«Тоскую по вас до смерти»,
или рассказ о самом родном и вечном
Священномученик Александр Парусников Будущий пастырь и мученик Александр Сергеевич Парусников, появившийся на Божий свет 13 октября 1879 года, был предпоследним двенадцатым ребенком в семье всеми уважаемого священника и местного благочинного Сергея Алексеевича Парусникова, что принял когда-то рукоположение от самого митрополита Московского Филарета (Дроздова) и им же возведен в сан протоиерея.
Дом их в селе Троицко-Раменском Бронницкого уезда Московской губернии стоял близ самой церкви во имя Живоначальной Троицы, построенной в 1852 году на берегу Борисоглебского озера за деньги купцов Малютиных, владельцев местной бумагопрядильной фабрики, согласно их совместному к тому намерению и выбранному ими проекту. По их же благочестивому изволению в 1889 году к церкви пристроены приделы Успения Божией Матери, Архистратига Михаила, Первоверховных апостолов Петра и Павла, святителя Николая Чудотворца и поставлена колокольня.
Младшие дети батюшки Сергия вместе с малолетним Сашей рано остались без матери, умершей сорока шести лет от туберкулеза, и основная женская забота в доме легла на плечи старшей дочери Ольги, помогавшей отцу в воспитании братьев и сестер и положившей на это свою судьбу, — ради них она откажется от замужества и примет всяческое непосредственное участие в вынянчивании уже своих племянников.
Достигший поры ученичества, Александр окончил последовательно прежде всего духовное училище, затем Московскую духовную семинарию, но в священники не пошел, а поступил в Императорское техническое училище, утоляя тем самым свое идущее с детства пристрастие ко всякого рода технике.
Мы часто решаем, куда нам идти и чем заниматься, не ведая Божественного всеведения, зрящего на донышках наших сердец, наше подлинное призвание.
Надо думать, на донышке сердца молодого Александра Сергеевича светился особый, не ясный до времени и самому носителю дар — не мирского благочестивого прилежания обычного христианина, но дар священнического служения.
Как бы то ни было, но во исполнение послушания своему родителю, хоть и не без горького сожаления, Александр оставляет поприще технической деятельности и принимает волю отца, пожелавшего передать ему пастырство в Троицкой церкви в связи с уходом за штат по истощению телесных сил — шутка ли сорок пять лет пастырского служения людям…
В 1908 году двадцатидевятилетний Александр, будучи рукоположен во иереи 6 мая митрополитом Московским Владимиром (Богоявленским), заменяет своего родителя на посту духовного окормления многочисленной и разношерстной православной паствы: Троицкий приход, помимо села Раменское, включал в себя соседствующие деревни Клёшево, Дергаево, Игумново, Дементьево, а также Донино и Поповка.
На первых порах служения отцу Александру, занимавшему тогда должность законоучителя Раменской женской гимназии, а еще и преподававшему Закон Божий в земском училище, помогала его молодая супруга Александра Ивановна Пушкарева, с которой в совместном браке наживут они десятерых детей.
Матушка Александра родом из села Дергаево появилась на свет в 1886 году. Потерявшая еще во младенчестве своего отца, она жила вместе с матерью Надеждой Алексеевной и бабушкой Варварой.
Однажды сестра хозяина бумагопрядильной фабрики, работавшая учительницей в дергаевской школе, обратила внимание брата на прилежную и способную девочку, и вскоре Александра, при материальной поддержке Малютиных, поступила в учительскую женскую семинарию, по окончании которой в 1906 году стала преподавать в земском училище.
Они познакомились на Рождественском балу, устроенном Малютиными в одной из раменских школ. Там, среди бенгальских огней, кружащихся пар и летающего конфетти, на ней одной — милой застенчивой девушке — остановился его восторженный взгляд… Этого было достаточно, чтобы на следующий день он уже стоял перед своей будущей тещей, прося руки ее дочери, чье девичье сердце отвечало тому согласием.
Но родительская любовь не торопилась с благословением, остудив пылкого претендента резонными материнскими страхами: не допустит ли он какого-нибудь жестокого пренебрежения к своей избраннице, как это часто бывает со знатными господами, и не станет ли почем зря обижать ее дорогую единственную дочь, как девушку из простонародья? На что пришлось ему, в опровержение такого понятного опасения, предъявить свои самые убедительные заверения, которые, в конце концов, и решили дело к взаимному удовольствию сторон и обоюдной приязни, ничем впоследствии не омрачаемой.
Есть люди, первое впечатление о которых не всегда обманчиво. Таковым был и батюшка Александр — скромный приветливый человек, из тех, кого называют добрым. Доброта, кажется, бежала впереди него, и люди пользовались ей запросто и в то же время по праву, так как эта бескорыстная, искренняя доброта им всем и предназначалась.
Служил, как жил…
Молодежь запросто приходила к батюшке на посиделки ради занимательного и живого общения со сведущим во многих вопросах собеседником. Говорили о самом разном: о последних новостях и событиях, о русской истории и о смысле жизни… И о чем бы ни заходил разговор, неизменно обстоятельный и откровенный, всякий раз он каким-то незаметным естественным образом приводил к единственному на потребу, к вопросам веры.
Дети любили его и часто баловались, зная его доброту. Но он, не умевший ни грозить, ни наказывать, только и говорил: «Не балуйтесь, не балуйтесь…»
Жили честно, потому и бедно.
Провожая его на требы в голодные 20-е годы, матушка с болью говаривала:
— Отец, ты едешь в деревню. Если тебе там что-нибудь подадут, ты уж не забывай, что у нас в доме ничего нет!..
А когда возвращался, ей было достаточно и одного взгляда, чтобы понять, с чем приехал.
— Ничего не привез…
— Ну, как я возьму у них, мать, у них там тоже, что и у нас.
Власть советов, обложив церкви налогами, сделала служителей Бога бесправными: их семьи считались лишенцами, им не выдавали продуктовых карточек, для них были закрыты все государственные магазины, как, впрочем, и частные лавки по причине невероятной дороговизны: их товары были просто не по карману батюшкам.
Держались благодаря подаяниям прихожан да своей коровке.
В Троицком храме, помимо отца Александра, служили еще трое священников: настоятель Николай Фетисов, Сергий Белокуров и иеромонах Даниил. Вместе делились последним; каждый месяц пересчитывали медную мелочь пожертвований, выделяя поочередно друг другу горстку монет для уплаты налогов…
В Рождественский Сочельник, сидя за пустым столом, матушка Александра наблюдала за сборами на мужа, отправлявшегося на всенощную. Завтра Рождество Христово, а у них шаром покати…
Отец Александр оделся, молча кивнул ей и вышел в сени.
Вдруг кричит:
— Мать, иди-ка сюда!
Выскочила, глядит: дверь настежь, а на крыльце, присыпанные снежной порошей, два тяжелых тугих мешка. В одном нашли картошку, в другом — хлеб и крупу…
— Вот тебе и праздник, Сашенька!
В дом к ним, без всякого спроса, подселили начальника местной милиции, и он тут же отнял у них половину всей площади. Сын его служил в аппарате Московского ОГПУ, что вероятно добавляло непрошеному жильцу лишней ненависти по отношению к хозяевам, но беда заключалась в его болезни: он страдал открытой формой туберкулеза.
Его излюбленным занятием было заходить на их половину дома и нарочито харкать и плеваться вокруг себя…
Ни какие слезы и просьбы матушки, стоявшей пред ним на коленях, не помогали.
— Пусть мы виноваты, но пощадите невинных детей… — умоляла она.
Ответ был один:
— Поповская сволочь должна подохнуть!..
С тех пор, что ни год, мать с отцом относили на кладбище кого-нибудь из детей…
Надо было что-то предпринимать, к тому же подраставшие дети, на которых, как и на взрослых, распространялось лишение продуктовых карточек, ходили постоянно голодными, не имея права рассчитывать даже на питание в школе: их отсаживали на отдельную лавку от сверстников, получавших в это время казенные завтраки.
Стали пристраивать своих ребятишек по семьям родственников и знакомых, но дети, которые всё понимали, возвращались обратно, ибо любовь к родителям перевешивала все прочие выгоды.
Пробирались домой тайком от жильца милиционера, ночуя где-нибудь украдкой на сеновале… и, глухо рыдая, мать гладила их по родимым головкам…
Ребята всё понимали.
Идет отец Александр с дочуркой по улице, а навстречу люди: кто, пройдет, отвернется, а кто матерно ругнется да плюнет вслед с непонятной злобой…
Дочка жмется к отцовской руке.
— Господи, Ты же знаешь, — шепчет она, — наш папа самый хороший, за что они так его?
Идут под плевки и насмешки.
— Ничего, Танюша, — скажет отец, — это всё в нашу копилку, а мы не судим…
Матушка, его верная во всем подруга бывало с трудом понимала мужа.
Власти забрали у них единственную корову кормилицу. Отец, ничего не зная, входит в дом, а там — слезы и поникшие головы…
— Что случилось?
— Корову увели нашу, — ответила матушка, — пришли и увели со двора!
— Корову увели? Пойдемте все быстренько, детки. Вставайте на коленочки. Давайте благодарственный молебен отслужим святителю Николаю.
Матушка оторопела.
— Ты что, отец?!
— Сашенька, Бог дал, Бог взял. Благодарственный молебен давайте отслужим…
Конечно, Бога за все надо благодарить, но как дальше-то жить?!
А дальше…
Чуть ли не каждый день на крыльце, невесть откуда и кем поставленную, находили они корзинку с бутылью молока и двумя буханками свежего хлеба…
Дети поочередно караулили у окна, выходившее на крыльцо, сторожа до полуночи таинственного чудотворца, но так никого и не высмотрели.
А новая корзинка с молоком и хлебом опять появлялась на прежнем месте…
Протоиерей Александр Парусников. Москва, Таганская тюрьма. 1938 год. Фотография с сайта fondПо милости властей отец Александр вынужден был приходить домой поздней ночью, а то и под утро, — ни со службы, ни с треб, но с многочасовых бесед в кабинетах НКВД, куда вызывали его почему-то именно на ночь глядя…
И чего они добивались такими доводами:
— Бросай эту службу и уходи из церкви. У тебя столько детей, а ты их не жалеешь!
— Я всех жалею, но я Богу служу и храм не покину.
И подтверждал слово делом: если выпадало в тот день служить, он прямо из отдела НКВД, не заходя домой, шел в храм, где уже и не надеялись на его возвращение.
Пришла и награда. За безупречную многолетнюю службу священник Троицкой церкви в Раменском Александр Парусников возведён в сан протоиерея и удостоен ношения митры.
К концу 30-х годов все его сослуживцы священники, собратья по храму находились кто в ссылке, кто под арестом.
В вынужденном одиночестве прослужил недолго. Его взяли 24 марта 1938 года.
Первый официальный допрос состоялся лишь 26-го.
— Как часто вы собирались в церковной сторожке, с кем и какие вели разговоры? — спросил начальник районного НКВД.
Уже имелись на него свидетельские показания.
Врать не умел:
— В церковной сторожке мы собирались довольно часто, почти ежедневно. Собирались после службы я, Парусников, изредка присутствовал настоятель церкви священник Фетисов, который очень часто уезжал в Москву, теперь он арестован органами НКВД, иногда присутствовал священник Белокуров, тоже арестованный органами НКВД. Еще присутствовали псаломщики Соловьев, Ларионов, Рождественский, бывал председатель церковного совета Замотаев и бывали верующие, фамилии которых я не помню, так как каждый день были новые лица. В первую очередь разговоры велись служебного характера, а иногда и обсуждали вопросы текущей политики…
— Какие велись на ваших сборищах контрреволюционные разговоры и кем конкретно? — перебил следователь.
— Конечно, разговоры контрреволюционного антисоветского характера были, но кто говорил, что говорил, я не помню.
— Какие разговоры контрреволюционного антисоветского характера велись лично вами?
— Я лично контрреволюционных антисоветских высказываний не делал. Были с моей стороны разговоры, что в связи со вскрытием антисоветских групп трудно разобраться, где враги и где хорошие люди.
— С кем вы поддерживаете связь?
— Связь я имел со священниками Фетисовым и Белокуровым до их ареста органами НКВД, других связей я не имею.
— Признаете себя виновным в клевете на руководство партии и правительства?
— Виновным себя не признаю.
Отныне его место жизни — камера предварительного заключения при Раменском отделении милиции. Но камера, сколько в ней не сиди, не будет домом, где ждали и молились о нем денно и нощно.
В мае отцу Александру устроили очные ставки с так называемыми свидетелями. Люди лгали в глаза, пересказывая его «антисоветскую агитацию»… Но все разбивалось, как об стену, о его бесхитростную прямоту, которая выводила следователей из себя.
Били его остервенело, вышибли все передние зубы, но веры и прямоты его так и не выбили.
Матушка Александра, уложив детей, сидела у керосиновой лампы, надо было заштопать дочкам чулки. Второй уже месяц жили они без отца.
Все последние годы боялась и думать об этом, гнала от себя предчувствия и мысли, что не сегодня-завтра придут за ним, потому что все давно идет к этому и не может не идти, а, значит, неизбежно, неминуемо арестуют. Они даже как-то приспособились жить под гнетом этого ожидания в своей привычной семейной обыденке, со своими редкими радостями… И вот случилось. Но разве можно было представить, каково это будет жить после ареста отца и насколько невыносимой окажется эта разлука…
Она подняла глаза на икону Спаса, перекрестилась со вздохом и замерла, услышав вкрадчивый стук в окошко…
Мигом выскочила на крыльцо.
Подошел, озираясь, мужчина, милиционер.
Она открыла в ужасе рот:
— Что с отцом?!
— Да вы не бойтесь, я предупредить хотел…
Милиционер по фамилии Плотников сообщил ей, что завтра он поведет отца Александра в баню, поведет один без напарника, поскольку двойная охрана полагается только уголовникам, а отец Александр не уголовник.
— Вы приходите к мосту и там спрячьтесь, я туда его приведу. А детей не берите, не надо.
Она подошла к мосту в условленный час; в руке узелок с бельем и с тем, что смогла собрать из еды. Спустилась с дорожки и встала в тени, прислонившись к бревенчатой свае.
Стояла целую вечность.
Вдруг кто-то кашлянул… Милиционер Плотников, заглянув под мост, подвел отца Александра; сам отошел и сел у воды в сторонке.
Вышла к мужу. Они обнялись и постояли так, сдерживаясь от слез.
Поговорили о детях, о всяком своем… Она улыбнулась, хоть ничего веселого не было. А все же весело — вот и свиделись.
Он говорил что-то ласковое… все такой же, только беззубый, худой…
Спустя две недели разыщет ее освободившийся из тюрьмы человек; достанет из каблука тонкую трубочку из папиросной бумаги. Два клочочка: жене и детям.
«Дорогая Саша, спасибо тебе за то счастье, которое ты мне дала. Обо мне не плачь, это воля Божья».
«Дети мои, всех вас целую и крепко прижимаю к сердцу. Любите друг друга. Старших почитайте, о младших заботьтесь. Маму всеми силами охраняйте. Бог вас благословит».
Дело его передадут по инстанции, это произойдет в конце мая. Тогда же, от него придет последняя записка старшему сыну:
«Мой дорогой Сережа, прощай. Ты теперь становишься на мое место. Прошу тебя не оставлять мать и братьев, и сестер, и Бог благословит успехом во всех делах твоих.
Тоскую по вас до смерти, еще раз прощайте».
Он все уже знал про себя.
Все, что будет потом, пронесется, словно во сне: и то, как поведут его в колонне к вокзалу, а дочка подбежит и обнимет его, и он погладит ее истощавшей рукой: «Танюша, какая ты стала большая», но охранник не даст им идти вдвоем… и то, как догонит их по дороге его Александра, и пойдет рядом, и войдет вместе с ними в вагон электрички… и то, как охранник освободит от пассажиров обе скамьи: одну для себя, другую, напротив, для отца Александра, и жена пристроится за его спиною, но когда проедут Малаховку, охранник разрешит ей подсесть к нему… и то, как ехали они, словно не было никого вокруг, как говорили и как молчали… и то, как высадят их в Москве, и как расстанутся, отрезанные конвоем, и как отвезут его на Таганку… и то, как 2 июня 1938 года огласят ему приговор, как 5 июня снимут фото — анфас и профиль, и как с десятком других привезут их на Бутовский полигон, где построят в шеренгу и расстреляют…
Максим Яковлевhttp://www.voskres.ru/podvizhniki/yakovlev.htm
