Спелым летомРассказ
Который год одно и то же – как приеду под Преображенье, на исходе лета, в деревню попроведать на погосте родных, так перед этим все ноченьки напролёт слева в груди щемит и щемит, жмурься не жмурься – не уснуть до самого свету.
Нынче вот опять проворочалась с боку на бок – хоть бы хны, так и не сомкнула глаз. И лишь к заре, словно нарочно, когда, наконец-таки, стали путаться мысли, навалившиеся щедрыми хоботьями новолетнего сена, вдруг под «золотой осенью», что расселась на краю палисада, точь-в-точь как какая-нибудь деревенская баба со своею хлебосольной торбой, часам к шести, по вытоптанным до глянца стёжкам, по тесовой крылечной крыше шибко-шибко затукало.
Ну и невразумиха ли я? Поди, уж и пора, Спасовы дни на дворе! Только-только справили Медовый, не успели оглянуться, а уж и Яблочный тут как тут.
Всю прошлую неделю отец раздавал налево и направо наши, хвалённые на всю округу, хуторские меды. С разнотравья, тягучие и чуть зеленоватые, пропахшие окрестными луговинами, лесными да боровыми полянами. Одаривал родных и просто хороших знакомых духовитыми, всклень наполненными махотками, кубанами, банками, а то, особо не задумываясь, и целыми, запечатанными под завяз ярым светом и солнцем рамками.
– А-а! Не жалко! – махал рукой, улыбаясь, старик, – вдруг до следующего лета не дотяну? Пусть люди помнят нашенские сласти… Да к тому ж, сколько их одному нужно-то? В три горла не съешь!
В раскинутое окно сквозь продрогшие на густоросном ветерке, до́бро подсиненные тюли (без малого неделю по приезде наводила в избе порядок: мела, стирала, готовилась к празднику) – расслышала, как всё ещё неугомонно, наперебой с осыпающимися переспелыми яровыми плодами, отец стучит крышками своих ульюшек. Вспомнилось: нынче за березняком, на горбатом суглинистом поле, гречишного цвету, плескалась несусветная кипень. Сквозь полуявь расчуяла, как старик пофыркивает дымарём, как шумно пыхтит, выкатывая из чулана потерявшую всяческую память медогонку, повидавшую на своём веку разливанное море каких только никаких медов: и с вербицы-одуванчика, и с донничка-сурепника, и с липы… да один Господь ведает, с каких там ещё цветов.
А солнце меж тем уже вовсю расхлопоталось на подворье. Перво-наперво запалило «золотые шары» – чиркнуло по их лампадкам своими, прокравшимися сквозь частоколины палисадника, вездесущими лучиками-спичками. Потом щедро просыпало дробной сусальной пыльцой меж чуть раздвинутых, розоватых от его света, занавесок в избяную полудремь.
Выспалась, не выспалась, а валяться в постели, когда так лупастит в окна белый свет, – стыдоба. Ступив на облитое августовским утром крыльцо, дзынькнула носиком рукомойника, сдёрнула с деревянного гвоздя разбисерённый частым крестиком рушник. Окунула в него лицо, словно уткнулась в мамины ладони. Пожалковалось: «Как висел на этом месте, так и висит… а матушки – даже не верится! – уже шесть годочков, как нет».
Отец, накинув телогрейку, пропахшую горьковатым дымом ракитовых гнилушек и медовыми ароматами вощины, спозаранку плеснул пеструхам из «люминевой» кружки пшенички, поцвиркав в закутке в погнутый у рубчиков подойник, выпроводил Маньку с Глашкой под гору, привязал к колышкам, друг от дружки подале, «чтоб не бодались со́таны». Сетку – на голову, дымарь – в руки и скорей-скорей – в садок. Теперь его от любимого занятия не оторвёшь (да и не к чему? – вся жизнь протекла подле пасеки).
Когда заглянула под клёны поздороваться, раскочегарившись, уже вовсю наладив ход, в полный голос пела престарелая медогонка. Золотисто-янтарная, тонкая, вязкая струйка выкручивала сладкие крендельки, нехотя расплывалась в стороны, заполнив по краешек эмалированное ведёрко. Как не подставить палец под аппетитный ручеёк, не слизнуть вкуснятину?
– Последняя качка, – переливая мёд в бочонок, доложил довольный старик.
День разрастался. Он пришёл хлопотной и спорый, с трескотнёй несчётных цикад, в нескончаемом вальсировании ослепительно белых капустниц над разлапистыми, но в сердцевинах уже тугими озимыми кочанами.
Там же, на бахче, обрушиваясь и терзая всей своей прожорливой братией картузы спелого подсолнечника, чивикала-разорялась неуёмная воробьиная банда. Из сада манило заблудившейся в чащобинах чёрноплодки росной тишью, тянуло забродившей, густо устлавшей земь сливой.
Изредка со стороны Виндовища доносилось то порыкивание забуксовавшей на колдобине разбитого просёлка легковушки, то с почти обмолоченного ржаного поля прорывалось натужное гундосенье арендаторского комбайна.
В избе же шафрановую тишину разбавляло нытьё пары нагло злющих, ёрзающих туда-сюда по оконному стеклу августовских мух да мерное посапывание уставшего от их мороки кота Василь Василича. Больше и шуметь-то некому.
На хуторе летние дни всегда проходят в радостном томлении. То не чаешь, когда боры да перелески окропятся малиной, когда, наконец-таки, набредёшь на выводок крепеньких подобабков; то ждёшь не дождёшься, когда на грядках из крохотных опупочков вытянутся – ну, хотя бы с указательный палец – первые хрусткие, брызжущие свежестью огурчики; а то запустишь руку в пушистую огородную землицу, нашукаешь под картофельным кустом молоденькой «синеглазки», оберёшь ту, что покрупнее, с куриное яичко, а остальные горошины, довольная новиной, прикопаешь поглубже, в теплую унавоженную темень, оставив расти, вылёживаться до сентября.
Напитанные соками сладких, парных дождей, разрумяненные жаровым, вездесущим солнышком, зреют, «пуза́теют» летние денёчки, наливаются, будто крутобокие «анисовки» да «коричневки» в соловелом, заполонённом мальвами да снытями отцовском саду.
А как перевалится за половину да покатит на убыль погрузневший, отяжелевший август, под Преображение Господне, наступает самая благодатная, сытная да щедрая порушка. Дождались – разродилось, вызрело, наконец-таки, лето! Теперь уже – что ж тут мудрёного? – млеют, томятся в яблочном аромате присевшие под необорным урожаем сады и палисадники. Чудится, даже от тугощекого солнца – этого огромного переспелого яблочища, – особенно на вечерней заре, когда запахи становятся гуще и ощутимей, тянет знакомым с младенчества «белым наливом».
Накануне праздника, куда ни посмотришь, под яровыми яблонями сгуртованы пахнущие сладкой прелью, день-деньской зундящие осами, а ночи напролёт светящиеся, пропитанные неугасимым солнечным светом, несчётные вороха.
Вообще-то, яблоки до Преображения, до освящения, у нас есть не принято, грех. Разве что огурчиком похрустишь. Считается, если родители умерших деток до Второго (Яблочного) Спаса не едят яблок, то на Том свете их кровинкам раздают гостинцы, среди которых – райские яблоки.
Раньше-то, как бывало? Радивые хозяйки, объявится ли первый огурчик, первая ли ягодка или грибок, а уж о мёде и толковать нечего – прямиком в храм. А как же? И Божий дар освятить, и попросить у Господа благословение на его потребу «…яко да вооружен силою небеснаго заступления хотящим его употребляти, помощен будет к телесному спасению и заступлению и помощи…».
Заодно надо бы и озимое зерно окропить. Ведь испокон на Руси после Яблочного Спаса открывалась посевная. Лето к этому дню шло на убыль. Крестьяне приглядывались, конечно, и к погоде, «повернувшейся к осени». Считалось: коли на Преображение стоит жара, то январь будет малоснежным. А коли «прослезится» Спас, так и снега привалит – под самые застрехи.
Сколько себя помню, под Яблочный Спас скрип-поскрип ходит ходуном наша калитка – соседи несут домой на угощение родичам мешки и корзины всяческой садовой всячины. Тут тебе и янтарные, с пупочкой-шишечкой, прозрачные до сердцевины, до тёмно-коричневых пошуркивающих, коли встряхнуть, семечек, пепины; и красные, с вишнёвыми прожилками мармеладные медовки; и громадные, с детскую голову, наливы. Сахарные, для ребятишек – первостатейное лакомство! Разломишь, половинки – точь-в-точь присыпанные сладчайшей пудрой ломтики пастилы.
Сад наш старый, яблони вымахали – ни рукой достать, ни с лесенки дотянуться. Приходится взбираться, как можно выше, и ласково потряхивать – кому же «бой» нужен? Чтобы яблоки не шибко ударялись, под деревами раскидывали сено. Падают, сыплются красивущие, первосортные, налитые светом и соком, чудится, будто тысяча крохотных солнц слетела со своих орбит, и зароилась по Всевышнему промыслу под Спасов день в нашем саду.
Не поддающиеся слабому отрясу яблоки приходилось или сбивать длиннющими палками или трясти суки так, что белые наливы и медовки градом сыпались наземь. Летели – куда попало, не успеешь увернуться – и тебе шишек достанется.
Второсортица шла на соки, повидла, сушку, на пироговую начинку.
Редко встретишь человека, которому бы не пришёлся по вкусу этот удивительный, можно сказать, «доисторический» плод – яблоко! Учёные толкуют: мол, уже в Древнем Риме в ходу было двадцать три сорта!
И свежими-то их едят, и в печи-то их запекают, и пироги с ними стряпают, и блины с яблочной начинкой вымудровывают. И писано о плоде этом переписано, и сказано-пересказано! Ан нет, особенно в августе нашёптывается и нашёптывается исподволь и мне, хочется внести в «яблочную поэму» и свою дольку.
Недавно вот узнала, что и великие не чурались полакомиться блюдом или напитком из яблок. К примеру, Лев Толстой обожал варенье из ранета с лимоном и ванилью. Николай Гоголь был не прочь отведать яблочного сидра. А Сергей Есенин никогда не отказывался от чая, к которому подавали «венское» печенье с яблочным повидлом.
Вот и наше семейство всегда ждёт не дождётся этого замечательного Яблочного праздника. Самыми красивыми да душистыми плодами пренепременно наполняем под завяз две едва подъёмные плетушки, «для себя». Притаскиваем в избу – Спас на дворе, хочется, чтобы повсюду пахло яблоками.
И сегодня, поднырнув под грузные дерева, насобирала полфартука чистых, росных «опортов». Самые приглянувшиеся, самые раскрасивые яблочки, уложила на белый ситцевый платок, завязала его репушком – и на Божничку, поближе к образам, пусть, поспевшие на потребу, дожидаются Спасова благословения в этом священном месте.
Завтра, как поплывёт вдоль нежно-бирюзового небесного подшалка с Поповки благовест, наломаю в палисаде духовитых бархатцев да огненно-рыжих георгинов, прихвачу заготовленный узелочек, пойду в недавно отстроенный храм на праздничную службу, но сначала на слаженных на скорую руку, ещё пахнущих смолой, тесовых столах, расставленных вдоль церковной ограды, вместе с другими прихожанами развяжем сумы́-платочки, и батюшка Александр, в белых одеждах, радостный и важный, поздравляя православных с Преображением Господнем, окропит святой водицей и нас, и горы вошедшей в силу всяческой садовой снеди. Освящённых фруктов-овощей вдосталь – хватит и домашним разговеться и батюшку с причтом угостить.
Помнится, в конце апреля, в самую распутицу, так светло и торжественно, всей силой своего широкого голоса отец Александр, благословлял прихожан, размашисто кропил букетики вербицы, а в Христово воскресение – куличи да пасхи.
(Окончание следует)
