Россия и «пуштунский фактор»
Об авторе: Никита Мендкович – эксперт Центра изучения современного Афганистана (ЦИСА).При оценке политического влияния иностранных государств на социально-политическую ситуацию в современном Афганистане, важную роль играет «национальный фактор». Без учета характера и возможностей контактов достаточно многочисленных участников региональной политической игры с теми или иным этническими группами в Афганистане невозможно дать адекватную оценку и описание современного афганского политического процесса.
В этой связи выглядит вполне логичным проявленный экспертным сообществом интерес к вопросу о том, может ли, в частности, Россия опираться в своей восточной (афганской) политике на пуштунские политические группы?
Пуштуны являются нацией, роль которой в историческом и современном Афганистане многими авторами оценивается как государствообразующая. Это неудивительно. Исторически именно к пуштунскому этносу принадлежала афганская королевская династия. Пуштунами были также большинство последних правителей страны (от Хафизуллы Амина до муллы Мохаммада Омара и нынешнего афганского президента Хамида Карзая). В современной Исламской Республике Афганистан пуштуны, по мнению большинства экспертов, уже не образуют численного большинства (их доля в общей массе афганского населения составляет около 40%). Тем не менее, пуштунский народ все еще остается крупнейшим афганским этносом со значимой политической ролью в жизни страны.
В вопросе о возможном сотрудничестве России с пуштунскими организациями, особенно радикальными, выдвигаются разумные предостережения. Среди них - отсутствие у Москвы исторического опыта взаимодействия с религиозными и племенными пуштунскими лидерами, возможное охлаждение отношений (в случае начала «русско-пуштунской игры») с «традиционными партнерами» России - таджиками и узбеками, а также с официальным Кабулом, наконец, вероятная острая реакция США и других региональных игроков на появление российских претензий на «дружбу с пуштунами». Однако все эти возможные издержки не делают менее актуальной тему российско-пуштунского диалога.
Первые признаки такого диалога уже появились в информационном поле. При анализе этих признаков, прежде всего, следует остановиться на анализе возможностей контактов и поиске компромиссов российских представителей с радикальной афганской оппозицией, в первую очередь - с талибами.
Разумеется, - и это важно напомнить, - Талибан далеко не единственная пуштунская политическая структура в Афганистане. К этническим пуштунам принадлежат многие видные и авторитетные политические деятели страны, возглавляющие как оппозиционные, так и правительственные структуры. Однако именно тема возможных контактов Москвы с пуштунскими талибскими группировками стала предметом циркулирующих в Афганистане и России слухов и поэтому, на наш взгляд, заслуживает отдельного внимания. Хотя, сразу отмечу, что автор склонен относиться к этой информации с большой осторожностью: слухи о наличии «российского следа» в отрядах исламских боевиков, имеющие сегодня хождение в Центральной Азии, мне представляются недостоверными.
После политических перемен в Пакистане, которые не привели к немедленному краху движения талибов, после активизации вооруженной борьбы в афганско-пакистанском пограничье, многие наблюдатели стали высказывать предположения о наличии новых источников материальной поддержки талибских вооруженных формирований. Порой версии на этот счет выглядят совершенно абсурдно: журналисты одного из российских телеканалов недавно вполне серьезно обсуждали возможность сотрудничества Талибана и спецслужб Северной Кореи в рамках проекта разработки оружия массового поражения… Поэтому слухи о появлении «русских» или «корейских» талибов в Пуштунистане я склонен трактовать с фольклорных позиций: как попытку дать простое объяснение непонятным явлениям.
На мой взгляд, военно-политическая «стойкость» талибов, проявленная в последнее время, объясняется не иностранным спонсорством (которое, скорее всего, осуществляется из традиционных политических источников). Причины в другом – в неэффективности действий иностранных войск, которые строят свою стратегию, зачастую, по пассивной схеме «вызов – ответ», в широком использовании бомбардировок населенных пунктов, которые приводят, в основном, к росту протестных настроений среди местных жителей и т.д.
Компромисс, достигнутый недавно Россией, Кыргызстаном и США по вопросу о статусе базы в Манасе, о транспортном обеспечении международной операции в Афганистане, указывает на отсутствие острых вопросов в отношениях между этими странами. А напряженность в российско-американских отношениях была бы неизбежна при возникновении достоверной информации об использовании в своих узких геополитических интересах одной из сторон широкого афганского диалога неких экстремистских групп.
Важно отметить, что у Москвы сейчас нет внятных причин желать силовой победы афганской вооруженной оппозиции, так как в этом случае Афганистан неизбежно ждет социально-политическая дестабилизация, демонтаж или паралич государственных институтов созданных в последние годы, усугубление проблем безопасности в Средней Азии, в том числе на территории государств-союзников России. Включение же представителей внесистемной афганской оппозиции в структуры власти может интересовать Россию только как средство стабилизации ситуации в регионе, как инструмент ликвидации групп, поддерживающих мировой терроризм (в том числе – кавказский).
Разумеется, речь идет о позиции официальной Москвы. Исключить возможность контактов талибов с неофициальными российскими организациями мы не можем. Есть, например, вполне достоверные сведения о фактическом союзе между так называемыми «черными талибами» и российскими группировками радикальных исламистов. Известны также факты наличия проталибских взглядов у ряда «легальных» политических активистов в РФ. Однако такие точечные, маргинальные проявления «талибанизации» на самой дальней периферии российского политического пространства связаны, скорее, с низким уровнем информированности почитателей Талибана об афганских реалиях.
Талибан периода гражданской войны представлял собой молодое политическое движение, выступившее под лозунгами национального объединения и наведения порядка в стране. Именно поэтому он добился впечатляющей поддержки со стороны значительной части пуштунского населения. И это вполне может вызвать ассоциации и некое сугубо эмоциональное сопереживание у части российской аудитории с периодом российского Смутного времени. При этом необходимо также подчеркнуть, что большинство российских политиков вряд ли забудут «дипломатические отношения» между Талибаном, лидерами «Аль-Каиды» и чеченским сепаратистами в 90-х годах прошлого века и в начале 2000-х годов. А это значит, что их отношение к современным талибам будет оставаться скорей настороженным, чем комплиментарным.
Теперь вернемся к вопросу о контактах между российскими политиками и пуштунскими этническими лидерами, политиками-пуштунами, не принадлежащими к радикальным организациям.
Долгое время в качестве традиционных союзников России в Афганистане рассматривались таджикские и узбекские лидеры. Это представление сложилось в результате серии исторических ситуаций 70-80-х годов ХХ века, когда политики-пуштуны занимали позицию, не отвечающую российским интересам.
Началом обострения российско-пуштунских отношений, вероятно, следует считать свержение в конце 1979 года диктатуры Хафизуллы Амина, который считался проводником этнической «пуштунизации» (хотя причины конфликта Амина с советским руководством были вызваны, скорее, его грубыми политическими ошибками, пошатнувшими кабульский режим, убийством Тараки и попытками диктатора установить самостоятельные контакты с США).
Затем, в эпоху Ограниченного контингента советских войск, СССР пытался активно использовать этнических таджиков и узбеков в своих интересах, надеясь, что общность языка позволит «шурави» установить близкие контакты с местным населением. Однако такая стратегия советских представителей, в конце концов, провалилась: она привела лишь к включению советских войск в парадигму векового этнического противостояния в Афганистане. В этой связи, напомню, что на Западе ряд авторов рассматривают движение моджахедов как преимущественно пуштунское.
Наконец, в эпоху гражданской войны и появления Талибана, Россия и ее союзники в Средней Азии сделали ставку на Северный альянс, в котором значительную роль опять-таки играли национальные меньшинства. Скорее всего, сотрудничество Москвы с Северным альянсом носило почти вынужденный характер, основываясь на принципе исключения – пуштуны-талибы уже находились в сфере влияния Пакистана и арабских стран, и для России политические союзники, способные влиять на ситуацию в стране, находились только на севере Афганистана.
Таким образом, фактически, серия не вполне продуманных и, зачастую, вынужденных тактических политических шагов в 70-90е годы, сделала Москву заложником стереотипа союзничества со строго определенными афганскими этносами (таджики и узбеки).
В настоящее время политическая культура, политические традиции в Афганистане претерпевают значительные изменения. Все больше политических партий выходят в своей деятельности за узкие этнические рамки и пытаются добиваться поддержки избирателей самой разной национальной и племенной принадлежности.
Это значит, что и для международных партнеров Афганистана, внешних политических игроков, остается все меньше возможностей сохранять эффективность своей афганской стратегии, оставаясь в рамках «узкого национализма». Очевидно, что все чаще для решения той или иной политической задачи в Афганистане США, России, Евросоюзу придется устанавливать контакты с представителями различных этносов и племен.
В этих условиях логичным будет ожидать, что Москва действительно предпримет усилия по слому невыгодного для себя международного и внутриафганского политического стереотипа, начнет поиск новых союзников в афганском обществе, займется поддержкой пророссийских групп, в том числе, если угодно, «русских пуштунов».
Разумеется, если такая «новая афганская политика» Москвой действительно уже ведется, она не означает слома сложившейся системы партнерства с традиционными политическими силами в Афганистане. Тем более, что, как показывает опыт, основным инструментом афганской политики России остаются официальные контакты Москвы с Кабулом и Вашингтоном. Практика же отстаивания российских национальных интересов в регионе путем прямых согласований российских позиций с афганскими политическими партиями и общественными деятелями, пока остается не развитой и, в силу этого, применяется не слишком активно.
http://www.afghanistan.ru/doc/15038.html
