Андрей РомановЭсэсовец и монахРассказ
Посвящается 75-летию победы над фашизмом
в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.
В августе 1941 года в гористом районе южного Пелопоннеса партизанский отряд греческого Сопротивления, сильно потрепанный в боях с германскими частями, спешил уйти от них и укрыться в горах.
День был ясный и жаркий, солнце палило жестоко. Несколько десятков пыльных, грязных, измученных людей брели по пустынной дороге среди полей и огородов. Мелькали изгороди, канавы, а то и ограда, сложенная всухую из сырого необработанного камня. Не было видно ничего живого, только кузнечики гремели свою вечную песню, и изредка какая-нибудь ящерка срывалась быстро, как зеленая молния, из-под ног беглецов и исчезала среди камней.
Солнце жгло беспощадно, мучило лихорадочные головы, сухие потрескавшиеся глотки. Раны, перевязанные грязными тряпками, горели в огне, мухи вились вокруг запекшейся крови. Здесь не было ни воды, ни тени, редко какое-нибудь иссохшее дерево горбилось по-старушечьи у дороги, но у партизан не было времени останавливаться под ним. Враг был недалеко, а они не могли двигаться быстро. Среди них были тяжелораненые, и мужчины тащили их терпеливо с собою, – кто-то ковылял и сам, из последних сил, а в другом месте раненый с бессильно повисшей вниз головой почти висел на плечах своих товарищей и еле-еле плелся, обняв их за шеи. Брели обреченные, с потухшими глазами, с измученными серо-желтыми лицами мертвецов. Многие не могли стоять на ногах, их несли на самодельных носилках.
– Скорее, товарищи, – скомандовал их вожак, высокий юноша в изодранной грязной рубахе и с перевязанной рукой. – Не отставайте, отдохнем в монастыре!
Мужчины окружили его:
– В монастыре, Спирос? Время-то есть у нас, успеем мы? А монахи, они какие?
– Ничего, – сказал Спирос, – успеем. Монахи нам помогут.
Они уже подходили к монастырю – невысокому белому строению под зеленым боком горы.
Монастырь Агиос Ставрос был самой большой обителью в здешних местахМонастырь Агиос Ставрос был самой большой обителью в здешних местах. Он стоял здесь, между горами и морем, давно, еще со времен древних византийских императоров, и пережил всякое – и власть турок, и нападения пиратов и разбойников. Его сжигали дотла, рушили, но он строился снова. Во время эпанастасиса – восстания 1823 года – здесь как-то собрались на совет вожди бунтарей со всего Пелопоннеса. С тех пор монастырь жил спокойно и мирно, обзаводился стадами, угодьями, виноградниками, полями, его кладовые полнились богатствами, а костехранилище – новыми и новыми поколениями монахов, чьи имена аккуратно записывались на сухих костяных лбах черепов, над пустыми глазницами.
В этот жаркий полуденный час в обители как будто не было ни души. Только монастырские куры бродили по двору. Монастырь небольшой, почти домашний; двор вымощен камнем, меж выщербленных плит пробивается трава; жилища монахов, окружающие его, не выше двух этажей, к ним лепятся деревянные галереи, связанные между собой лестницами и переходами. Двери монастырской церквушки открыты, во тьме внутри мигают огоньки. Солнечная тишина и покой.
Но толпа вооруженных мужчин, ворвавшаяся сюда, рассеяла мгновенно это спокойствие. Наверно, со времен восстания 1823-го года монастырь не видел такого множества вооруженных людей, столько налитых кровью глаз и оскаленных, серых лиц. Повеяло смятением и смертью. Носильщики клали носилки прямо на землю и выпрямлялись, вытирая черными растрескавшимися ладонями пот со лба. Раненые, в нечистотах, в крови, желтые как мертвецы, просили воды или бредили; слышались крики и хрип умирающих. Испуганные черные тени заметались вокруг – то были монахи.
– Принимайте, отцы, – сказал Спирос тихо, словно самому себе. Он выглядел почти раздавленным каким-то громадным бременем, но глаза светились сквозь пот и грязь.
Монахи суетились и ломали руки:
– Вот тут их кладите, тут, в тенечке! Вот, вот! Так, так! Ну, и тряхнуло же вас, ребята! Откуда вы? – говорили они, перебивая друг друга. – Да сядьте ж, сядьте, отдохните немножечко! Господи, ну и дела, спаси и помилуй! – крестились испуганно. – Хотите водицы? Голодны вы? Боже, да они все в крови, ой-ей-ей... Быстро позвать отца игумена! Эй, позовите отца Анфима! Отец Иосиф, беги скорей к отцу Анфиму! – и один молодой монах отделился от них и побежал к церкви.
Но игумен уже появился и шел сюда, медленно семеня и постукивая по плитам палочкой.
Отец Анфим игуменствовал над монастырем Агиос Ставрос уже много лет – собственно, никто и не помнил, с каких пор. Он словно сидел здесь вечно. То был более чем столетний старик, невысокий, сгорбленный. Ряса его, по-видимому, того же возраста, что и он, вылинявшая от бесконечных стирок, имела неопределенный буро-темный цвет запредельно ветхой одежды. Он опирался на палочку, и голова его слегка дрожала – крупная, белая как снег голова, величественно заросшая: пряди белых волос росли отовсюду – из подбородка, щек, висков, ушей, придавая ей сходство с косматою головою льва.
Он был настолько стар, что звал всех людей «деточками»Он был настолько стар, что звал всех людей «деточками» – и, вероятно, действительно считал их таковыми. Деточками были для него и почтенные старцы-патриархи из окрестных сел, и собственные его монахи, и даже семидесятилетний священник обители.
– Скорее, деточки, позаботьтесь о раненых! Уложите их в тень... вот там... хорошо. Принесите все, что есть, накормить ребят. Давайте, бегите!
И пока монахи перевязывали лентами чистого белого полотна лежащих на земле, вытирали им лоб и грудь влажными полотенцами и давали пить, старик повернулся к тем, кто еще стоял на ногах:
– Добро пожаловать в монастырь, деточки. Откуда вы?
– Мы – партизаны, отец, – ответил Спирос. – Третий Пелопоннесский антифашистский отряд. Неплохо мы поработали этим летом, бились хорошо с немцем, много гробов отправили в Германию... – Мужчины, окружившие их и слушавшие молчаливо, закивали. – Но сейчас нас уже выследили. Уже целую неделю наступают нам на пятки. Вчера окружили с трех сторон у Псоми, прижали пулеметами. Мы еле вырвались. Большинство остались там...
– Вижу, вижу, намучились вы...
– ...без погребения. Уцелевшие – вот они. Укроемся в горах, отдохнем немножко, соберем силы, и опять на немца – не осталось уже ничего другого ни ему, ни нам, – добавил он с мрачной решительностью.
Отец Анфим смотрел на него с любопытством. «Какой молодой атаман», – подумал он. Высокий, бледный, с пламенными черными глазами, в которых чувствовалось что-то лихорадочное, вдохновенное, Спирос внушал, несмотря на свой возраст, невольное уважение. Он был похож на студента. Опоясанный револьвером, правая рука перевязана кровавой тряпкой, на рубашке, изодранной и продырявленной, чередовались пятна земли и крови. Лицо – измученное, с горькими морщинами, но и с большой исходящей от него силой: то было лицо человека, пожертвовавшего собою, решившегося умереть.
– Ты ранен, деточка, – сказал тихо игумен.
– А, пустяки, – махнул здоровой рукой Спирос.
Его буйные черные волосы все падали ему на лоб, и он отбрасывал их, проводя машинальным жестом по ним пальцами.
Тем временем монахи и монастырские батраки притащили огромные ковриги хлеба, козий сыр, оливки, корзины с печеной рыбой и несколько больших кувшинов с водой и вином. Отец Анфим помолился и благословил пищу:
– Поешьте, что Бог послал, деточки! Давайте, не ждите, начинайте!
– Спасибо тебе, отец, – сказал Спирос, – ты добрый человек.
– Господь добр, деточка, не я. Из монастыря голодным еще никто не уходил, – не оставим же мы и вас так!
Мужчины ели, сидя кто где, кто – просто на земле или на корточках. Иные сказали «Господи, помилуй», но большинство не перекрестились и даже не обнажили головы. Рвали зубами хлеб и сыр и жевали лихорадочно, жадно, – видно было, что наголодались жестоко. С галерей и из окон поглядывали монахи. Они смотрели сострадательно на едоков и шевелили губами – наверно, шептали молитвы. Отец Анфим стоял, опершись на палочку, и приглашал ласково своих гостей:
– Ешьте, деточки, ешьте!
– Скажи, что делать с ранеными, отец? – сказал ему тихо Спирос. Он съел один-два куска и выпил немного воды. – С нами их тащить нельзя. Можно оставить их здесь, в монастыре? Вы позаботитесь о них?
– А? – вздрогнул старый игумен. – Что ты сказал, атаман? О раненых не беспокойся! Здесь они остаться не могут, немцы обыщут монастырь. Разбросаем их по деревням, у меня есть верные люди повсюду.
– Спасибо тебе, отец.
– Оставь это, деточка. Слушай теперь, что я тебе скажу. Вы нездешние, но мы-то знаем эти горы как свои пять пальцев. Укроем вас так, что никто не разыщет. Вот, пошлю с вами отца Варнаву, – и отец Анфим указал на тощего, одна кожа и кости, монаха. – Он знает все козьи тропы, отведет вас в надежное место.
– Мы не забудем этого...
– Не забывайте Того, кто умер на кресте, деточки.
– И Спартак умер на кресте, отец.
День переходил за полдень. Откуда-то вышел монастырский кот, остановился и оглядел партизан с любопытством. Уши его подрагивали. Потом махнул хвостом и убежал.
Люди постепенно отходили от ужаса, страха, смятения, охватившего их, души оттаивали, лица прояснялись. Кое-где послышались разговоры, смех. Один завел старинную греческую бунтарскую песню, и несколько голосов присоединилось воодушевленно. Откуда-то появилось красное знамя. Развернули его, и оно затрепыхалось на ветру. После еды некоторые остались курить, другие разбрелись по монастырю. Спирос пошел к монастырскому фонтану умыться. Из длинной позеленевшей медной трубки под крохотной иконой Богородицы бежала ледяная струя, и он подставил голову под воду. Плескал ее себе на шею и грудь, и ум его прояснялся, мужество возвращалось. Слова песни звучали в его ушах, и он невольно повторял их про себя.
– Спирос! – сказал за его спиной женский голос. Юноша повернулся.
– Мария, ты? В чем дело?
В отряде были две девушки, и Мария была одна из них.
– Спирос, пойдем! Умер Давид, еврей.
Молодой человек оцепенел. Лицо его побледнело.
– Давид!.. Вечная ему память... Он был хороший товарищ, – промолвил он наконец.
«И другие не доживут до завтра», – подумала Мария, но не сказала ничего. Она светилась чистым сиянием молодости – тоненькая, стройная как стебелек девушка, одетая в грубую мужскую рабочую одежду, с винтовкой через плечо.
Они направились туда, где оставили раненых. Спирос шел, уставившись неподвижно перед собою, черты его словно окаменели от горя. Сердце Марии сжалось. Спирос... Она смотрела на него преданно, с восхищением и любовью, но Спирос не замечал, как всегда, ничего. Черное пламя его глаз из-под сросшихся черных бровей скользило куда-то по ту сторону людей и предметов.
...Когда он вернулся после прощания с другом, он не выглядел примиренным, но страдание на его лице перешло в угрюмое спокойствие, в думу неумолимую, строгую. Что-то по-новому непреклонное появилось в его глазах, скорбных и твердых как никогда.
Его люди, большинство из них, сидели на корточках в углу двора и курили, цигарки светились в грубых пальцах. Монастырь, залитый светом и зноем, пребывал в сонной тишине. Монахи куда-то исчезли, на галереях не было никого.
Спирос всматривался в лица своих товарищей. Пыльные, небритые, почерневшие от солнца, с потрескавшимися губами... То были простые ребята из народа, с мозолистыми грубыми руками, – рабочий люд, ремесленный, деревенский; видно было, что это мирные труженики, привыкшие к своей мастерской, полю, лавке, что на уме у них жены и ребятишки и что они вернулись бы тотчас к ним, если б была такая возможность. Иные закатали до локтей рукава своих грубых рубах, словно готовы были уже сейчас бросить винтовку и схватиться за молоток.
И все же суровые лица, сжатые рты, прищуренные глаза не обещали ничего хорошего неприятелю...
Суровые лица, сжатые рты, прищуренные глаза не обещали ничего хорошего неприятелюМужчины курили.
– Хороший монастырь. Я б остался тут, – заметил один.
– Да уж, неплохо иметь дело с монашками, – ответил другой, созерцая задумчиво синеватую струйку дыма от своей самокрутки. – Будет кому кадить на наших могилках...
– Не будет могилок, Костас, – глянул на него Спирос. – Орлы нас похоронят.
И вдруг представил свою мать плачущей, одетой в черное.
Притихли.
Солнце зашло за тучку. Где-то далеко в поле послышались выстрелы.
Все вскочили на ноги. Цигарки полетели в траву.
– Быстро, товарищи! – командовал Спирос. – Уходим отсюда, скорее! Скорее! Петрос и Диамандис, берите пулемет! Ты, дядя Димитрис, – обратился он к суровому мужчине в рабочей кепке, – будешь прикрывать нас сзади, если понадобится. Ты, Костас... – и он раздал распоряжения всем. Отряд строился, партизаны поправляли оружие. Мария и еще одна девушка подбежали, придерживая руками винтовки, и встали между мужчинами.
– Постой, атаман! Куда ты?
Спирос, уже бежавший вместе с другими к выходу, остановился. Игумен с дрожащей львиной головой приближался, постукивая палочкой. Вместе с ним был отец Варнава.
Спирос повернулся и сделал несколько шагов к нему. Тем временем старый человек благословил своего монаха:
– Иди с Богом, деточка. Иди с ними. – И отец Варнава зашагал вслед за отрядом.
– Что, уже уходите, деточки? – сказал игумен Спиросу.
– Уходим, отец. Спасибо тебе за все. Народ этого не забудет.
– В добрый путь! Идите с миром! Храни вас Господь и Святая Матерь Его... – он поднял свою благородную львиную голову к небу. – Иди сюда, сынок, я благословлю тебя во имя Божие!
Спирос глянул на него изумленно.
– Я коммунист, отец. Не верю в Бога.
– Зато Он верит в тебя, деточка, – сказал ласково старый игумен и, приступив, перекрестил быстро юношу.
Зато Он верит в тебя, деточка, – сказал ласково старый игумен и перекрестил юношу«Старик выжил из ума», – подумал рассеянно Спирос, но склонил голову перед благословением.
Послышался слабый треск, как будто где-то далеко застрочили пулеметы. Спирос резко повернулся. Отряд выходил из монастырских ворот.
Позади него старик бормотал какие-то молитвы. Спирос поправил на боку револьвер и побежал догонять своих людей.
До захода солнца монастырь уже был окружен ротой эсэсовцев.
Их офицер, высокий, ражий как медведь человек, одетый в черную форму СС, толкнул ворота и вошел быстрыми шагами во двор. Две курицы побежали от него с тревожным кудахтаньем.
Монастырь тонул в вечернем сумраке. Чернильные тени протянулись меж строений, грубо побеленные стены храма светились слабо в полутьме. Листья лозы тихо шелестели во вздохах вечернего ветерка.
В этой мирной тишине ничего не напоминало о том, что здесь были отчаянные, борющиеся за свою жизнь люди. Раненые исчезли, все было аккуратно почищено и прибрано, пятна крови были смыты с каменных плит.
Офицер огляделся нетерпеливо. Двое безмолвных, как тени, монахов выступили перед ним.
– Прошу, позовите вашего аббата! – скомандовал эсэсовец повелительно. Он говорил по-гречески с мучительно тяжким немецким акцентом.
Монахи склонили покорно головы и пошли выполнять приказание, но игумен уже сходил, постукивая палочкой, по лестнице с верхнего этажа.
– Это я, сударь, – сказал он, и его белая, слегка дрожащая львиная голова повернулась к немецкому офицеру. – Слушаю тебя, деточка. Что тебе угодно?
– Heil Hitler! Штурмбаннфюрер Ульрих фон Ротт, – представился официально немец и пристукнул сапогами. – Ваше преподобие, господин аббат, при-ми-те мое уважение. – Слова выходили из его уст быстро и нетерпеливо. – Прошу извинить за то, что нарушаю покой вашей свящ... священ-ной обители... Мне нужно выяснить только один вопрос, и я оставлю вас вашим священ-ным молитвам.
Отец Анфим наклонил любезно голову.
– Пожалуйста, деточка, как хочешь. Деточки, сделайте нам кофе, – сказал он монахам, столпившимся вокруг них и смотревшим с любопытством на черного штурмбаннфюрера.
Несколько теней заметалось бесшумно. Тем временем штурмбаннфюрер пролаял какую-то команду, и во двор хлынули солдаты. Серые стальные каски заполонили за секунды весь монастырь. Послышались резкие, лающие звуки немецкой речи, словно застучали пулеметы.
Кофе был готов, и игумен повел гостя в свою келлию.
(Окончание следует)
