Русская беседа
 
19 Марта 2024, 07:17:09  
Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.

Войти
 
Новости: ВНИМАНИЕ! Во избежание проблем с переадресацией на недостоверные ресурсы рекомендуем входить на форум "Русская беседа" по адресу  http://www.rusbeseda.org
 
   Начало   Помощь Правила Архивы Поиск Календарь Войти Регистрация  
Страниц: [1]
  Печать  
Автор Тема: Ангел мой, хранитель. Рассказ  (Прочитано 2515 раз)
0 Пользователей и 1 Гость смотрят эту тему.
Александр Васильевич
Глобальный модератор
Ветеран
*****
Сообщений: 103125

Вероисповедание: православный христианин


Просмотр профиля WWW
Православный, Русская Православная Церковь Московского Патриархата
« : 24 Августа 2017, 20:22:41 »

Ангел мой, хранитель

Рассказ



Бабушка моя, Евгения Васильевна, была удивительным человеком. Умерла она двадцать два года назад, но я с каждым годом всё острее чувствую, как её не хватает. Появилось совсем иное отношение к чужим бабушкам – зависть какая-то, что ли, – что они есть. И почти каждая пожилая женщина напоминает мне мою.

Жизнь бабушке выпала, как и для многих в нашем краю. Сиротское детство, раннее замужество. Свекровь, которая так полюбила юную невестку, что бабушка почитала её, как мать. Умирая, даже попросила похоронить её рядом с нею. Лежат теперь рядом. Так и запомнился первый бабушкин урок – какие могут быть отношения между невесткой и свекровью.

Старшая дочка, Нюра, родилась в 1938 году. А через три года уже война, которая пришла в Дешулан, так же, как и везде – со слезами и расставаниями. Повестка Петру на фронт, и – похоронка. Вторая дочка – моя мама – даже и не увидела отца, родившись в феврале 1942 года.

Война, которая и похоронками горбила, и непосильным трудом.

В бабушке росту полтора метра не было, но она, с такими же работягами, ручными пилами валила лес, понимая, что кроме них тяжелёхонькую мужицкую эту работу никто не сделает!

Живёт сейчас в Танге наша землячка Мария Семёнова, которая пишет пронзительные до слёз стихи о наших женщинах. Приведу лишь одно:

… Их нет в живых, но рассудите здраво,

Что этот подвиг годы не сотрут!

Я каждой бы вручила орден Славы

За ратный труд, за непосильный труд.

От страшной похоронки

Поникла голова, осталися сестрёнки

Да горькая вдова.

И сколько горя пережили, и голод, и беду,

И рано приобщились к нелёгкому труду.


Кстати говоря, бабушка очень не любила вспоминать то время. Таким горьким оно было, даже воспоминания о нём тяготили. Я, не ведая, насколько мне это сейчас нужно, тоже обходила сторонкой этот уголок её памяти.

Потом – послевоенные годы. Нашёлся человек, с которым она стала жить вместе. Попивал этот дед. Но я его помню и памятью дорожу. Других дедов не было. (Деда по отцовской линии, Тимофея Романовича Капустина, тоже убили в войну).

Работал дед Вася на экзотической для мужика должности – продавцом в «сельпе», как выражалась бабушка. Мама моя, видно, не очень ладила с ним. А мы с ним друг друга любили! Дед буквально боготворил меня, часто дарил нехитрые подарки – сухофрукты, кофе и какао в брикетиках, плитки фруктового чая – те лакомства, которые погрызть бы сейчас, да их нет.

Однажды подарил мне новенькие ботиночки, которыми я радостно размахивала по дороге домой, дёргая их за шнурки. Мои ботинки были с облупленными носами – от предыдущего хозяина, а глянцевая новая коричневая кожа приводила меня в восторг! Мама по-прокурорски распорядилась – ботинки вернуть (боялась за деда, чтоб не было недостачи). Было до слёз жалко, но отдала несостоявшуюся обнову обратно. Дед обиделся, тоже чуть не до слёз.

Дружба, конечно, с ним не прервалась, из-за этой истории. Я постоянно бежала из дома к бабушке и деду, они уговаривали меня остаться переночевать. Мама не препятствовала этому, и я оставалась у них. Пристроюсь рядом с бабушкой вечером, она начнет учить меня какой-нибудь молитве или рассказывать что-нибудь. А дед Вася из другой комнаты обидчиво ворчит: «Изменница, к бабке устроилась. А я возьму да и помру ночью с горя».

Я быстренько сматывалась в другую комнату и прыгала в койку к деду. Бабуля платила деду его же монетой: «И правда, изменница. Посулит прийти, а сама к этому чёрту бежит». Принимая всё за чистую монету, я начинала жалеть бабушку и уходила к ней. Потом, сжалившись надо мной, старики прекращали «пытку», и я засыпала у того или у другого. А утром в благодарность выслушивала россказни о том, что всю ночь сбрасывала одеяло, лягалась и разговаривала.

Кстати, совсем недавно из письма Д.П. Коновалова, о котором расскажу отдельно, я узнала о дедушке Васе такую историю (цитирую): «О Василии я мало что знаю, жили-то в разных концах села. Ну, иногда он выпивал. Все выпивали. Работал долго учётчиком, заправщиком в тракторной бригаде. Встречаю я между Алёшихой и Кирилловой (название падей – Авт.) Василия Евстифеевича. Он тогда работал заправщиком и учётчиком в тракторной бригаде, а дело было где– то в конце уборочной кампании. Я слез с велосипеда, спрашиваю: «Что это у тебя болтается за бочкой, сзади привязано?» А это, говорит, на последнем загоне убили барсука. После отжинок, как водится, пошла гулянка. И вот, когда мясное уже было съедено, он пригласил меня к себе: поросёнка, говорит, зарезал вчера. В общем, «поросёнком» закусили, а когда потом Василий в конторе рассказал, что это был барсук, а не поросёнок, кое у кого началась рвота».

Хотя, по воспоминаниям мамы, отчим прекрасно готовил. Оказывается, он был на фронте уже в последние годы войны поваром. Рассказывал, что найдёт совсем чуть-чуть чеснока, раздавит его, зальёт кипятком. И ложки в воде сполоснет. И потом у всех блюд отменный чесночный дух! «А уж таких котлет, – в этом месте мама даже сейчас мечтательно вздохнёт, – сроду никто не сжарит!»

Бабушка вечерами рассказывала о жизни, о коллективизации и очень скупо – о раскулачивании. Я многого не понимала. Рассказывала, как появились на деревне первые тракторы, и как одна из баб сказала: «Антихрист на поле пришёл, молока у коров не будет».

Я, помню, долго разубеждала бабушку, поверившую предсказаниям своей старой землячки, утверждала, что техника помогает людям. Бабушка разбивала мои теории в пух и прах: «Тракторами всё кругом перерыли, распахали, коровёнку некуда выгнать, корове нечего накосить – откуда молоку взяться?» Я старательно тарахтела про коллективные хозяйства, механизацию ручного и тяжёлого труда. Бабушка резонно останавливала: «Раньше на быках сажали-убирали, тракторов в помине не было. А какой хлеб на заимках ростили, коноплю, гречиху. Знаешь, какие, бывало, колоба гречишные пекли? Спекут его – да с конопляным маслом! Оторваться невозможно было. Вот… Такие работяги были, раз – и в «кулаки» их определили! А какие они «кулаки» – рубахи не просыхали от пота… Увезут их, а ребятишек – в детдом. Мы с Настей один раз на конях ребятишек этих в детдом, на станцию Ингоду везли. Больше недели везли, один потерялся. Думала, с ума сойду, пока нашли, да потом всех пристроили…»

Это вообще не шло ни в какие рамки! «Кулаки» у неё получались хорошие, времена единоличные – хорошие! Моего образования – начального или ниже – не хватало разрушить её тёмные убеждения. (А спустя тридцать лет пришлось мне рассматривать дела по искам репрессированных «кулаков», точнее их детей, и бабушкина святая правда снова и снова подтверждалась – скупыми решениями судов и прокуратуры о прекращённых за отсутствием состава преступления делах в отношении тех самых «кулаков» – крепких работяг из наших сел. Ирония судьбы …)

Или по поводу космических кораблей и космоса… Я к тому времени в школе училась. Дед Вася умер, и я приходила к ней каждый вечер, ночевала – одна она боялась. Сообщения по радио о запуске нового корабля или спутника бабушка воспринимала однозначно: «Опять куды-то черти понесли!» Я раздражалась её беспросветной темнотой и наседала на бабушку – наука, мол. Не просто так летают, людям помощь от этого будет. И опять железная логика: «Много тебе, к примеру, с космосу помощи? Богу уж житья там никакого не стало, всё небо посковыряли». Я опять, поражаясь неучености и пользуясь учебником природоведения, разъясняла, что Бога нет, что небо невозможно расковырять, поскольку земля окружена воздухом. Бабушка охотно выслушивала, разглядывая иллюстрации, задавала вопросы, а потом опять всю мою стройную систему мироздания разваливала вопросом: «А почему не стало погоды путной? Вот как стали летать, и тепла менее стало. Скоро в мае в кухвайках будем ходить! А зимой снегу почти нету! И Бога, Ленушка, не шавель! (Не трожь – Авт.) Не веришь – и ладно, но не лезь к ему. Он там всё-ё-ё видит!» Помню, как-то летом, на селе было просто нашествие «метляков». Так их называла бабушка. Лохматые, неприятные на вид и на ощупь, серые крупные бабочки, буквально облепляли телеграфные столбы сплошной шевелящейся массой. Они были, конечно, и раньше, но не столь большими массами, а так – единицами в огороде. Лужи покрылись какой-то плесенью ядовито-зелёного цвета, кое-где с розовыми оттенками. Было это, наверное, по всему району, так как в «районке» даже дали разъяснение, кажется, работники СЭС, о том, что необычный цвет луж связан с цветением растений и пыльцой, в обилии оседающей на лужи. О чём я и поспешила доложить бабушке, которая всё воспринимала однозначно: «Вот, я ж говорила: спортили небо и всю погоду, долетались! Все спортили радиацией». Я разъяснила ей про пыльцу и показала комментарии из газеты. Бабушка обиделась даже: «За дураков нас шшитают. Будто раньше ничо не цвело! А луж таких и метляков сроду не было».

Только потом, спустя многие годы, я опять же в газете, но уже в «Забайкальском рабочем», прочитала публикацию о… подземном испытательном ядерном взрыве в шестнадцати километрах от Арея (!) в те годы, и узнала слово «мутация». Милая бабушка, как же ты была права и мудра даже в своей безграмотности.

Зимой, когда ставни были закрыты, а за окнами завывали от мороза провода, мы садились у горячей печки и вели свои бесконечные разговоры. Бабушка мне с вечера косы плетёт в косоплёточку: «Маслом их приладим, штоб не пушились». С боков пряди поднимет – а лоб, без того немалый – того больше! Говорит: «Прям, как у Ленина лоб, хоть поросят об него бей. Умишша в тебе, наверно, будет, если сопли уймём». Набираясь «умишша», любили изучать книгу «Лекарственные растения Восточной Сибири». Вооружившись очками, бабушка просила: «А ну-ка, прочитай мне про девятильник». Я добросовестно читала мудреные названия составных частей, описание растения, длинный список болезней, от которых врачевал девятильник или, по-книжному – пижма обыкновенная.

Из болезней мы с бабушкой, в силу неграмотности одной и детского умишка второй, понимали, по-моему, только гипертонию, холецистит да ангину с желтухой. Однако учебы не бросали.

 – Баб, а у тебя есть этот холецистит?

 – У меня, доча, всё есть, кроме косоглазия и плоскостопия, – отшучивалась бабушка.

Долгими вечерами учили теорию. Рассматривали блёклые иллюстрации. Бабушка была просто одержима найти «сушеницу топяную» по одной простой причине: шибко хорошая трава от давления.

По утрам я просыпалась от деликатного постукивания сковородки на кухне. Оттуда соблазнительно тянуло запахом свежеиспечённых в русской печке блинов. Потрескивающие дрова тянули, как магнит. Я подходила к бабушке, завороженно глядела в печку, где весёлый огонь облизывал с вечера прогретые поленья. В уголке печи шкворчали на маленькой сковородке ломтики сала, румяно скручивающиеся в трубочки от нестерпимого жара. Ближе к устью, на подгребённые угли рейс за рейсом летала другая сковородка, принося разлитую лужицу теста и унося на рушник в центре стола румяный блинок с вздувшимся пузырём верхом. Чайник уже закипал, мы садились за стол… Зима была не страшна!

Приходило лето, посажена картошка, до покоса ещё есть время. А у нас начиналась «практика». С Ивана-травника уходили в лес, собирали травы, взяв с собой изрядно потрёпанную лекарственную книгу. До сих пор помню эти походы, бабушку в ситцевой кофтёнке, в запоне (переднике – Авт.), под который со всех боков подтыкались пучки той или иной травы, и периодическую сверку с книжкой: «Ну-ка, каки там листы написано?» Старательно читаю: «ланцетовидные, в розетках», и – смотрим по-бараньи друг на друга. Понять в первом классе, что такое «ланцетовидные», очень сложно. Поэтому ориентируемся по цвету «чашелистиков», типу стебля и другим приметам. Лечебник потом постепенно переходил на низ котомки, а собирали больше то, что давно известно – хвощ, клевер, девятильник, полынь, зверобой, зубровку. (Теперь лечебник, без корочек, живёт у меня дома самой большой драгоценностью из наследства, потому что помнит бабушкины руки). Все стены на веранде, в кладовке увешивались пучками и всю зиму источали тонкий аромат лета, который к снегу усиливался, дразнил и звал в июнь…

Бабушкин дом манил не только её присутствием и теплом, он был диковинной шкатулкой с открытиями. Один амбар в огородике стоил музея. На стенах и полках пылились незнакомые мне орудия труда, посуда. Маслобойка из бересты, ступка с пестиком, лагушок с закаменевшим дёгтем, чёрный патефон с парадным красным нутром, ручкой – весь блестящий и необычный, с множеством пластинок в синем картонном пакете. Туфли периода становления социализма, если смотреть на стиль, вес и качество кирпичного цвета кожи. Замок на амбаре и тот был раритетным – самодельным, единственным в своём варианте. Я обследовала этот амбар десятки раз и каждый раз сокрушалась, что темнота и недостаток света не позволяют осмотреть самые потаённые уголки.

Веранда тоже таила в себе немало интереснейших вещей: милицейскую форму 1960-х годов, принадлежавшую бабушкиному брату Ивану Ковалёву, письмо из Подмосковья бабушке от пионеров-следопытов. Письмо помню очень смутно: написанное ровным, красивым детским почерком, а поверх текста нарисован синими и красными карандашами букетик цветов. Пионеры сообщали, что в братской могиле похоронен наш дед Петя – бабушкин муж, отец моей мамы и тети Нюры. Из названия смутно помню: ст. Пухово Лисовского района, кажется. Тетя Нюра переписывалась с этими ребятами, а позже отдала в школьный музей письма. О чём теперь сожалеет. В школе ничего не сохранилось, и у нас теперь тоже ничего нет – кроме пары фотографий деда неважного качества, увеличенных в портреты.

(Окончание следует)
Записан
Александр Васильевич
Глобальный модератор
Ветеран
*****
Сообщений: 103125

Вероисповедание: православный христианин


Просмотр профиля WWW
Православный, Русская Православная Церковь Московского Патриархата
« Ответ #1 : 24 Августа 2017, 20:23:14 »

(Окончание)

Бережно хранилась и амбарная книга по учёту прихода товаров в сельпо, в котором наш дед Вася работал продавцом. В книге переписан весь ассортимент товаров в магазине, конца 1960-х годов, ещё с теми ценами… Читать эту книгу – из плотной розовой бумаги, было безумно интересно: ситец – 72 коп., водка «спотыкач» – цену не помню. Название смешное запомнилось. Помимо своей «музейной» ценности книга по совместительству была альбомом для дорогих (не особо частых тогда) фотографий – первых карточек внуков, последней – деда Васи, в гробу, прижизненных фотографий дедушки на Куцонах, с охотниками и рыбаками.

Тут же, на последних страницах, записывали с чьих-то слов услышанную молитву – на хорошие надои, от какой-нибудь болезни и лихоманки, или вообще молитву, которую бабушка призабыла.

Молитв она знала не так много, но молилась каждое утро, перед сном, перед едой. Бабушка не была ревностно верующей, могла во время молитвы прерваться и выскочить в улицу, загнать пришедшую корову или телёнка. Во всяком случае, Бог у меня был свой, домашний, и я его совершенно не боялась.

Бабушка диктовала мне новую молитву, я усердно её переписывала, столь же усердно перевирая славянскую речь в общешкольную. Писала большими буквами, чтобы бабушка могла её при какой-либо надобности прочитать без моего худоперевода.

Когда начинался покос, бабушка бросала дом и огород. Молитвы становились совсем короткими: «Но, Господи, благослови» – на первом прокосе, до «Слава тебе, Господи!» – когда падала вечером в койку. Я прибегала вечером помочь по дому, бралась за веник, тряпку. Бабушка, лёжа на кровати, махнёт рукой: «Брось ты, Ленушка, ету культуру. Откосимся, вымоем».

Утром, обувшись в чирки, кидала на плечо свою острую, как бритва, косу и уходила к лесу, на выделенный ей клочок покоса. На просьбу подождать, пока её отвезёт зять, нетерпеливо махала рукой: «Пока его дождёсся. Я уж там буду».

Раньше пенсионерам с покосами не особо везло – косили по закрайкам, тайком. Почему-то только после того, как откосится колхоз. Вот и бежали в несусветную рань три соседки – бабки Евгенья, Таисья и Марина, под укрытие леса. Косили на неудобьях, потом на носилках или волокушах стаскивали в более или менее сухое место, чтобы мог потом подъехать какой-нибудь транспорт.

Целый день на жаре, без «перекуров», только обед да несколько минутных передышек. Но, видно, настолько этот труд был в радость, что бабушка молодела. Делала всё быстро, сноровисто – мне было не угнаться за ней. Вечером она понуро плелась домой, а утром бодренько – обратно.

Бабушка рассказывала о председателях колхоза, с которыми работала, особенно выделяя Иннокентия Курмазова – требовательного, но справедливого. Бывало, говорит, идём в Щербаков ключ косить, до того, как колхозники начали, а он едет с увала на «газике» (километрах в восьми от дороги). Мы, говорит, с Аринкой в межу упадём, пока не проедет с горы, а косы рядом торчат. «Дисциплина была, и работа была», – подводит она экономическую оценку его руководству.

С выходом на пенсию бабушка ещё добрый десяток лет ходила на ток – откуда и ушла на отдых. Убирала там сторожку, амбары. В период подготовки к уборке убирала всю территорию, дочиста подметая двор и длинные завозни от прошлогодних остатков семян. Я любила ходить с ней, вооружаясь метлой, либо деревянной лопатой, и помогала. Придя домой, долго выбирали с обуви и носков колючие семена пырея.

Наступало время уборки, страды. Не смолкая, на току гудело сооружение – «ЗАВ». Фонари на столбах ярко освещали ток – можно искать иголки. С поля на ток и с тока на поля метались запыленные «зилки» командированных и наши трудяги – «ГАЗ-52». Бабушка теряла покой. Выглядывала в окна, по делу и без дела выходила в огород, глядя через огород на зарево от фонарей на току. Не утерпев, звала меня: «Пойдем, пособим маленько».

Приходили на ток, становились с деревянными лопатами возле погрузчика. Рядом с троицей Марусь – две Коноваловых и одна Волошина. Бесперебойно тяжёлой золотой лентой струилось под лопатами зерно с машин и на машины, в «закрома государства». Зерно казалось живым – оно не успевало отрываться от лопат, казалось – это одна лента, которая всё тянется и тянется из огромного вороха, а бабы всё разматывают и разматывают эту золотую пряжу

Все три Марии были похожи – округлые, улыбчивые, в ярких цветастых платьях. Громко, стараясь перекричать непрерывный гул «ЗАВ»а и машин, смеялись, переговаривались. Бабушка молодела рядом с ними. Работа монотонная, физически тяжёлая, казалась для меня праздником – то ли из-за тёплых ночей, то ли от общего обилия зерна и шутливой атмосферы соревнования. Казалось, Маруси соревнуются, кто из них удалей. Имел этот праздник свой особенный запах – горячей обжаренной пшеницы. В перерыв, когда машин не было, все заходили в сторожку заведующего током, он доставал из склада празднично новый оцинкованный таз и ставил его на гудящую от дров плиту. Бросали туда пшеницу, она возмущенно скакала, стремясь вверх от горячего дна, падала обреченно и румянила бока. Горячую, ароматную, рассовывали её по карманам. Потом возле машин на погрузке горячий хлебушко грел бока и манил к себе руку, как жареные семечки – до того был вкусный.

Когда приходили домой, часам к пяти утра, бабушка падала на кровать уставшая, радостная от встречи с работой, с Хлебом: «Матке-то не говори, что ходили с тобой в ночь, заругается, – наказывала она, потом пригорюнивалась. – Мне бы сейчас годков поменьше, я бы с тока не уходила. Зачем мне эта пенсия?»

Действительно, пенсию-то заработала «большую» – двадцать семь рублей! Она поглядывала на свои руки, с выпирающими во все стороны казанками (суставами – Авт.), – «все покозобленные», как она говорила, и шутила: «Мои руки под грабли заточены».

Оставив ток совсем, бабушка, тем не менее, в мыслях была там, особенно в страду. Мы выходили с ней в августе на крыльцо, она прислушивалась к шуму «ЗАВ»а, к звукам машин, которые метались по трассе к току и обратно, и готова была снова и снова идти туда.

Крошечная пенсия с двадцати семи рублей выросла постепенно до семидесяти. Помню, бабушка очень радовалась последней прибавке. Говорила: «И мне теперь хватит, и вам буду помогать». Из «огромной» суммы она выделяла всем своим внукам на рубашки, сандалики и откладывала под клеёнку на «чёрный день».

Бабушка дружила с бабкой Ариной, подругой по сенокосу, летом встречались там почти каждый день. Накосившись за лето до темноты в глазах, подруги расставались, встречались не в сезон по праздникам, так как жили друг от друга далековато. Устанут, бывало, на покосе, как каторжные, а духу не теряют. Помню, на Щербаковом ключе завершили копячок. Бабушка, стоя наверху стога, заметывала. Завершив, собралась спускаться. Арина кинула ей веревку, бабушка стала по ней спускаться по противоположной стороне копяка, и почти закончила спуск, как у Арины веревка выскользнула из рук. Обе упали на землю, матерясь от радости, что всё обошлось, зашлись в хохоте, как дети. Я даже чаем их потом отпаивала, чтоб остановились…

В декабре баба Арина приходила к моей бабушке на день рождения. Собрав стол, садились за бесконечный чай, вспоминали покос и тут же «плановали» новый сенокосный сезон, в мыслях уже обегая падушки и межи. А на Масленицу или Пасху бабушка совершала ответный визит, и снова разговор вертелся о будущем покосе. Держались они только работой. Помню, заболела один год наша бабуся, и заставили мы её попуститься коровой. Остались только куры и поросёнок. Бабушка проболела почти всю зиму, даже в больнице лежала. К весне решительно скомандовала дочкам, чтобы купили ей корову. С появлением травы взяла косу и опять привычно пошла косить, не дожидаясь по привычке, пока зять подъедет на мотоцикле и увезёт к лесу. А дальше, практически, до самой болезни – до семидесяти четырёх лет, каждое лето сама косила сено, сажала и убирала картошку и зелёнку, умудрялась сделать это раньше своих дочерей, которые больше времени пропадали на работе, чем дома.

Как-то, приехав в деревню на выходные, я сошла с попутки и поспешила домой. Возле мельницы увидела знакомую до слёз фигурку бабушки – яркая кофта, коса на плече. Стала её окликать, потом бегом догоняла, так как она не слышала меня. Догнала, пошли рядом.

– Не докричаться, – говорю, – не догнать.

Она мне рапортует:

– В ушах шумит, давленье вроде. Я сёдни такую траву нашла – с меня большиной! Пристала, пока косила, ноги не идут. Скорей бы завтра, да побегу докашивать!

Я просто не понимала, откуда в ней брались силы, энергия. Помню, присядет у печки, щипая лучину, растапливая, а потом долго с ойканьем разгибается в коленях, жалуется на ломоту в ногах. Выпрямившись, заспешит дальше по хозяйству и обязательно добавит: «Но это ишо не старость, это – болезнь».

Бабушкин портрет, конечно, теряет от того, что на бумаге не передать самобытности семейской речи. Любая фраза, сказанная семейским человеком, – прелюбопытнейшая картинка. Может, кого-то и коробит от словесных оборотов дешуланских и новосалинских жителей, а мне речь моих земляков кажется песней, и жаль, что её не слышно с бумажного листа…

Бывая в деревне, я захожу и туда, где на бугре, за Алёшихой, – земляки и родня. После того, как бабушку похоронили, стала там бывать чаще, тянет, как к ней домой, бывало. Приеду раньше из райцентра, брошу сумку у порога, только меня и видели. Бабушка встречала меня всегда одной фразой: «Ленушка, ли чо ли, приехала?»

Ставила «лектричественный» чайник, доставала из устья печки чугунок со щами, заносила из казёнки (кладовка, а вообще – обязательный прируб из брёвен к дому, без окон, для того, чтобы туда могли во время этапа поместить под арест политкаторжанина, ссыльного. – Авт.) мёрзлый калач и сало, доставала специально для такого случая сбережённое земляничное варенье, – и через пять минут, с чаем, с топлёным молоком, был готов фантастический обед, которого больше никогда не будет.

Её нет в живых уже двадцать два года. А я, приезжая домой, первые минуты всё ещё пытаюсь развернуться от двери и идти к ней. Вдруг вспоминаю – нет её. Останавливаюсь. А потом вдруг ловлю себя на том, что поглядываю в окошко – ведь она приходила к нам порой два, а то и три раза в день и была просто неотделима от нашего дома.

Теперь… теперь остается только смотреть на её пустой дом, замечать, как с годами всё больше похожими на бабушку стали мои мама и тётя Нюра, да наведываться на её могилку на кладбище – всю в цветах, где в строгом овале надпись: «Пусть отдохнут твои усталые руки, а неутомимые ноженьки обретут покой…».

Двух вещей боялась бабушка – грозы и рака. Рак победил её, промучив почти год, не разрешая в последние три месяца съесть хоть крошечный кусочек калача… «Приснилось, что квашню спекла, калач на стол, токо съесть хотела – а вы ведрами забрякали… проснулась. Даже во сне не смогла поесть», – жаловалась маме усохшая до сорока килограммов бабушка. И просила меня: «Покажи ты мне, доча, жилушку, чтоб я её перерезала и отмучилась. А то ткну, да не туда, только девок ославлю…»

Осиротели косы, покосы и бабка Арина. Осиротели мы…

Прошлым летом зашла я в бабушкин двор, не хотела, да пришлось. Мимо него вообще трудно проходить, а заходить в пустующий двор втройне тяжело. Я открыла знакомую до каждого сучка калитку и очутилась в царстве высокой лебеды. Она росла везде, в каждом уголке двора (у бабушки её не то что во дворе, в огороде не найти было!) Лебеда нагло бушевала даже между досок у самого крыльца, наступая на меня, высокая, почти до пояса. Вот только тогда до меня дошло, что это означает – бабушки нет.

…А недавно попалась в руки интереснейшая книжечка – об ангелах-хранителях. Пересказывать – длинная песня, но смысл вот в чём: у каждого из нас есть свои ангелы-хранители с рождения. Делаешь добрые дела – они опекают тебя, ежесекундно патронируют и советуют, как быть – на уровне интуиции. Сделаешь плохо, обидишь кого-то, совершишь грех – могут отвернуться, и начнется череда неприятностей.

Среди тех, кто тебя охраняет, чаще всего они – кто любил и опекал тебя при жизни, потому что не могут тебя бросить без внимания.

Может, кому-то покажется та книга глупостью и ересью, но я совершенно точно убеждена в том, что бабушкин дух незримо находится рядом со мной все эти годы. Не может быть, чтобы просто так она вспоминалась мне ежедневно – то фразой какой-то, то присказкой, то привычкой. Все мыслимые сроки для воспоминания и тоски ушли. А она – как живая.

Посидеть бы с ней в обнимку на диване, порасспрашивать. Почему же Бог не придумал краткосрочных отпусков для тех, кто этого заслужил? Как-то на покосе мы с мамой придумали целую историю. Мол, дают ТАМ всем отпуска – раз в год, кому куда надо. Вот сегодня бабушка отпросится к нам и прибежит на покос, куда всю жизнь бежала с горящими от нетерпения подошвами. Издалека заметим её – цветастый колобочек с косой на плече, привычно отмерившую ногами с пяток километров. Подойдёт к нам, мы чай бегом подладим, а она, не глядя на сваренный чай, начнет прилаживать к поясу оселок. Пытливо глянув на косу, пройдётся по ней осёлком и бросит по траве первые ручки. Оглядит нас всех и скажет мне: «Не так косу держишь, тебе ж так неловко». В сотый раз расскажет, как надо. Ворчливо спросит у мамы, кто отбивал её косу (тоненькую уже, сточенную и сбитую за тридцатник лет до серповидной толщины) и только потом, утолив жажду косьбы первым долгожданным махом, первыми уложенными рядками травы, станет на ходу расспрашивать нас обо всём… Времени-то в обрез: и помочь охота, и всё узнать, а там – обратно, в царство небесное. На ходу расскажет, с какими приключениями добралась к ней Арина Макаровна нынче. (Да и сами были свидетелями, как при похоронах бабушкиной закадычной подружки, недавно, произошло совсем неважное событие: сорвалось полотенце с угла гроба, да и гроб чуть не встал на «попа». Хорошо, что стоящий рядом мужик Толян соскочил вниз да подхватил гроб в охапку, обнял его, не дал раскрыться, приладил все, как надо).

«Ой, подружка, ужасти натерпелась, – рассказывала ТАМ потом бабка Арина моей бабушке. – После Брежнева так никого, однако, и не хоронили, с такими почестями, как меня. Не успела дух перевести, а меня архангелы встречают, только подол поправила, они уж тут. Куда, мол, тетка Арина? – Дак, к сыночке, да к Евгенье, в ихный район…»

 – Так и встретились, – продолжает бабушка. – У ей-то выслуга ишо маленькая, а меня вот отпустили на день на побывку. Душу отведу да ей расскажу, она-то последнее время прихворнула да не косила.

Вот такие картинки почудятся в голове на солнечном покосном мареве. Махнешь головой, отгонишь причуду, и дальше. Возвращаемся с покоса мимо кладбища, и кто-нибудь крикнет нашей незримой помощнице и советчице: «Баба, мы откосились!»

Стала похожей на бабушку наша тетя Нюра. Раньше высокая, тоненькая была. Теперь – неожиданно усела вниз, и бабушкины забытые черты оживают в ней. В маме тоже проявились, но не так ярко. Жива бабушка, жива…

Елена Чубенко (Забайкалье)

http://www.voskres.ru/literature/prose/chubenko.htm
Записан
Страниц: [1]
  Печать  
 
Перейти в:  

Powered by MySQL Powered by PHP Valid XHTML 1.0! Valid CSS!