Таким образом, заложники своих патобиографий желают воинственный фундаментализм превратить в процесс эмансипации Балкан. Глобалистам, неохристианам и псевдоилюменатистам, надеющимся на силу и положительный для них исход столкновения с историей, чуждо напоминание Фернана Броделя, что и пятисотлетнее владычество турок на Балканах не стало крахом для народов Балкан. Но это отнюдь не значит, что учреждение резерваций для православных Балкан, политика евро-американского тоталитаризма непременно приведут к краху народы Балкан, в том числе и древний исторический сербский народ.
Нынешнее состояние глобального христианства вернее всего определять как антихристианство, террор посредственности, манипулирование народами, репрессивная демократия, политическая порнография и симуляция гуманизма. А на примере всех тех зверств, которые осуществлялись по отношению к православным сербам в геноциде 1991 – 1995 гг., очевидно, что единственные безнаказанные преступления в христианской Европе – это преступления против сербов, и это не может быть объяснено иначе, как защитой бестиальности, зверств.
А то, что ритуальное зло и далее активно действует в центре Европы, в непосредственной близости от «Христова наместника на земле» (папы), в конце ХХ века, под покровительством Совета Безопасности ООН и сил НАТО, свидетельствуют документальные материалы, а также и документалистская проза, которая противится беллетризации.
Пример первый:
«Лежу в белградской больнице (Центр неотложной помощи). Я беженец. Мое тело после побега из сплитской клетки в катастрофическом состоянии.
На кровати рядом лежит студент Зоран М. из Лозницы. Как резервист он месяц воевал на Бании…
Рассказывает мне о судьбе М.Т., бойца из его подразделения, как тот услышал какой-то плач в кукурузе. Пошел туда, откуда плач доносился. И увидел ребенка с отрезанными руками и ногами. Глаза у ребенка тоже были вырваны.
А он был жив.
М.Т. сейчас находится в психиатрической лечебнице».
Пример второй:
«Земунский хирург Павел К. в настоящее время в отпуске… Шестьдесят три дня он был на фронте. От Даля до Боровог Населя...
К Павлу К. привозили полностью растерзанные тела; а также по нескольку отрезанных рук, ног и голов – одновременно. Доставляли женщин с отрезанными грудями и вырванными глазами. Изнасилованные девочки, в синяках и окровавленные, потрясали не только хирурга, но и солдат, которые будто бы привыкли ко всему.
– Однажды утром в Боровом Населе, – рассказывает Павел К., – привезли девушку… Я должен был установить причину смерти. Когда ее раскрыли, санитар снял клеенку, то перед нами оказалось тело юноши. Голова девушки была пришита к его торсу. Это, судя по всему, сделал какой-то специалист. Врач. Моей специальности».
Пример третий:
«…Джордже говорил спокойно, как свидетель, в этом не участвовавший, но все видевший и отказывающийся от собственных комментариев и предположений.
– Эта часть города была очищена. Трехэтажный дом, разрушенный, без крыши, еще дымился. Уже, собственно, только остов дома. А перед ним, откуда-то, неповрежденная брачная кровать. Рядом с кроватью – покрывало, на покрывале колыбель. Плач ребенка в колыбели привлек троих наших бойцов. Первым к колыбели подошел Илия, опытный вояка. И в тот момент, когда он взял ребенка, раздался взрыв!
Парень погиб на месте, заодно с ребенком.
И колыбель разлетелась вдребезги.
Ребенок был привязан к мине-ловушке».
(Главы «Ребенок», «Голова девушки» и «Смерть младенца в Вуковаре» – из книги Здравко Крстановича «Рассказы из Ада», 1993).
***
Писатели, если они не фарисеи, а также философы, если они не ленивы нравственно (о чем нас предупреждает Сенека «Рассуждением о блаженной жизни», обращаясь письме к Галиону), поскольку философы обычно не живут «так, как нас учат», сейчас, когда дописывается Апокалипсис, могут нести только одну значимую мысль: западнохристианский мир в своем отношении к государству достиг верхней точки духовного распада. А раздающийся здесь голос об этом мире – голос одинокого в пустыне. Мы, хоть и сами являемся частью эгоцентричной человеко-божеской цивилизации, не в той ситуации, чтобы нас кто-то слышал, поскольку медиа-галактика Запада стремится лишить православных сербов возможности выхода из принудительной резервации. Если мы отличаемся от подлого эмансипационного варварства и рафинированного юридического аппарата, как определили бы это Эмиль Сиоран и Эммануил Мунье, то отличаемся по тому, что не говорим как соучастники, находящиеся в преддверии ада.
Мы не объясняем и теоретически не обосновываем окончание идеологической истории, мы свидетельствуем о начале конца конца человеко-божеской истории, участвуя в нем. Подвергнутые воздействию зла, мы давно перестали соглашаться с исторической констатацией зла, а таким образом – и амнистированием зла. Свидетельствуя о нем, именуя его, мы определяемся и по своему усмотрению отделяем себя от мира зла, подобно тому голосу совести, который в политическом христианстве заметил лишь порывы кроновского порядка: «Куда бы ни ступила нога европейца, оттуда как будто сама смерть изгоняет коренных жителей. Можем посмотреть на огромное пространство Северной и Южной Америки, на Полинезию и Австралию – и всюду увидим один и тот же результат» (Чарльз Дарвин).
В мире, где дописываетя Апокалипсис, искусству слова и удовольствию от высказанного, написанного или прочитанного надо противопоставить реальную истину. Питая собственную гордыню, мы лишаем творческий дух истины, без которой нет весомого творческого действия. И как раз потому, прежде чем указать на испытания заблуждением, мы подчеркиваем значимость святого примера. Собственно, лишь одна книга, о зле написанная, не позволяет спекулятивному уму зло называть иным именем или объяснять его иначе, нежели в соответствии с его же извращенным всесвойством. Поэтому эта книга относительно слов, ее составляющих, и предупреждает: «Если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей» (Откр. 22:18).
Обезбоженная культура – то есть цивилизация, которая аксиологическую лествицу соизмерила желаниями и возможностями существования – отняла у человека даже и право стремиться к гармонии и всесмыслу. Отсутствие стремления к симфоническому идеалу сдвинуло гуманистический идеал в плоскость прикладного идеала, а определяющим сделало анатомирование человеческой личности с целью периферизации смысла целостности и выпячивания фрагментарного, атавистического, иррационального, индивидуального. Человек от сознательной персоналистической теоантропологической индивидуальности «эволюционировал к свободной, отчужденной и дезориентированной индивидуальности».
Свобода, которая для современного мира берет начало в терроре Французской революции, становится главным ориентиром индивидуальной спекуляции. Грехи человека объясняются подтверждением идентичности, а достоинство истины затмевается достоинствами протеста. Если мы и получили ответ на вопрос об оправданности бунта, то не получили ответа на вопрос об оправданности заражения злом. Вот основная причина того, что не более чем интеллектуально инфантильными могут считаться объяснения некоторых психологов о здешнем и потустороннем мире, о борьбе за идентичность собственного мира и того мира, в котором существо оказалось вследствие отделения от матери. В дальнейшем это первое столкновение как действие бунта (столкновение с Большой Матерью) утвердит спекуляцию понятием «вина без вины». И как снимают вину с существа, которое разрывает гармонические отношения без вины, чтобы создать свой осознаваемый мир (ибо оно на пути, чтобы «найти принцессу»), так же и противоестественные преступления пытаются оправдать поиском осознаваемого мира, то есть более справедливого общества, более справедливой и новой цели, справедливого устройства мира в целом. Между тем, нет вины без вины и нет противоестественного и греховного в освоении собственного пространства свободы, которая человеку высшими законами предназначена. Если отделение от матери является началом свободы во зле, то такая свобода не имеет смысла.
На возражения, что зло, противоестественность или извращенность следует отличать от соборного и благородного и что оперативным понятием «вина без вины» открывается простор «благонравной странности», теоретики отвечали мистификацией понятия свободы. Всесмысленность свободы как симфонического сверхпринципа теоантропологического существа сведена к праву дозволенности, отсутствия ограничений, вследствие чего свобода ограничивается свойством выгодности. Более того, человеку, наряду со всеми иными свойствами, приписывается и свойство «естественной» злобы. В этом смысле и психологизированное «отцеубийство», как и преодоление эдипового комплекса, объясняется самоосознанием. Так, в конце концов, человек, не являющийся свободным в высшем смысле, стал существом, которое порабощено свободой, что психоаналитикам дает возможность понимать исследование существа подобно Фрейду – как «копание в человеческой грязи». А следствием раскрывания свойств «человеческой грязи» стало то, что секуляризованное, атеизированное и обесхристовленное общество фаворизировало, по сути, построения своих собственных интеллектуальных предводителей. Мол, хорошие и гуманные, образованные, просвещенные и культурные будут карать тех, у кого обнаружатся порывы зла. Только заменой гуманистического идеала политическим можно объяснить и то, что Фрейд восторгался Австро-Венгрией, и то, что в 1914 году он требовал кары «дерзким сербам».
Обезбоженная человеко-божеская цивилизация утвердила зло и как исконное, первосущностное свойство человека, поскольку источник зла находится в смертном существе. Принимая природу человека саму по себе как природу зла, цивилизация неаутентичного христианства открыла политическим механизмам возможности для манипуляций во имя добра, справедливости и братства. В итоге политическое христианство архивировало религиозный опыт (свойство любви), равно как и философский опыт (свойство стремления). Извращенному политическому идеалу просто-напросто более всего соответствовало признание зла как свойства твари, хотя ответ на это имелся в собственной культурной традиции. Так, Ориген (185-254) в своем труде «Против Келса» успешно отверг спекулятивное утверждение о зле, пребывающем, якобы, в смертном существе, доказав, что причина зла в «воле личности».
Эпидемия интеллектуальных заблуждений цивилизационного деспотизма и является причиной постоянных занятий пермутациями и переименованиями зла. А в этом плюрализме хаоса особое внимание посвящается литературе. Через понятие «деструктивной литературы» – а точнее, литературы, которая занимается злом как таковым – делаются попытки утвердить жанровые особенности и указать на потребность во зле. Интеллектуальная надстройка цивилизационного деспотизма объясняет это явление в литературе потребностью литературного субъекта в разрушении – потому что, якобы, не может быть процесса созидания без предшествующего процесса разрушения. На уровне литературного произведения это получило теоретическое обоснование для некого синтеза, что в переводе на язык политического христианства с учетом принципа соединяющихся сосудов легко обнаруживается и на уровне идеологической репрессивной телеологии. Точнее, в результате тотально угрожающего обессмысливая и потребности упорядочивать целостность политическое христианство заменяет диалог «обладанием и властвованием» (Е. Муние).
Разумеется, цивилизационные варвары пренебрегают фактом, что креация – это призыв к созиданию и что документальная проза о зле предполагает не поддержку или пропаганду зла (а тем паче идентификацию личности со злом), а открытое и решительное опасение зла. Ведь современный человек, попадая в ловушку инструментализованной науки, средств массовой информации и литературы, уже не способен уменьшенную степень извращенного идеала воспринимать как зло, а воспринимает как право и потребность не ограничивать свободу. В этом интеллектуальном пандемониуме право на грех институционализировано, хотя оно является правом ограниченного типа, а в этом и заключается сущность подлой теоретически и практически ловушки на службе у мерзкого политического идеала, а соответственно – идеологического христианства.
То, что реалистичное творческое произведение искусства не следует отождествлять со злом – это императив самого процесса, когда создается художественное содержание, которое, будучи концентрацией странности и уродливости в одной точке фокуса, более всего может отразить ту сущность цивилизации, которая является итогом манипулирования, безразличия, летаргичности, усталости и дезориентированности. Устрашающая и нарастающая сила зла, лишенная притягательного квазимистицизма, если она представлена, скажем, в определенном литературном образе, находит путь к совести человека, пробуждает те свойства, которые напоминают о его подобии Богу, и подключает защитные механизмы, чтобы противостоять всевластию заумного и патогуманистического.
В соответствии с этим, когда, например, герой прозы Чучковича влезает в кожу жертвы, которую он ободрал, то такое зверство в наше сознание входит не на уровне удовольствия при чтении, а на уровне гадливости. Процесс неприятия, поэтому, непременно возвращает нас к естественному и логическому вопросу: в каком мире мы живем и какие силы являются соучастниками вампиризации так устроенного мира? Мистический восторг, под магнетизмом которого действует герой прозы Чучковича, является самой решительной критикой зла и цивилизации неестественного «обладания и властвования». Ибо Пол Рикер верно определяет, что заблуждения картезианского Cogit-a ведут к первопричине забытья существа, а именно это и свойственно герою романа Чучковича, который является сформированным эманатором распада человеческой личности.
И на самом деле, в мире картезианских, человекоцентрических заблуждений родилось и действовало то монструозное существо новой религии – существо, наслаждавшееся, влезая в кожу жертвы, которую ободрало. И все это из-за страстного ощущения рационалистической правильности, а также «озарения», будто его в эти моменты «бог касается своей милостью». Такое существо, порождение зла, поддерживаемое до нынешнего времени склонностью политического христианства, было убеждено, что именно оно, вместе с мрачным богом Ясеновца, «призвано толковать на земле его истины» (Чучкович Горан. Пожирание богов). Сейчас мультиплицированное, это существо зла считает, что оно действует во имя демократии и гуманизма и что «на земле толкует» истины экуменического Всевластителя, или Великой Омеги, или Великого Мастера.
Не меньшим является и протестантское интеллектуальное заблуждение о предопределенном огреховлении (теория предестинации), которое тоже способствует «забытью существа», его деградации. От позиции таким образом упрощенного и извращенного толкования человеческих свойств закономерно было «эволюционировать» к представлениям о ненаказуемом грехе или «вине без вины». Тезис, согласно которому всякое создание платит свою дань за существование, является тезисом оправдания за неполноценно нравственный взгляд на мир. Тем более что отсутствие осознанности (а оно усугубляется отсутствием совести) если не спасает жертву, то и не поощряет палача. Насекомое в траве, задавленное ногой человека, который и не осознает этого, не является весомым примером жестокости существующего мира, но это вовсе не может быть тождественным примеру жестокости человека-животного, который властно существует в нашем мире. Участие воли (индивидуума или народа), которая управляет злом в толковании индивидуума или народа как насекомого, таракана (и подобно же – в их уничтожении), является тем, что существенно отличает истину о жестокости мира от истины об ответственности.
Впрочем, даже интеллектуальная симуляция гуманизма упорно сопротивляется силе толкования зла. Мистификация через рассуждения оправдывается определением, согласно которому опыт зла подобен опыту смерти; лишь тот, кто прошел через врата смерти, обрел опыт смерти (избавлен от свидетельства); так и опыт зла может иметь лишь тот, кто прошел через врата зла. Собственно, и не будучи лишенным возможности свидетельствовать о зле, цивилизационный варвар лишен возможности достоверно свидетельствовать о зле. Если таким образом и не оправдывается извращенный идеал, то он периферизируется в истории человеческой деструктивности якобы невозможностью истинного понимания зла – его причин, проявлений и устойчивости.
Сторонники таких спекуляций – при помощи теологии пессимизма или философии абсурда – на самом деле хотят проникнуть во зло как таковое, в сущность зла, чтобы опытно овладеть им, а не свидетельствовать о зле. Однако в картезианском существе устремление к опыту заслонило устремление ко нравственности. А что это на самом деле означает? Неоспоримо, что зло относится к тем экзистенциальным феноменам, которые невозможно полностью рассмотреть даже при помощи аргументов метафизики, но еще менее спорно, что по отношению ко злу следует определиться. Если свидетельствование и именование зла не дают человеку больше, нежели всепознание зла, то не дают ему и меньше, нежели отказ от соучастия во зле. Для человека, осужденного на болезнь и смерть, такой выбор имеет порыв смысла. Противоположная позиция, несомненно, принадлежит уродливому гуманисчтическому идеалу, арсеналу умения человекобожной и человекоцентричной цивилизации, которая удалилась, и отделилась, от нравственной философии и нравственной аксиологии.
А это, пожалуй, современному человеку, защищающемуся Истиной, дает право определить свое время как время унижения и ниспровержения настоящего гуманистического идеала, как время, когда ненастоящее христианство эволюционировало до познания и упражнения всенегативной реальности как апологии негативной вечности.
Перевод Ивана Чароты
*С публикации: Драгић Кијук Предраг Р. Уметност и зло. Прилози анатомији политичке похоте. - Рума: Српска књига, 2005. С. 44 - 62.
Предраг Р. Драгич Киюк
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала:
"Русская беседа" http://voskres.ru/bratstvo/kiyuk1.htm
