежанкой едва горит голубовато-жёлтое пламя потухающих углей, по которым пробегают молнии искр… На золе стоит котёл жирных кислых щей и горшок с пшённой кашей, а рядом – небольшой ухват. У стены между потускневшими литографиями Царя и Царицы длинный деревянный стол, выкрашенный охрой, – на нём огромный медный дымящийся, с запахом угара, самовар, миска с чёрной патокой, большие расписные чайные чашки, корзинка с баранками и крынка с тёмно-коричневой пенкой топлёного молока. Всё это возбуждало моё детское внимание, но главное, это – радость освобождения от шерстяных гамаш, высоких ботиков, косынки, капора, бархатной шубки на заячьем меху, – возможность размять затекшие от долгого сидения ноги, подвигаться и попрыгать...
Вот, деревянная широкая и высокая, скрипучая, на шатких ножках кровать с высоко взбитой периной, на которую мы, трое детей, положены рядом и прикрыты кумачовым красным ватным, каким-то особенно тяжёлым, одеялом.
Наказ заботливой няни Марфуши: «Не шалить и лежать смирно, а то провалитесь ни весть куды!». Это «ни весть куды» производит на нас магическое действие. Наши детские глаза, сначала широко-раскрытые в страхе от возможности такого провала, скоро смежает крепкий и спокойный сон...
К концу третьего дня наш караван, с трудом одолев сугробы большой дороги дремучего векового леса, медленно выехал на равнину, на которой не было видно и признаков человеческого жилья. Наш путь лежал теперь через неё, по едва заметной колее, накатанной крестьянскими санями. Дул сильный ветер... С серого полога тяжёлого нависшего неба летели мелкие крупинки снега...
Мелькают жуткие воспоминания о бурной, ненастной ночи бурана, ночи без сна, проведённой нашим караваном на этой безотрадной снежной равнине... Кибитки, поставленные за ветром, плотно одна к другой... К ним привязаны отпряженные, покрытые рогожами, лошади ямщиков и объездчиков с торбами от овса на головах... В нашей кибитке теперь, кроме нас, сидит няня Марфуша, держа на коленях рыжего кота, своего любимца, с которым она не хотела ни за что расстаться, у её ног ирландский сеттер – охотничья собака моего отца. Время от времени, пронзительно мяукая, кот старается выскочить из мешка... А кругом всепоглощающая темь, вой и свист ветра-бурана и крутящиеся хлопья снега, заметающего наши кибитки... И так – всю ночь, до хмурого рассвета, когда сила бурана стала затихать и солдаты широкими деревянными лопатами, взятыми на дорогу «на всякий случай» предусмотрительными ямщиками кибиток, – стали отгребать сугробы наметённого на кибитки снега и освобождать их от его холодных белых объятий.
Переживания этой ночи запечатлелись, очевидно, очень глубоко в моих нервных центрах, потому что часто, будучи уже взрослой, ночью я просыпалась, вся дрожа от ужасного кошмара:
Бесконечная, беспредельная белая равнина... Кибитка... вой и свист ветра... дикое мяуканье кошки и тяжесть навалившегося на меня снега... Волки, у которых вместо ног лопаты, отгребают этот снег... и, раскрывая пасти, скалят острые, страшные зубы...
Лишь с наступлением сумерек доплёлся, наконец, наш караван до большого серого двухэтажного дома Кордона села Сермаксы, которое находилось, как потом выяснилось, всего лишь в 5-ти верстах от злополучного ночлега на снежной равнине...
Фильм воспоминаний, всё больше и больше развертываясь, будит во мне тяжёлые минуты, пережитые из-за болезни, угрожавшей жизни горячо любимой матери. Её организм не выдержал пятидневного путешествия в кибитке по сильному морозу и ветру, и, несмотря на то, что она была закутана в бархатную ротонду на лисьем меху и большой Оренбургский платок, – она сильно простудилась. Простуда осложнилась крупозным воспалением обоих лёгких.
Земский врач, носивший странную для русского фамилию Америко, в своей сельской аптеке необходимых лекарств, могущих побороть не перестававшую мучить больную высокую температуру. К тому же, живя в 6-ти верстах от села Сермаксы, не имел он возможности часто навещать её из-за больших снежных заносов и следить за ходом болезни, которая являла с каждым днём всё более и более опасные симптомы… Разбуженные воспоминания, поднявшись из глубин прошлого, восстанавливают в памяти, ярко, как живые, печальные минуты, пережитые тогда в детстве. Они переносят меня в большую, тёплую уютную, с белой высокой изразцовой печью, комнату – спальню моих родителей… Вот на широкой старинной, красного дерева кровати лежит тяжело больная мать. Она тихо стонет. Иногда её запекшиеся от жара губы шепчут что-то... Она в бреду... Её похудевшее, измученное бессонными ночами лицо горит пурпуром от приступов охватившей её непрекращающейся лихорадки...
Около неё мы трое, маленьких, притихших и присмиревших детей, сидим на скамейке. Рядом на кресле отец. Он держит в своих руках белую, тонкую, без кровинки руку матери. Он очень взволнован, нервно кусает губы... Вдруг большие крупные слёзы покатились из его глаз... Быстро смахнув их, он улыбнулся, стараясь, вероятно, не показать нам, детям, свои слёзы... Неслышными шагами ходит няня, что-то убирая. Время от времени она останавливается, поправляет фитиль лампады, крестится перед образом Спасителя...
А я, глядя на маму, думаю: почему она так долго не встает с постели и всё молчит? Ведь ещё так недавно, перед нашим переездом в Сермаксы, она бегала с нами вокруг ёлки, одетая в длинное белое платье, распустив по плечам свои чёрные волнистые волосы, как снежная фея из сказки Андерсена, а теперь?
– Мама, мама, – тихо шепчу я, но отец подносит палец к губам: «Тише, мама заснула, – ей лучше». Голос его дрожит. Но я чувствую, знаю, что мама не спит, что она в забытье...
Отчаяние и горе терзало тогда всё существо моего отца. Накануне врач предупредил его, что он не уверен больше в благоприятном исходе болезни его пациентки, и что, если жар не прекратится, отец должен быть готовым ко всему... Но мой отец всё ещё не терял надежды…
Печально тянулись безрадостные дни и ночи, – ночи без сна, полные беспокойства за едва уже теплившуюся искру жизни дорогой больной: состояние её здоровья продолжало ухудшаться, и она несколько раз теряла сознание…
В одну из таких тяжёлых мучительных минут отец получил телеграмму от своей сестры Наталии... Узнав от брата о тяжёлой болезни его дорогой Сони, она умоляла его немедленно послать экстренную телеграмму великому молитвеннику о всех страждущих, отцу Иоанну Кронштадтскому, с просьбой помолиться за болящую рабу Божию Софию. Едва уже мерцавший луч надежды ярко вспыхнул и засиял в измученной душе отца. Он, не колеблясь, не сомневаясь, тотчас же послал телеграмму отцу Иоанну Кронштадтскому, прося его молитв за свою любимую жену, мать троих детей.
Можно себе представить нервное напряжение, которое переживал мой отец в те минуты! Но он глубоко и искренно верил и – ждал!..
Ответ от высокочтимого отца Иоанна Кронштадтского пришёл на другой день.
Я ярко помню этот момент...
Мы, дети, сидели на ковре, печальные, не дотрагиваясь до лежащих перед нами игрушек... Отец стоял у изголовья больной, молча, с тревогой глядя на заострённые, похудевшие черты её лица... Вдруг дверь бесшумно отворилась, и вошла няня. Она протянула отцу небольшой серый конверт. Отец нервно распечатал его, прочёл и, чтобы скрыть охватившее его волнение, а, может быть, и рыдания, быстро прошёл в свой кабинет.
Через некоторое время няня позвала нас в детскую, так как увидела, что мама стала ровно дышать и заснула. Когда я, взяв свою куклу, тихо, на цыпочках выходила из спальни, я мельком взглянула на мать. – Да, она спала, и с её лица, просветлевшего и спокойного, исчезло болезненнее напряжение, какое было у неё, когда она впадала в беспамятство.
Теперь она, действительно, спала!
Вскоре в детскую пришёл отец. Его лицо сияло от радости и счастья.
– Няня, дети, отец Иоанн Кронштадтский ответил на мою просьбу. Он молится за нашу дорогую больную… И я верю в чудо и в силу его молитв. По его молитвам свершится чудо.
И чудо свершилось.
На другой день наша дорогая мама уже полулежала на высоко приподнятых подушках. Её прекрасное лицо было свежим и розовым, – пурпурное пламя лихорадки исчезло с её щёк, как и следы утомления от тяжёлой болезни, мучившей её почти шесть недель. Она ласково улыбалась, и няня по очереди приподнимала нас к ней для поцелуя.
Когда пришёл врач, он был очень удивлён услышать вместо тишины, царившей последнее время в доме, наш весёлый детский смех и беготню. Ещё больше его поразил неожиданный поворот к выздоровлению той, чьи часы жизни уже были сочтены.
– Не получили ли Вы какого-либо чудодейственного лекарства, которое за
одни сутки так воскресило здоровье Вашей жены? – спросил он у моего отца
Я и моя сестра занимались тем, что бросали яичные скорлупки завтрака, и смотрели, как они плывут, танцуя по волнам, словно большие белые кувшинки. Ехали долго, останавливаясь лишь иногда у плотов прибрежных деревень, чтобы взять кипятку для чая, который мы пили на катере под плеск тихо покачивающих нас волн. Эта лёгкая и приятная качка нас, детей, укачала, что мы крепко заснули на коврике, постланном на дне катера. Последнее, что сохранилось в памяти, это – яркий закат солнца и поднимавшиеся с болотистых, низменных берегов реки белые облака холодных туманов, да стая каких-то птиц, летевших вереницей по бледному
Когда на дребезжащих дрожках старого извозчика мы подъехали к большой деревянной пристани, то, несмотря на очень ранний ещё час, она была вся уже полна народом, – как городскими, так и крестьянами в праздничных одеждах, приехавшими из окрестных, а многие даже и из дальних сёл и деревень, чтобы встреть любимого батюшку, отца Иоанна Кронштадтского.
Не было ни шума, ни громких разговоров. Bсe люди, при полной тишине, сосредоточенно, терпеливо, благоговейно дожидались возможности увидать великого молитвенника о грехах людских и болезнях, заступника за них перед Престолом Всевышнего... Некоторые, по-видимому, больные сидели у своих лукошек и берёзовых корзинок с малиной, яблоками и грушами.
К нам подошёл, узнав моего отца, с которым он был знаком, начальник пристани и предложил провести нас вперёд к месту, где спускают сходни. Но отец, поблагодарив, отказался, сказав, что не хочет нарушать порядка очереди, тем более, что среди ожидавших есть и больные и слабые приехавшие издалека ещё накануне и проведшие ночь под открытым небом. Чтобы мы, дети, лучше могли видеть батюшку, няня посадила нас на складах каких-то ящиков.
Протяжный гудок... Bсe насторожились. Те, кто сидели, поднялись с мест... Вскоре большой чёрный, с красными бортами, пароход «Царица», делавший рейсы по бурным волнам Ладожского озера, медленно подошёл к пристани. Загремели спускающиеся сходни – глаза всего народа устремились на них... Вот, с высоких, деревянных сходень, не держась за перила, стал спускаться худощавый, стройный, средних, по виду, лет священник. Он шёл неторопливой походкой, словно скользя, и ветер колыхал складки его светло-синего одеяния. На его груди сиял на золотой цепи большой наперсный крест. За ним шли два монаха. Два раза он останавливался, устремляя свой взгляд на толпы людей, ожидавших его, и благословлял их, поднимая вверх руки. Вся толпа при его благословении, крестясь, молча, наклоняла головы, – но не ринулась, не двинулась вперёд. Не было никакой давки.
После, мой отец удивлялся дисциплине этих людей. Только вера, любовь и глубокое уважение к личности отца Иоанна Кронштадтского могли произвести на них такое действие.
Сойдя на пристань, отец Иоанн Кронштадтский стал обходить всех людей, внимательно беседуя с каждым, расспрашивая о его духовных и телесных нуждах, благословляя и давая целовать свой наперсный крест. Матери поднимали к нему своих детей и подносили грудных младенцев. Крестьяне и крестьянки протягивали ему свои корзины с фруктами. Он благословлял их, лишь иногда беря из корзины одно или два яблока или груши и передавая их сопровождавшему его монаху, который клал их в мешок – для трапезы монастырской братии.
Когда отец Иоанн Кронштадтский подошёл к нам, мы все опустились на колени. Он благословил каждого из нас, дал поцеловать крест, а нас, детей, погладил по голове. Крупные слёзы текли по щекам матери; когда она шептала слова благодарности и поцеловала благословляющую её руку.
Отец показал отцу Иоанну Кронштадтскому голову моего брата Васи, рассказывая, что с ним, и прося его молитв.
Отец Иоанн Кронштадтский внимательно и долго смотрел на Васю. Потом поднял к небу свои вдохновенные, полные тихого света, лучезарные глаза и снова погладил его по голове, сказав отцу, что будет молиться о здравии его сына Василия. Приветливо кивнув головой, он пошёл к другим, ожидающим его благословения.
Обойдя всех, он подошёл с монахами к ожидающему его тарантасу, стоящему на мостовой рядом с пристанью.
Толпа, следя за уходившим от неё отцом Иоанном Кронштадтским, стояла, как зачарованная, не двигаясь. Никто не бросился его провожать к тарантасу. И только тогда, когда большое облако пыли немощёной дороги скрыло его от неё, то благоговейно, как после посещения церкви в большой праздник, не торопясь, молча, словно боясь потерять в ненужных словах только что полученную от любимого и чтимого батюшки благодать благословения, стали все тихо разъезжаться и расходиться по своим домам и деревням.
Болезнь брата прошла быстро, а главное – незаметно для нас! Теменные кости срослись, и голова приняла нормальную форму. Он стал принимать участие во всех детских играх, что раньше ему не разрешалось из-за боязни, что он упадёт и ушибёт себе голову.
Сколько пронеслось с тех пор событий мирового масштаба! Сколько было разных личных переживаний, счастья, горя! Потери тех, кто был дорог, потеря любимой Родины!
Казалось бы, волны бушующего человеческого моря могли смыть эту детскую радость и счастье видеть чудом выздоровевших любимых брата и мать, могли погасить луч света, полученный ещё маленькой тогда девочкой от встречи с отцом Иоанном Кронштадтским на пристани Ладожского озера. Но нет! Этот луч не погас, не стёрлись эти воспоминания событиями, не канули в провал жизненных бурь, – а живут неизгладимо в тайниках души: при первой мысли о них возникает пережитое во всех деталях на экране памяти.
Лидия Кобеляцкаяhttp://www.voskres.ru/podvizhniki/kobelyatskaya.htm
