«Будет рай на земле»

[протоиерей Георгий Завгородний]

О Николае Гавриловиче Чернышевском
120 лет назад, 17 октября 1889 года, скончался Н.Г. Чернышевский, вождь революционных демократов и создатель самой известной русской социалистической утопии. Менее известно, что он начинал свой путь верующим человеком.

«Пожиратель книг»

 
 
Изучение Чернышевского осложняется множеством апокрифов, которые начали слагаться еще при его жизни, и тщательно отлакированной в советское время биографией. На это во многом повлиял факт его происхождения из семьи потомственных священников, что старались соответственно истолковать: вроде того, что он рано отрекся от семейных христианских устоев, которые едва не загубили в нем личность, сознательно отказался от религии ради всечеловеческого счастья не земле. Не мог же любимый писатель В.И. Ленина быть верующим человеком! На самом деле Чернышевский отличался от многих своих единомышленников довольно длительной сознательной верой в Бога, и его путь в воинствующего атеиста поучителен и показателен, как лакмус своей эпохи, в которой крылись корни исторической трагедии русской революции.

Николай Гаврилович Чернышевский родился 12 июля 1828 года в Саратове. Отец его был родом из села Чернышева Пензенской губернии, отчего и произошла фамилия. Молодого библиотекаря семинарии заметил опальный М.М. Сперанский, бывший тогда пензенским губернатором, и предложил Гавриилу Ивановичу поехать в Петербург, но тот по настоянию матери отказался от карьеры и остался на духовной стезе. Он женился на дочери протоиерея саратовской Сергиевской церкви Евгении Голубевой. В этой церкви и был крещен их сын Николай.

Протоиерея Гавриила называли евангельским пастырем: глубоко верующий, образованный священник умел подходить к людям c лаской и добротой, оставаясь строгим в нравственных требованиях, и не переносил никакой пошлости. Его любимый сын Николай с детства подавал большие надежды. И не только беспрерывным чтением книг, за которое он сам себя прозвал «библиофагом» (пожирателем книг), но и тем ранним проявлением умственных способностей, которое позволяло видеть в нем человека выдающегося. Отец приучал его к вере. С младых ногтей мальчику была привита любовь к храму и церковному чину. Николай Чернышевский хорошо разбирался в тонкостях храмового пения и убранства церкви. «Все грубые удовольствия, – вспоминал он, – казались мне гадки, скучны, нестерпимы; это отвращение от них было во мне с детства, благодаря, конечно, скромному и строго нравственному образу жизни всех моих близких старших родных».

И.С. Тургенев однажды отметил, что все истинные отрицатели происходили от добрых и честных родителей, а это снимает с их деятельности подозрения в корыстных мотивах личной обиды или мщения. Он считал, что подобные ростки чуткости к чужому горю и страданиям предполагали высокое развитие христианских нравственных чувств, которые были вскормлены именно в семье: «Сила отрицания питалась и поддерживалась равновеликой силой веры, надежды и любви». С Тургеневым можно не согласиться в одном: он объединял вещи противоположные, справедливо считая, что сострадания к жизненной неправде – дело христианское, и забывая при этом истинный подспудный смысл их отрицания. Конечно, за стенами благополучного дома мальчик видел эти человеческие страдания, крепостное право, рекрутчину, злоупотребления властей, так контрастирующие с его семейной атмосферой.

Никто не сомневался, что мальчик пойдет по духовной стезе, как и его предки. Отец сам подготовил сына в семинарию. Там Чернышевский впервые проявил способности духовного вождя, отличаясь высоким уровнем знаний. Он легко помогал отстающим спастись от взысканий строгих преподавателей, несмотря на то, что целый год сам был отвергнут однокашниками, ибо был своекоштным учеником из обеспеченной семьи и приезжал в класс в собственной пролетке, за что был прозван «дворянчиком». Преподаватели лелеяли надежды на будущее церковное светило, но тот, почувствовав собственную умственную исключительность, обнаружил совсем другие склонности – к научному поприщу. В семинарии Чернышевскому было попросту скучно; он как-то признался одному приятелю, что «желал бы славы», – в это время им уже владели мысли о своем великом будущем. Он мечтал об университете, и родители согласились. В 1845 году Николай Чернышевский подал прошение об увольнении из семинарии и отправился в Петербург, в совсем другую жизнь, где его вера должна была пройти испытание на прочность.

(продолжение следует)

[протоиерей Георгий Завгородний]

(продолжение)

Религия человечества

В августе 1846 года Чернышевский был зачислен на историко-филологическое отделение философского факультета. Оторвавшись от отчего дома и провинциального мира, юноша почувствовал себя намного свободнее, хоть и продолжал ходить в храм на службу. Вскоре он подвергся совершено иному влиянию. Этому способствовали революционные события в Европе 1848 года и увлечение студенческой молодежи социалистическими учениями, особенно Ш. Фурье. Суть нового мышления протоиерей Василий Зеньковский определил как «русский секуляризм», наступивший в результате отрыва мыслящего общества от Церкви, в котором крылись ростки отхода от самого христианства: отказ от Бога начался с отказа от Церкви, и место религии заняли идеи социализма. По выражению Зеньковского, социализм стал «секулярным эквивалентом религиозного мировоззрения», то есть его заменой, религией без Бога. Социализм сам становится верой, и ее сутью становится вера в утопию о царстве Божием или рае на земле как конечной цели мировой истории человечества в противовес христианской эсхатологии. На первых порах внедрение социалистических идей в горячие молодые сердца не всегда требовало немедленного отказа от самого Бога. Только этическое начало в религии превалировало над мистическим, а смыслом социализма виделось развитие, усовершенствование христианских идей и применение их к современной жизни. На этом пути и оказался верующий Чернышевский.

В 1848 году он начинает вести дневник, по которому можно проследить его духовную революцию. Выясняется, что с давнего времени сын священника проникнут идеей своего высокого, почти мессианского призвания служения людям: «Я считал себя одним из великих орудий Бога для сотворения блага человечеству» (потом один его знакомый всерьез посоветует ему стать «вторым спасителем»). Он чувствовал себя гением, вроде Гегеля, Платона или Коперника, «который придает решительно новое направление… в котором высказывается цивилизация нескольких предшествующих веков как огромная посылка, из которой он извлекает умозаключения, который задаст работы целым векам». Он мечтал создать вечный двигатель – машину, которая избавит людей от материальных нужд – «снимется проклятие “в поте лица твоего снеси хлеб твой”» – и обратит помыслы к духовному, нравственному. Тема нравственного заботила юного Чернышевского больше материальных вопросов. Обычно переворот в его взглядах объясняют так: будто бы увидев, что религия не может решить социальные вопросы и ликвидировать на земле зло, мыслитель отказался от нее. Духовный процесс Чернышевского был намного сложнее и трагичнее. Но сначала отметим одну деталь. Страдания людей приводили к мысли о необходимости исправления условий окружающей жизни, и в этом Чернышевский видел свое призвание. Однако улучшение положения народа и уничтожение угнетения одних другими представлялось ему не реформами, не нововведениями, которыми можно было решить насущные проблемы рабства, голода и т.п., а именно построением рая на земле, созданием цветущего, благоденствующего, справедливого общества, ибо зло в мире должно быть уничтожено добром и любовью, которую заповедал людям Бог. Христианин был обязан понимать, что такая цель просто невозможна на земле, какими бы благими намерениями она ни мотивировалась. Отсюда путь либо к более глубокой вере (что нисколько не означало отказ от желания облегчить страдания людей), либо в утопию, которая требует отказа от Бога и Церкви, проповедующей христианское учение о вечности и загробном Царствии Небесном. Так и случилось с Чернышевским, в итоге создавшим классическую утопию. Для Чернышевского вообще очень характерны крайности. Улучшить положение народа значит непременно построить рай на земле. Улучшить положение женщины значит непременно ниспровергнуть существующий строй и оставить религию. Просветить народ и общество значит открыть ему «научную» истину в последней инстанции.

Однако у него была личная вера в Бога, привитая и взрощенная в семье. Чернышевский тем и интересен, что, в отличие от многих «волтерьянцев», для которых Спаситель был мифическим олицетворением доброго и прекрасного начала, он искренне признавал Божественность Христа и Его Искупление. «Я, в сущности, решительно христианин, если под этим должно понимать верование в Божественное достоинство Иисуса Христа, то есть как веруют православные в то, что Он был Бог, и пострадал, и воскрес, и творил чудеса, во все это я верю», – пишет он в дневнике в 1848 году. По его мнению, сам закон Спасителя о любви к ближнему столь велик, что доказывает: Господь Иисус Христос не был «естественным человеком». Чернышевский еще не колеблется относительного другого коренного догмата христианства – «сверхъестественной», то есть мистической помощи Божией, «догмата благодати, освящающей человека», но оговаривает, что он сам на собственном опыте не убежден в этом так, как в других вещах. Мистика ли это, как утверждают богословы, или что-нибудь более обыкновенное и естественное, как остальные явления в жизни человека, он точно не знает. И потому, не имея опыта, он мало об этом думает, как обо всем, что мало связано с жизнью и имеет на нее мало влияния. Хотя тут же признается, что иногда замечает за собой поступки, «которые объясняются только верованием в сверхъестественную помощь Божества».

Мистика его интересует явно меньше остального. Вера и жизнь связаны для Чернышевского воедино. В христианстве он видит закон ее преображения, чтобы эта жизнь была воплощением христианского закона любви к ближнему. Он и понимает любовь как суть, как главную мысль христианства. Догмат любви «ты должен не делать другому того, чего не хочешь, чтобы он делал тебе» был положен Богом в основание Своего учения об обязанностях человека. Следовательно, это закон человеческой жизни, а значит, и основной закон социального устройства человечества на земле: «И теперь еще нам трудно убедиться в том, чтоб человечество могло быть устроено по этому закону, а не по закону хитрости и своекорыстия. И особенно трудно нам убедиться в том, что можно жить и действовать в своей частной личной жизни по этому началу истины, правды, добра, любви». О Царствии Небесном в дневниках Чернышевского не упоминается, да он и не задумывается о потустороннем, отдавая предпочтение разуму. Но ведь ошибиться в порывах юношеского максимализма еще не значит отказаться от Христа.

Однако, по его мнению, христианство нуждается в «усовершенствовании», ибо существующая Церковь не имеет на общество и события в нем должного влияния, как того требуют современные нужды. Оттого и учения рационалистов не оттолкнули его, ведь они сражаются только «против настоящего понятия христианства, а не против христианства, которое устоит, хотя, может быть, они и смешивают устарелую временную форму с сущностью». Как он сам видит приложение веры к окружающей жизни? В соответствии с требованием воплотить в ней христианские заповеди и идеалы. Чернышевский пришел к выводу, что земное осуществление человеческого равенства есть республика – «настоящее, единственное достойное человека взрослого правление, и конечно, это последняя форма государства, к которой естественно идет человечество».

Революция во Франции в 1848 году привлекла симпатии Чернышевского к социалистам еще вполне по-христиански: «Не уничтожения собственности и семейства хотят социалисты, а того, чтобы эти блага, теперь привилегия нескольких, расширились на всех!» Однако мечты о земном рае в противовес православному учению Церкви закономерно привели его к утопическому социализму. В том же году он пишет: «Я стал по убеждениям в конечной цели человечества решительно партизаном социалистов и коммунистов». Отказ от Бога остается делом времени. В советское время очень любили припоминать факт, что когда-то Чернышевский был убежденным монархистом, а потом отказался и от этого. Он действительно в ту пору пришел к выводу о необходимости наследственной неограниченной монархии, но не потому, что был монархистом, а потому, что уже был республиканцем. Парадоксы Чернышевского строго логичны и потому объяснимы. Республиканское правление означает равенство всего народа и допускает к участию в правлении низшие, прежде угнетенные классы. Однако о равенстве не может быть речи, пока сохраняется неравенство, пока низшие классы не готовы к республике ни экономически, ни умственно. Монархия, которая видится ему противоположностью аристократии как защитница интересов всего народа, должна обеспечить это действительное, а не формальное равенство в будущем, то есть подготовить и воспитать низшие классы (на манер действий Петра Великого) к будущему республиканскому строю, который она фактически создает себе на смену. Если монархия понимает свое назначение и временную роль, она может пасть мирно, без крови и насилия, «с благословением человечества», если же захочет пережить свое время, падет «с кровью и проклятием», в результате неизбежной революции. Чернышевский пока растягивает этот процесс во времени, потому что «не в один век пересоздать общественные отношения, понятия, привычки, и ввести равенство на земле, и ввести рай на земле».

Скоро его взгляды меняются. В сентябре 1848 года Чернышевский знакомится с учением французского социалиста-утописта Фурье. Он сначала не поколебал христианские устои Чернышевского, ибо идеи о справедливом обществе ассоциировались с непосредственными задачами христианства: «он не опасен для моих христианских убеждений», – отмечает юноша после прочтения книги Фурье. Однако эти идеи падают на подготовленную почву. Раздумья о римской истории вдруг наводят его на мысль, что Россия, может быть, тоже находится в состоянии, аналогичном предхристианскому Риму, накануне «рождения нового порядка вещей», прихода нового Мессии, нового откровения, новой религии, которая сменит христианство, как некогда оно сменило язычество. Мысль о новой религии его пугает; вместо христианства, если оно должно пасть, не явится уж такая религия, которая объявляла бы себя непосредственным откровением; он не хочет отказываться от христианства, которое ему дорого: «Я хотел бы сохранения прежнего… что угодно Богу, да будет. Если это откровение – последнее откровение, – пусть будет так; если должно быть новое откровение, да будет оно. Но я не верю, чтобы было новое. И жаль, очень жаль мне было бы расстаться с Иисусом Христом, Который так благ, так мил Своей личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаешь о Нем». Отказа от Бога пока нет, но потенциальный выбор Чернышевского обозначен здесь четко: между «новым последним откровением» и Господом он выбрал бы «откровение».

Не отказался он от Бога и после прочтения в 1849 году книги Людвига Фейербаха «Сущность христианства», которая объясняла происхождение религии антропоморфизмом и ассоциировалась с новой «религией человечества», провозгласившей знаменитый тезис «человек человеку Бог». Объективного Бога не существует, первична природа, и существует только любовь человека к человеку как природный естественный закон жизни, которой человек наделил вымышленного им Бога. Эта философия стала декларацией идеи человекобожества, и отсюда берет начало антропологическая философия Чернышевского, в которой осуществился его антихристианский переворот (речь о ней впереди). Он уже отказался от Церкви, придя к выводу, что «сущность только справедлива в нашей религии, то есть личный Бог и возможность и действительность откровения, но толкование Церковью этого откровения решительно не годно». Рационалистическое мышление все больше отдаляло от веры, но пока не убивало ее. Потом Фейербах станет любимым философом Чернышевского, однако после первого прочтения Чернышевский хотя и согласился с ним, но не в сути: «Человек всегда воображал себе Бога человечески, по своим собственным понятиям о себе, как самого лучшего абсолютного человека, но что ж это доказывает? Только то, что человек все вообще представляет как себя, а что Бог решительно так, отдельное лицо, независимое».

Однако когда Чернышевский беседовал со знакомым о своей машине вечного движения, тот сказал ему, что мир более нуждается в освобождении от нравственного ига и предрассудков, чем от материального труда. Много ли успехов принесло учение, которое 18 веков проповедовало нравственность и любовь, а они и не думали еще входить в жизнь? Тут у Чернышевского и явилось осознанное сомнение в правоте Иисуса Христа: «Он, может быть, не так делал, как можно было. Бог, Который может освободить человека от физических нужд, должен был раньше это сделать, а не проповедовать нравственность и любовь, не давши средств освободиться от того, что делает невозможным освобождение от порока, невежества, преступления и эгоизма». Это утверждение показывает только непонимание смысла христианского вероучения. Но это стало отказом Чернышевского от Бога.

Религия интересует его все меньше. В дневниках он уделяет ей всего несколько строк, утверждая, что пока еще верует «по привычке, то есть по сростившимся с жизнью понятиям», и в важных случаях молится Ему, «но по убеждению ли это – Бог знает. Я даже не могу сказать, убежден ли я или нет в существовании личного Бога или скорее принимаю его как пантеисты, или Гегель, или, лучше, Фейербах». Затруднялся и в своей вере в личное бессмертие – «скорее не верю, а как Гегель, верю только в слияние моего я с абсолютной субстанцией, из которой оно вышло». Фанатичного юношу больше всего захватывают политические мечтания: «В теории – я красный республиканец и социалист… если бы мне теперь власть в руки, тотчас провозгласил бы освобождение крестьян, распустил более половины войска, ограничил бы власть административную и вообще правительственную», насадил просвещение и дал бы политические права женщинам. В принципе здесь выражаются его прежние христианские идеалы, но уже не имеющие религиозного характера. В это время он отрекся от идеи «предреспубликанской» монархии, разочаровавшись в монархии, ибо она есть только «завершение аристократической иерархии и служит интересам знати, а не народа. Итак, теперь я говорю: погибни – чем скорее, тем лучше». Теперь революция представляется ему не только возможным, но и единственным средством улучшить жизнь и добиться искомого рая. Он отдавал отчет, что революция принесет страдания, что она может только обострить классовую борьбу – «что нужды?» Многие великие эпохи начинались со зла, а потом получили благословение человечества. И лучше анархия снизу, чем сверху, потому что угнетенные трудящиеся низы не могут создать «бесчеловечные отношения».

Он все больше размышлял о своей способности служить идеалам революции и социализма, прекрасно понимая, какое личное мучение они могут принести. Только в дневниковых записях предстает подлинная фигура Чернышевского, и только эти записи проливают свет на все последующие события. Втайне он считал себя трусливым, нерешительным и слабым человеком, пытался преодолеть эти пороки и развить в себе такую силу, которая сможет вынести служение человечеству. Даже колебания в религии он относил к своей слабохарактерности, ибо теоретически он склонился не верить в бытие Бога и бессмертие души, а заменить религию философией Фейербаха, но практически отказаться от прежних верований «не доставало решительности». Тут-то в борьбе со своими изъянами ему помогло главное наследие его былых христианских чувств – вера. Вера была ему необходима и как мыслителю, веровавшему в грядущую революцию и в осуществление своей утопии, и как человеку, претерпевшему ради этой утопии великие страдания. Только слово «вера» он заменяет словом «убеждения» и готовится к самопожертвованию: «Я нисколько не подорожу жизнью для торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты и порока, если б только был убежден, что мои убеждения справедливы и восторжествуют, и если уверен буду, что восторжествуют они, даже не пожалею, что не увижу дни торжества и царства их, и сладко будет умереть, а не горько, если только буду в этом убежден».

Насколько далеко заходили его фанатичные убеждения, показывает следующий план. Он подумывал завести тайный печатный станок и напечатать «высочайший» манифест, в котором провозгласить свободу крестьян, освобождение от рекрутчины, уменьшение налогов и т.п. Потом разослать его в пакетах по всем консисториям от имени Святейшего Синода с приказом тотчас все исполнить, не разглашая, и ждать, когда манифест будет напечатан в газетах: дескать, так задумано втайне, чтобы дворяне не подняли бунта и не убили государя. Лишь мысль о том, что ложь всегда приносит вред, остановила Чернышевского от этого безумства, и он подумал, что лучше написать просто воззвание к восстанию. Он осознал себя личным врагом самодержавия, как заговорщик, как генерал к неприятельскому генералу, с которым завтра предстоит бой, и именно тогда внутренне почувствовал, что «может быть способен на поступки самые отчаянные, самые смелые, самые безумные». Теперь он был готов к общественной деятельности.

В.В. Розанов как-то заметил, что царское правительство упустило Чернышевского, не предложив ему чиновничью службу, но он и не согласился бы служить монархии. Другое дело, что многие насущные российские вопросы, которые сделали его «партизаном социалистов и коммунистов», нужно было решать своевременно и в национальных интересах. Правительство несло ответственность не столько за упущение Чернышевского, сколько за его явление.

Вся эта революция совершилась с Чернышевским за два года. От отца с матерью он, разумеется, свой переворот скрывал, писал им благочестивые письма, но в дневнике заметил, что он теперь человек совершенно другого мира, и странно было бы слушаться родителей в политике и религии. Бог ушел из его мыслей потому, что христианство и Церковь давали другие ответы на его вопросы, и эти ответы Чернышевского не устраивали.

(продолжение следует)

[протоиерей Георгий Завгородний]

(продолжение)

Русь, к топору!

В марте 1851 года, после окончания университета, Чернышевский вернулся в Саратов и несколько лет преподавал в местной гимназии, заражая учеников новыми идеями, от которых, по его признанию, «пахло каторгой», вплоть до чтения запрещенного письма В.Г. Белинского к Н.В. Гоголю. Когда Чернышевский уже был осужден, выяснилось, что Дмитрий Каракозов, совершивший первое покушение на Александра Освободителя, был воспитанником саратовской гимназии, правда, как открылось на следствии, не состоял в числе учеников Чернышевского, поскольку учился тогда в начальном классе.

В Саратове Чернышевский познакомился с дочерью местного врача Ольгой Сократовной Васильевой. О том, что идея мученичества уже владела им, свидетельствует объяснение жениха с невестой, который предупредил ее, что скоро в России грянет бунт, он будет участвовать в нем и надолго окажется в крепости, в общем, жизнь с ним грозит обернуться трагедией. Девушка обещала «не испугаться», и они обвенчались в Сергиевской церкви в апреле 1853 года.

Поприще саратовской гимназии не отвечало глобальным замыслам Чернышевского, и в том же году он с женой возвратился в Петербург, где решил защитить магистерскую диссертацию «Эстетические отношения искусства к действительности», написанную под влиянием идей Фейербаха. Главной была мысль, что «прекрасное есть жизнь» и искусство должно отражать жизнь, а не быть выдуманным – в противовес прежнему эстетическому воззрению, что искусство выше окружающей жизни и приносит в нее истинную красоту. Чернышевский же видит искусство учебником жизни для человека: «Истинно содержательное искусство должно заключать в себе три элемента: верное изображение действительности, объяснение жизни и, наконец, нравственное назидание».

Много копий по поводу этой диссертации сломали современники Чернышевского и его биографы. Одни считали ее революцией и манифестом демократической эстетики реализма, другие – повторением давно известных мыслей западноевропейских мыслителей и очень слабым «сочинением». Однако из дневников Чернышевского известно, что еще студентом он собирался писать работу о влиянии чувства изящного на человека «с точки зрения абсолютного единства сил в человеке», где собирался развить такую мысль: «Произведения изящные должны всегда разрешать задачи истинного и доброго (истина и добро решительно одно и то же), и всегда должно быть содержание их взято из жизни, живых потребностей времени, того, что волнует или должно волновать общество». Оттого он считал политическую литературу высшим родом литературы. Та же «пропагандистская» роль в зрелой диссертации отводилась искусству. Позднее в статье «Возвышенное и комическое» он скажет: «Прекрасное то, что проявляет в себе жизнь или напоминает о жизни. Прекрасное в природе материальной то, что напоминает нам человека».

Сугубо научное поприще не увлекало Чернышевского. Он решил избрать трибуну публициста, властителя дум, с намерением просвещать и воспитывать людей в духе «верных идей», растолковывать и пропагандировать новейшие научные истины, способствовать человеческому освобождению и «приблизить будущее». С тем он пришел в «Отечественные записки», а потом в «Современник» к Н.А. Некрасову.

Его университетский преподаватель однажды заметил, что «у Чернышевского есть ум, дарование, но, к сожалению, то и другое затемнено у него крайней нетерпимостью; он воображает себя первым умником в Европе». В его самоуверенности, безапелляционности, категоричности, присущей мышлению всякого утописта, наблюдается сходство с Лениным, хотя его тексты менее грубы. В многосторонней публицистике Чернышевского до его ареста можно условно выделить три интересующие нас темы: пропаганда научной философии как орудие преобразования окружающей действительности, крестьянский вопрос как средство перехода к социализму и подготовка «нового человека», способного осуществить революцию и построить «рай на земле».

Антихристианские идеи Чернышевского кристаллизовались в антропологическую философию, в которой «освободившееся» место Бога занял человек, роль творца всего сущего отводилась природе, а разум становится во главе познания и жизни. В 1857 году Чернышевский писал: «Все те эпитеты и атрибуты, которыми мы обыкновенно украшаем понятия о Боге, не что иное, как наша затаенная мысль о том, чтобы эти атрибуты стали достоянием нашим, достоянием человечества. Пусть мы не достигнем такого совершенства, но пусть мысль о нем не будет отделена от земли и сопутствует нам в нашей работе над улучшением живой жизни. Человек живет для человека и выше человека ничего в мире не знает». Это развитие идей Фейербаха по Чернышевскому показывает, что он уже пришел к окончательному выводу, что Бога нет. В.Е. Чешихин-Ветринский считал, что «религиозность, которая была вынесена Чернышевским из родного дома, переменила в нем при ломке мировоззрения лишь объект свой». Им стал человек в философской доктрине и социалистическое человечество – в утопии. Религия же и остатки «фантастического миросозерцания» являлись препятствием к социалистическому царству человека, оттого философия представлялось Чернышевскому «партийной». Место религии занимает наука, причем естественные науки дают материалы для «точного решения нравственных вопросов», то есть нравственные науки должны в скором времени «вступить в область точных наук» – в этом смысле Чернышевского считают основоположником русского позитивизма. Явления человеческой жизни уподоблялись явлениям природных физико-химических и биологических процессов, но Чернышевский не был бы самим собой, если бы основное место у него не занимала нравственность.

Ему была дорога идея о единстве человеческого организма, выработанная естествознанием. Человек един и имеет только одну натуру, которая в нем и проявляется. Все разнообразие человеческих деяний, желаний, побуждений происходит из единой человеческой натуры и по одному закону. Оттого все человеческие поступки, сколь бы противоречивы и разнообразны они ни были, обусловлены естественным, единым, общим для всех людей мотивом любого человеческого действия – любви к самому себе, стремлением к личному благу, личной пользе, а именно эгоизмом. Так понятие христианской любви, столь дорогое и близкое юному Чернышевскому, сменяется теорией разумного эгоизма, почерпнутой у английского философа И. Бентама и отчасти у Фейербаха. Теперь Чернышевский в стремлении «естественнонаучного», атеистического познания мира заменяет любовь на ее антитезу, ибо любовь и эгоизм, как свобода и рабство, противоположны по сути. Желать же другим и себе счастья, для которого Бог создал человека, не есть эгоизм. У Чернышевского эта идея развивается «наоборот». Недаром Зеньковский считал его одним из виднейших представителей русского секуляризма, стремящегося заместить религиозное мировоззрение, сохранив, однако, все ценности, открывшиеся миру в христианстве. Он отнюдь не отказывается от любви человеческой, супружеской, родственной. Он мягко изымает ее из морали, переменяя понятия на противоположные, но пытается в принципе доказать, что дело любви к ближнему есть эгоистическая выгода, ибо доставляет первое удовольствие любящему. (Получается же, что человек поступает по любви вследствие эгоизма, любви к самому себе, а не обретает собственное счастье в любви к другому человеку). Чернышевский считал, что если человек совершает самопожертвование ради любимого человека, он преследует и в этом личную цель, доставляя себе удовольствие благом любимого. Если жертвует всем ради любимой науки, то эту жертву он приносит только своей собственной страсти. И здесь расчет большей выгоды заставляет отказаться от выгоды меньшей, ибо тогда человек получит больше удовольствия, ведь цель всех человеческих устремлений заключается в получении наслаждений. Степень полноты и прочности наслаждения определяется его полезностью. Самое прочное наслаждение есть добро, то есть польза человеку. «Добро – это как будто превосходная степень пользы, и только то, что полезно для человека вообще, признается за истинное добро», – пишет он в статье «Антропологический принцип в философии». Следовательно, если люди будут стремиться к общественному добру и счастью других людей, они будут стремиться к личному эгоистическому благу. Иными словами, поступать хорошо – выгодно, утверждает Чернышевский, не замечая, что философски обедняет и унижает достоинство человека, который во всем, прежде всего, стремится к личной пользе – и только. Зачем ему это нужно? Вместо христианской религии «теория разумного эгоизма» стала моралью «новых людей», которые должны осуществить революцию и наступление «золотого века». Хорошо было бы общество, основанное на такой морали, учитывая, что безбожие всегда приводит к эгоизму, и не к разумному, а к реальному!

Чернышевский считал возможным заложить экономическую предпосылку социализма в современной жизни – сохранить крестьянское общинное землевладение как ячейку будущего коллективного хозяйства. Это важно для понимания утопического идеала, изложенного в романе «Что делать?». В настоящем же времени общинное землевладение позволит не только обеспечить каждого крестьянина землей и пользованием продуктами своего труда, но и миновать «переходный» период частной собственности и, следовательно, избежать обезземеливания и образования пролетариата. Таким образом, община позволит легко перейти к социалистическому строю, минуя капитализм. Однако изобилующее хозяйство «золотого века» основано на жестком социалистическом принципе точного планирования, точного счета общественных сил и потребностей, в противовес капиталистической рыночной экономике с ее кризисами и перепроизводством. Высокая производительность труда требует сотрудничества многих производителей, а следовательно, создания общественного хозяйства, в котором производитель и потребитель одно и то же лицо. Производство определялось бы прямо потребностями общества, где нетрудно было бы отличить нужное от ненужного, убыточное от выгодного. Основная масса продуктов производится для собственного внутреннего потребления, а избыток обменивается в городах. Это важно запомнить для понимания райской утопии, которую увидела в своем четвертом сне Вера Павловна, где городов меньше стало, но сами они стали больше. Теперь можно представить, к какой скудости хозяйства привела бы такая система, особенно минуя капитализм.

Отмена крепостного права не устроила Чернышевского. Он счел ее грабительской, и в «Письмах без адреса», втайне обращенных царю, объяснял неудачу реформы тем, что власть отменила крепостное право «силою старого порядка», желая как можно менее пожертвовать дворянскими интересами. Развязка теперь ожидаема: «Когда люди дойдут до мысли “ни от кого другого не могу я ждать пользы для своих дел”, они непременно и скоро сделают вывод, что им самим надобно взяться за ведение своих дел». Революцию приурочивали к весне 1863 года, и появилась знаменитая прокламация «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», приписываемая Чернышевскому, где разъяснялась кабальная суть реформы и содержалось прямое подстрекательство к восстанию, потому что на царя, который дал такую волю, надежды нет. Народу предлагалось «промеж себя согласье иметь, чтобы заодно быть», и ожидать знака от доброжелателей – революционеров. «Мы уж увидим, когда пора будет, и объявление сделаем, что пора, люди русские, доброе дело начинать».

(продолжение следует)

[протоиерей Георгий Завгородний]

(продолжение)

«Что делать?»

Летом 1862 года Чернышевский был арестован по обвинению и в составлении прокламации, и в нелегальных связях с Герценом, а более всего за свое влияние на российские умы. В каземате Петропавловской крепости, оставшись без текущих дел, он смог обратиться к заветной цели своей проповеди – созданию «учебника жизни», разъясняющего, как следует жить сейчас и к чему стремиться. «Чепуха в голове у людей, потому они и бедны и жалки, злы и несчастны; надобно разъяснить им, в чем истина и как следует им думать и жить», – делится он планами с женой. За четыре с половиной месяца он создает настоящий символ новой веры. И. Паперно сравнивает роман с Новым Евангелием, благой вестью, посланной автором передовому обществу о начале новой жизни, о будущем и о человеке, способном создать свое счастье.

Не будем вдаваться в пересказ романа, который пока памятен большинству читателей со школьной скамьи. Обозначим в нем три больших интересующих нас раздела: женский вопрос, новые люди и устроение современной жизни для приближения будущего и образ «рая». Женский вопрос, больной для дореволюционной России, был губительно упущен. Надо было вовремя дать женщинам эти христианские права (работа, образование, гражданские и политические свободы), вместо того чтобы растягивать дискуссии и «предать» вопрос революционному лагерю, где в него вложили богоборческий смысл, которого в самом «женском вопросе» не имелось. За привлекательными идейными клише «свободы и равноправия» крылось разложение и семьи, и государства. Борьба пошла не столько за образование и работу, сколько за ликвидацию брака и свободную любовь. Чернышевский – классический пример демагогического принципа, когда необходимое, закономерное решение острых общественных вопросов превращается в глобальную борьбу с Богом и государством, даже не с самодержавием, а с миропорядком.

И вот Лопухов, благородно вырвавший Верочку из «подвала», дает ей читать труды Фейербаха и книги других «добрых людей», рассказывает про новую любовь по теории разумного эгоизма. Экономическое раскрепощение женщины… Что в нем было плохого, если девушка могла заработать на то же приданое, чтобы иметь возможность обвенчаться по любви, а не по расчету, не зависеть от произвола родителей или строптивого мужа? Чернышевский предлагает свой вариант. Вера Павловна устраивает швейную мастерскую, где работают хорошие девушки, сначала участвуя в прибыли, потом организовав собственное производство. Они живут в общей квартире, имеют общий стол, ведут общее хозяйство: так пропагандировалась фурьеристская идея фаланги – ячейки социалистического общества, заменяющей семью. Вера Павловна разъясняет сей замысел своим работницам: «Добрые и умные люди написали много книг о том, как надобно жить на свете, чтобы всем было хорошо; и тут самое главное, говорят они, в том, чтобы мастерские завести по новому порядку». Вот почему в начале романа, где читателю впервые представлена Вера Павловна, она поет французскую песню: «Будет рай на земле. Будем же веселы жизнью – это дело пойдет, оно скоро придет, все дождемся его».

Дождаться его можно только через революцию. Революция же понимается не только как «дренаж», но как перерождение людей при помощи новых идей, новой морали, новых экономических отношений. Рахметов – уже другая порода, «лучший человек», для которого это общественное дело составляет его личную жизнь. Чернышевский, списывая образ Рахметова со своего саратовского знакомого П.А. Бахметева, уехавшего создавать новую жизнь в Австралию, говорит о своем герое евангельскими строфами: «Это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».

К чему приведут эти люди? В апогее романа – четвертом сне – предстает почти харизматический образ сладкой мечты человечества. Повторимся, что Чернышевский воплотил здесь идеи Фурье. Общество людей, организованное в гигантские социалистические общежития-фаланстеры, основано на выгодном коллективном и свободном труде, позволяющем производить изобилие. Это общество, где личный интерес одного сочетается с интересами всех, основано на любви. Потому Вера Павловна сперва видит во сне предшествующие царства ложной любви, в которых не было свободы и равноправия, прежде чем прийти в царство любви истинной. Чичероне Веры Павловны выступает сама Любовь, которая показывает, что будет после революции, когда не станет ни государства, ни христианской семьи, ни религии, а наступит только ее царство. Это ли не антитеза Христу?

Можно предположить (хотя Чернышевский и называл возделанную часть бывшей пустыни «Новой Россией»), что мир будущего, покрытый фаланстерами и редкими городами, космополитичен. Дворец из чугуна и хрусталя – своеобразная предтеча конструктивизма. Пожилых людей мало, потому что старость отодвинула границы. Еще изобретая свой вечный двигатель, Чернышевский мечтал, что болезнь и смерть в освобожденном им обществе, конечно, останутся, но не в такой степени. За счет умелого хозяйства жизнь течет в роскоши. Царит иллюзия полной свободы, вплоть до комнатных уединений в «тайны» любви. Только трагический опыт истории доказал, что идея всечеловеческого счастья без Бога обращается в свою противоположность.

В финальной главе «дама в трауре», в которой Чернышевский изображает свою тоскующую жену, сменяет наряд на подвенечное платье, а рядом с нею оказывается «человек лет тридцати» – это он сам, освобожденный революцией, которая им приурочивалась к 1865 году. Таким образом, роман кончается совершившейся революцией как счастливой развязкой.

Суд, признав Чернышевского виновным в составлении прокламации, приговорил его к лишению всех прав и состояния, 14 годам каторги и вечному поселению в Сибири. Царь сократил срок каторги до семи лет. Власть совершила колоссальную ошибку: когда напечатанный в «Современнике» роман прочли как откровение, 19 мая 1864 года над автором устроили публичную гражданскую казнь на Мытнинской площади, что только создало ему ореол героя и страдальца. Трагическая участь Чернышевского вызвала сочувствие и уважение к нему даже у противоположного лагеря. Многие отмечали несоответствие между его вульгарным учением и личным подвижничеством. Н.А. Бердяев писал, что по своим нравственным качествам «это был человек, близкий к святости», и он «перенес свое мученичество с христианским смирением». Л.Ф. Пантелеев напрямую связывал это с происхождением Чернышевского из потомственного духовенства. С одной стороны, сбылись мечты его юности: он стал истинным мучеником своих убеждений, проявив желанную стойкость, однако ему пришлось вынести непредвиденное, еще более серьезное испытание, которое только усугубило личную трагедию, – революции не было. Народ и общество удовольствовались либеральными реформами, за которые последователи Чернышевского убили Александра Освободителя. А о той революции, что разразилась через полвека после предсказанной даты, он так и не узнал.

Об изменении настроения Чернышевского свидетельствуют современники, которые встречались с ним после возвращения из Сибири. В 1883 году Александр III разрешил больному писателю проживать в Астрахани. Почитатели Чернышевского считали, что это было сделано намеренно, чтобы его погубить, ибо резкая смена холодного сибирского климата на астраханский не могла не причинить вреда здоровью – действительно, Чернышевский заболел лихорадкой. Ходили слухи, что в Сибири он сошел с ума, и многие желали навестить его, чтобы узнать истину. Посетивший Чернышевского В.Г. Короленко назвал его человеком, который не изменился за истекшие 20 лет и оказался «шестидесятником» в жизни «восьмидесятников». Его философские взгляды сохранились, он по-прежнему называл себя эгоистом, но вера в практическую деятельность ушла. Сам Чернышевский придумал о себе очень характерную легенду: будто Шамиль спрашивает прорицателя об исходе своего дела, а тот предвещает неудачу и за это приговаривается к казни. Тогда вещун рассказывает Шамилю, что один ученый, живущий сейчас на земле, придумает такую машину, которая перевернет и Кавказ, и всю Европу. А случится это тогда, когда бараны станут кричать козлами. Пророка казнили, но вскоре один баран перед закланием три раза прокричал козлом. Шамиль велел разыскать и убить ученого прежде, чем он закончит машину. И когда его люди нашли ученого в Петербурге, тот попросил лишь немного времени, чтобы уничтожить свою работу, поскольку убедился, что она не принесет людям блага. «Этот ученый – вы?» – спросили Чернышевского. «Нет, я – тот баран, который хотел кричать козлом», – услышали в ответ.

В июне 1889 года ему разрешили вернуться в родной Саратов, где в ночь на 17 октября он умер от инсульта. Смерть его овеяна легендами, будто он просил исповеди, сожалел о своей жизни. А его последними словами в предсмертном бреду стала загадочная фраза: «Странное дело, в этой книге ни разу не упоминается о Боге».

Елена Лебедева


02 / 11 / 2009

http://www.pravoslavie.ru/jurnal/32491.htm