Соперник мировой литературыВспоминая Фёдора Константинова
Недавно у меня в гостях был чешский друг, поэт и художник. Увидев на стене несколько графических портретов Михаила Лермонтова, уверенно назвал автора:
– Константинов. Федор Денисович. Найлепший художник.
– Да, изумительный мастер.
– Анатолий, мы сходим к нему в музей?
– Нет в Москве музея работ нашего выдающегося живописца.
– А на выставке побываем.
– И выставок его картин давно уже нет. Более пятнадцати лет не было.
– Вы, русские, интересный народ... Даже великий… если таких выдающихся художников не цените.
***
Фёдор Денисович Константинов (17. /30/. 03. 1910. – 08. 07. 1997), народный художник СССР, чьё 100-летие со дня рождения мы так и не отметили, был оригинальным толкователем мировой классики. Глубоко проникая в замысел писателя, влюблялся в оригинал, становился соучастником, совместником; его гравюры расширяли словесное пространство, созданное автором, чаровали зримыми предметными образами, обостряли художественную мысль.
Он был незаурядной личностью, последним из бессмертных в изобразительном искусстве: Бог при рождении мальчика поцеловал его в правую руку. Требовательность художника к окружающему миру была высокой, но к самому себе, к своему творчеству была невероятной. Он создал невиданное для одного, даже очень талантливого мастера: более пятисот живописных полотен, сотни карандашных рисунков и экслибрисов, немало листов станковой графики, более пяти тысяч гравюр, около сотни портретов деятелей русской и мировой культуры.
Великий художник, владеющий многими видами изобразительного искусства, известен более всего как неоспоримый гений книжной иллюстрации. К произведениям Михаила Лермонтова, к примеру, он создал 250 гравюр. А поэму «Мцыри» иллюстрировал дважды. Его гравюры, раскрывающие духовный мир Горация и Овидия, Шекспира и Шарля де Костера, Сервантеса и Байрона, Гейне и Мицкевича, Шиллера и Мольера, Гюго и Тагора, Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Тургенева, Достоевского и Льва Толстого, Горького и Есенина… вошли в сознание миллионов людей и стали частью русской и мировой культуры. Его работы приводили в восхищение даже суровых зарубежных специалистов. Так известный английский журналист Уильям Хиккей ещё в 1943 году писал: «Фёдор Константинов, чья серия маленьких гравюр иллюстрирует «Кентерберийские рассказы» Чосера, мой личный любимец». Иллюстрации к произведениям Марка Твена в США называли «чудеснейшими гравюрами на дереве» и сравнивали с иллюстрациями Доре к «Дон Кихоту». Гравюры и картины художника охотно приобретали Государственная Третьяковская галерея, Государственный Русский и Литературный музеи, Государственный музей изобразительных искусств имен А.С. Пушкина, Лондонский музей и другие отечественные и зарубежные собрания.
Федор Денисович Константинов – это великая подземная стихия, которая несет мощную энергетику, подпитывая миллионы ключей и сотни полноводных земных рек. Значение его будет понятно только тогда, когда все его работы выйдут на свет, предстанут перед миром, и он восхитится, удивится этому необычайному таланту, его поразительной скромности, которая стала сутью оттого, что у него не было времени на пустой разговор, на мельтешение, на чьё-то внимание, правительственное или начальствующее. Муза полюбила его мгновенно и беззаветно. Но должное воздаяние его таланту долгое время не желало приходить к нему благодаря чиновникам от культуры.
В холодный и голодный 1943 год он делает по срочнейшему заказу Гослитиздата иллюстрации к «Кентерберийским рассказам» Джефри Чосера. Мастерской нет, работать дома физически невозможно – теснота великая. Художник едет в маленькую комнату к знакомому в Подмосковье. И, питаясь только картошкой и молоком, создаёт жизнь, полную веселья, изобилия и лукавства в рекордно короткие сроки даже для блестящего таланта. Знаменитый американский искусствовед Линд Уарди в своей статье о творчестве Константинова заметил, что его гравюры «…обнаруживают в нём чрезвычайно способного и тонкого художника, где умение владеть материалом ставит его в группу художников мирового значения, причём редких даже в мировом масштабе, – он относится к той группе художников, у которых талант и точка зрения совпадают и дают подлинно творческую личность».
Кстати, именно за этот цикл гравюр и за иллюстрации к «Ромео и Джульетте» Шекспира и том «Избранного» Пришвина он был выдвинут на соискание Сталинской премии. Но, как говорил мне с грустью сам художник: «Отставлен был по молодости. Боялись, что меня это испортит». На самом деле формулировка звучала ещё жёстче: «Пусть этот корабль, если он талантлив, выплывает сам». Те, от которых зависело присуждение премии, забыли, что премии даются не за итог жизни, а как поддержка таланту для осуществления его замыслов. Кстати, звание академика АХ России ему не дали уже по причине старости в 85 лет…
Публикуемый ниже материал – отрывок из моей книги «Беседы с классиком», над которой я работаю, – в некотором роде восполняет недостаток свидетельств о заветных мыслях художника об искусстве, о психологии творчества.
***
Родился Фёдор Денисович в крестьянской семье села Макеево Зарайского уезда Рязанской губернии. Отец, Денис Илларионович умер, когда Федору было пять лет. Мать, Мария Спиридоновна, уехала в Москву на заработки, оставив сына у родителей мужа в деревне Рожново Зарайского уезда. Там же, учась в сельской школе, мальчик увлекся рисованием. Дядя после смерти от тифа бабушки и дедушки привёз девятилетнего Федора в Москву к матери. В 1923 г. мать определила сына в 1-й коммунистический интернат, где он воспитывался до 1927 г. Здесь взял под свою опеку способного подростка педагог Фёдор Серафимович Егоров, который вёл кружок изобразительного искусства. В 1930 году не без его настойчивого влияния студент Горной академии Фёдор Константинов приносит свои работы в Институт изобразительных искусств.
В тот год приёма не было, но преподаватель, знаменитый график Владимир Фаворский взял к себе застенчивого парня с вострыми глазами сразу на второй курс, определив профессиональным глазом по рисункам и акварелям будущий талант. И не ошибся. Фёдор увлёкся иллюстрированием книг и быстро стал делать успехи в ксилографии (особый вид графики по дереву – А.П.). В 1932 году Музей нового западного искусства даже приобрёл для своих фондов гравюру «Субботний день» – интерпретацию живописи А. Дерена. В последующие годы ему доверяют сделать иллюстрации к роману К. Федина «Мужики», к повести «Кармен» П. Мериме, к «Одам» Горация. 1935-й год становится для Константинова переломным: он не только получает диплом художника 1-й степени, но и начинает свою выдающуюся работу по иллюстрации произведений мировой художественной литературы, одновременно пробуя свои силы в графике и акварели. В 1937 году он делает несколько станковых рисунков, том числе портреты Пушкина и Данте. Последний в Италии был признан самым выдающимся изображением гениального поэта. В следующем году Константинов создает индустриальный пейзаж для Советского павильона на международной выставке в Нью-Йорке.
В своему тридцатилетию он успевает оформить целую библиотеку книг, которую составили иллюстрации к «Метаморфозам» Овидия, «Путевым картинам» Гейне, «Скупой» и «Мнимый больной» Мольера, «Самодуры» Гольдони, «Разбойники «Шиллера», пять пьес Шекспира… Работоспособность его поразительна.
В годы Великой Отечественной войны Константинов писал плакаты и фронтовые открытки, листовки и портреты героев, которые выпускались издательствами Госкино и «Искусство», а в журнале «Красноармеец» он делает рисунки к военным очеркам и рассказам советских писателей.
– Фёдор Денисович, вас не угнетал газетный уровень этой повседневной неблагодарной работы?
– По своему здоровью я не был призван к службе в армии, но желал помогать фронту. У меня не было другого оружия, нежели карандаш и кисть. И я понимал, что только так могу поддержать дух воинов и работников тыла, изображая их подвиги на войне. Я не жалею время, потраченное на эту работу, ибо чувствовал свою востребованность, и потому не был лишним среди тех, кто приближал победу.
– Я всегда поражался вашим энциклопедическим знаниям. Помню, мы смотрели с вами альбом классиков мировой живописи и вы о каждом художнике увлеченно рассказывали так, как будто жили в его время и знали все его особенности. Неужели так повлияла на вас учёба в художественном институте?
– В 1919 году я оказался в детской колонии спасения детей в московском Серебряном бору. Это была уникальная колония. Достаточно сказать, что руководила ею графиня Наталья Ивановна Воронцова-Дашкова, отрасль древа знаменитых Воронцовых. Её благородство и честность были для нас, голодных и оборванных, неотразимым примером. Вы не поверите, но нас учили тогда общеобразовательным предметам, истории и даже французскому языку, которым я быстро овладел. Колонию часто посещали известные музыканты, актеры. И во мне рано проснулся интерес к музыке: я играл на гитаре и даже пытался самостоятельно сделать скрипку.
– Так вот почему у вас родился цикл гравюр великих композиторов: Бах, Берлиоз, Балакирев, Вагнер, Глинка, Бетховен, Лист, Моцарт, Мусорский, Скрябин, Шопен. Чайковский… Действительно, всё зачинается в детстве. И тяга к живописи?
– Я чрезмерно увлекся рисованием. Наталья Ивановна, заметив мою страсть, привлекла к иллюстрированию самодельного журнала «История человека». Я рисовал всё, начиная от охоты наших предков на мамонта до батальных сцен. Особенно любил рисовать рыцарские поединки.
– Теперь я понимаю, как оттачивалось мастерство художника, чтобы вылиться в гениальной гравюре поединка Ромео с Тибальдом. Я видел ваши картины, написанные маслом, ваши офорты и не сомневаюсь, что вы – природный художник. Но почему вы ушли в такой трудный жанр изоискусства, каким является ксилография?
– По необходимости, а затем по любви. В классе Фаворского начали обучать гравировке по дереву, и я сравнительно легко овладел этим нелёгким делом. Ведь с детства самого и рубил, и стамесками занимался. У меня перочинные ножи, инструмент в кармане был всегда, я вырезал, лобзиком пилил. Взяв резец в руки, я подумал, что всю жизнь только этим и занимаюсь. Кстати, когда впервые приступил к созданию композиции поединка Ромео с Тибальдом, то неожиданно понял, как трудно выстраивать композицию картины. И ещё понял, что натура мало может дать для построения композиции при иллюстрировании произведения. Решение должно сложиться само под влиянием текста автора. С тех пор эта иллюстрация является моим знаком качества, моим символом.
– Так сложилась ваша судьба, что вы иллюстрировали практически всю русскую и мировую классику. Насколько вы себя ощущаете художником (я вижу в мастерской ваши картины), самостоятельным художником? Или же книжная графика оказала на вас мощное влияние, и вы, в известной степени, задавили в себе чистого художника? Возможен ли такой вопрос?
– Возможен и даже нужен, и я всю жизнь несу в себе сам, вопрос этот. Дело в том, что я видимо, родился быть живописцем, и хотел им быть, но послереволюционные годы были для творчества неимоверно тяжёлыми. Шла элементарная борьба за существование, хотя она тогда так не называлась, а просто надо было существовать, надо было семью кормить. А кормила меня только гравюра, только иллюстрации к книгам живописных произведений. Но живопись, как параллельная жизнь, всё-таки была.
– А когда вы осознали, что можете погубить в себе живописца? Что вы должны были сделать: отодвинуть конкретную работу, кормившую Вас, чтобы не погибнуть живописцу? Или вам как-то удачно удавалось сочетать в себе одно и другое?
– Я очень тосковал, страдал, что живопись куда-то отошла, что я поступил на графический факультет. Но живописью мы тоже параллельно занимались, не так, может быть, много, не с таким акцентом как на графику. Но я не жалею, что стал гравировать, я увлекся. В графике очень много красоты, есть такие высоты, которых в живописи невозможно даже достичь. В гравюре можно изобразить всё, что пожелаешь, начиная от воздуха, облаков, воды, отражений, кожи, человека, бликов, тени, света, объема, пространства – решительно всё можно сделать в гравюре, так же, как и в живописи, может даже больше. В гравюре всё тоже есть, что и в живописи: и композиция, и рисунок, и свет, и тень, и цвет, и пространство, и объём. Если говорить о графике и о живописи как о разных видах искусства, то возьмём, к примеру, Дюрера и Рембрандта. И тот, и другой равновеликие. Дюрер проявил себя больше в гравюре, а Рембрандт – в живописи. Правда живопись его мы не видим такую, какая она была в его время, потому что она почернела и портиться стала. Для меня не разделяются эти два вида искусства, они дополняют друг друга.
– Единственное, что отсутствует в графике – это наличие буквальной раскраски: красного, синего, жёлтого, голубого…
– Но и это достигается умением. Вот Фаворский! У него на черной доске белое проходит как молния, бликует, она даже голубого цвета получается, там что-то тёплое, что-то холодное. А почерневшая живопись Рембрандта цвета абсолютно не даёт. Картина «Ночной дозор» была когда-то очень цветной и красивой, а стала черной и представления уже нет о той живописи, какой она была. Или знаменитая «Ночь на Днепре» Куинджи. На каретах знать приезжала, очередь была, смотреть эту картину. Искали: нет ли там подсветки сзади, не стоит ли там фонарь или лампа, настолько он ловко изобразил сияние луны, отражение в Днепре. А сейчас она абсолютно черная, как сажа.
Окончание в следующем сообщении
