Дмитрий Васильев
Постоялец
Сообщений: 120
 Русская Православная церковь
|
 |
« Ответ #63 : 27 Ноября 2009, 18:29:27 » |
|
Владимир Семенко
Большая ложь Павла Лунгина
Когда вышел «Остров», немалая часть нашей православной общественности буквально носила Лунгина на руках. В самой этой реакции сказывался какой-то, прямо скажем, комплекс неполноценности. В самом деле, с чего бы это нам, русским православным людям, так торжествовать, если бы человек, подобный Лунгину, и в самом деле искренне покаялся в своих заблуждениях, отрекся от предыдущих воинствующе русофобских работ и публично, перед лицом Христа и Церкви исповедал Символ Веры? Чем обращение русофобствующего либерала из числа кинематографической богемы лучше, чем обращение какого-нибудь совсем простого человека, которых происходит все же совсем немало даже и в наше апостасийное время? Однако торжества в связи с выходом «Острова» были абсолютно несоизмеримы с реальным значением пусть и весьма талантливого, но все же небесспорного фильма (что касается как основной идеи, так и художественных достоинств). И вот теперь наша православная общественность пожинает плоды своей легковерности, не зная, как отмежеваться от г-на Лунгина, сполна обнажившего, наконец, свое подлинное лицо.
Необходимо заметить, что автор этих строк, в не очень многочисленном ряду других православных писателей, отметился тогда умеренно критической рецензией, вызвавшей массу нареканий наших братьев и сестер – поклонников нового, вдруг родившегося «православного режиссера». Уже тогда нами был задуман ответ на критику, так и не опубликованный, поскольку другие, более актуальные темы отвлекли наше внимание. И вот теперь настало время вспомнить эту тему, тем более что, по нашему глубокому убеждению, понять новое творение Лунгина вне соотнесения с «Островом» просто невозможно.
Тот, кто скажет, что «Царь» – это фильм, трактующий образ Ивана Грозного или размышляющий о русской истории, глубоко ошибется. Желая понять творение Лунгина, обо всем этом следует накрепко забыть. Первое, что надлежит усвоить всякому, входящему в художественное пространство фильма – это то, что у пространства этого свои, вполне специфические законы. Можно как угодно относиться к ним, но для того, чтобы понять, что хотел сказать режиссер, необходимо вжиться именно в его, повторяем, весьма специфический художественный мир, понять его и никакую другую логику. О чем этот фильм? Об Иване Грозном? О тирании? О монархии? В каком-то смысле да. Но отнюдь не это в нем главное. В своей последней смысловой, образно-символической глубине он – о Православии (которое для режиссера неотделимо от России), об идее греха и покаяния, и именно это в конечном счете – есть то, с чем смертельно враждует и воюет Лунгин, а отнюдь не какие-то отдельные исторические персонажи.
РАЗВЕНЧАНИЕ ИДЕИ ГРЕХА И ПОКАЯНИЯ В «ОСТРОВЕ»
Однако для того, чтобы лучше понять эту простую мысль, ненадолго вернемся к «Острову». В упомянутой выше рецензии нам, помнится, уже довелось указывать, что художественный психологизм, психологическая мотивация в поступках героев – совсем не относится к сильным сторонам творчества Лунгина. Однако в «Острове» художественная цельность держится, во-первых, на весьма интересной и глубокой системе символических образов, а во-вторых, на блестящей игре Мамонова, который в той роли вполне органичен. Вместе с тем, хотя в том фильме автор задался целью «рассказать притчу о грехе и покаянии», ни того, ни другого там просто нет! (Этот довольно странный феномен вообще мало кем был отмечен!) Вспомним, что завершение «подвига» послушника Анатолия связано с прибытием на остров адмирала (которого играет Юрий Кузнецов, ныне «осчастливленный» режиссером ролью «самого» Малюты Скуратова), в результате чего выясняется, что главного греха, в котором, по сюжету, большую часть жизни кается главный герой, по сути, как бы и не было: тот, кого он считал свой жертвой (а себя предателем и убийцей), оказывается, жив и дослужился до адмирала, и таким образом, единственное преступление молодого Анатолия – это его малодушие, которому он поддался, выстрелив в своего капитана под угрозами немцев. (Подробности сюжета не поясняю, полагая, что зрители еще помнят нашумевший фильм). Но главное заключается в том, что пресловутый старец, сыгранный Мамоновым, не являет и реальных плодов покаяния, хотя, казалось бы, на протяжении всего фильма только и делает, что кается! На этом моменте следует остановиться особо, поскольку здесь мы, как представляется, полагая какие-то вещи слишком известными, оказались не поняты коллегами и читателями.
Для каждого, знакомого с учением отцов о духовной жизни, в которой покаяние занимает, понятно, главное место, не тайна то, что говорят подвижники о плодах покаяния. Человек может сколько угодно перечислять грехи на исповеди, понимая умом, что совершил грех. Более того, он может сколько угодно переживать свой грех, совершенно искренне стремясь изжить его, избавиться от него, и в то же время реальных плодов покаяния не принести. Что же является верным признаком истинного покаяния, того, что такой плод человеком принесен? Согласно отцам, это есть ни что иное, как дар слезный, дар покаянных слез. Именно учение о даре слезном следует признать центральным моментом святоотеческого учения о покаянии. Начало его – встреча с Богом лицом к лицу, живое и непосредственное ощущение и осознание своей греховности, для которой открывшаяся взору подвижника Божественная реальность страшна и ужасна. Совместить жизнь с Богом и в Боге с грехом никак невозможно, и поэтому изживание греха, освобождение от него – есть главная цель подвижника. Благодать попаляет зараженную грехом природу человека и несет ему гибель, если это устремление к Богу не сопровождается оплакиванием своих грехов в своем сердце, а не просто осознанием их умом. «Имеющий в себе свет Всесвятого Духа, не в силах бывая стерпеть зрение Его, – говорит преподобный Симеон Новый Богослов, – падает на землю ниц, взывает и вопиет, в ужасе и страхе великом, как увидевший и испытавший нечто такое, что выше естества, выше слова и разума, и бывает он подобен человеку, у которого от чего-нибудь возгорелись внутренности огнем, от которого, жегомый и жжения пламени не могши терпеть, становится он весь измученным и совсем не имеющим силы быть в себе. Но, будучи непрестанно орошаем слезами и ими прохлаждаем, еще сильнее воспламеняется он огнем желания божественного, а от этого слезы еще обильнее у него текут, и он, будучи омываем излиянием их, еще блистательнее сияет». [1] Покаянный плач, «влага слез», согласно отцам, – абсолютно необходимый «горючий материал» для пламени веры, и только поливаемое покаянными слезами, это пламя способно просветлять человека, делать его боговидным и богоподобным, сильнее проявлять в нем образ Божий. Итак, делает вывод преподобный Симеон, «плач двоякое имеет действие: и, как вода, погашает слезами весь пламень страстей и омывает душу от скверны, причиняемой ей ими, и опять, как огонь, присутствием Святого Духа животворит, согревает, воспламеняет сердце и возбуждает в нем любовь и вожделение к Богу». [2]
Именно сердечное оплакивание своих грехов, дар слезный (который, как подчеркивают многие отцы, отнюдь не непременно проявляется в видимом, «физическом» плаче) – есть тот мост, который связывает человека в его греховной богооставленности и того же человека в состоянии духовного обновления, когда грехи прощены, и связь с Богом восстановлена. Согласно преподобному Иоанну Лествичнику, «плач и так называемая печаль заключают в себе радость и веселие, как мед заключается в соте». [3] «в бездне плача, – говорит этот великий подвижник, – находится утешение; и чистота сердца получает просвещение. Просвещение же есть неизреченное действие, неведомым образом разумеваемое и невидимо зримое. Утешение есть прохлаждение болезнующей души, которая, как младенец, и плачет внутренно, и вместе радостно улыбается. Заступление есть обновление души, погруженной в печаль, которое чудным образом превращает болезненные слезы в сладостные» [4]. «Слезы как дар Божий служат признаком милости Божией, – указывает святитель Игнатий (Брянчанинов), приводя известные слова преподобного Исаака Сирина: «Слезы в молитве – суть знамение милости Божией, которой сподобилась душа своим покаянием, и того, что она принята и начала входить в поле чистоты слезами». Чистейшая и истинная молитва, говорят отцы, рождается в душе умиротворенной, а не такой, в которой еще продолжается ожесточенная внутренняя борьба со страстями. Мир же душевный, угасание страстей есть порождение души, орошенной покаянным плачем, способной принять в себя спасительную благодать, а не опалиться ею. Излагая святоотеческое учение о даре слез, святитель Игнатий пишет: ««Дар плача и слез есть один из величайших даров Божиих. Он – дар, существенно нужный нам для нашего спасения. Дары пророчества, прозорливости, чудотворения суть признаки особенного благоугождения Богу и благоволения Божия, а дар умиления и слез есть признак принятого или принимаемого покаяния»!
Своего рода квинтэссенцией учения отцов о покаянном плаче можно считать слова преподобного Нила Сорского: «Слезы, проливаемые о грехах, сначала бывают горьки, изливаются при болезни и томлении духа, которые дух сообщает и телу. Мало-помалу начинает соединяться со слезами утешение, состоящее в особенном спокойствии, в ощущении кротости и смирения; вместе с этим слезы, соразмерно и сообразно доставляемому утешению, сами изменяются, утрачивают в значительной степени горечь, истекают безболезненно или с меньшею болезнью. Сначала они бывают скудны и приходят редко; потом мало-помалу начинают приходить чаще и становятся обильнее. Когда же дар слезный усилится в нас Божиею милостью, тогда укрощается внутренняя борьба, утихают помыслы, начинает действовать в особенном развитии умная молитва или молитва духа, насыщая и увеселяя внутреннего человека. Тогда снимается покрывало страстей с ума и открывается ему таинственное учение Христово. Тогда слезы претворяются из горьких в сладостные. Тогда прозябает в сердце духовное утешение, которому ничего нет подобного между радостями земными и которое известно только упражняющимся в молитвенном плаче и имеющим дар слез. Тогда сбывается обетование Господа: Блаженны плачущии, яко тии утешатся (Мф. 5: 4)». (Слово 8 ).
Могут возразить, что вышеприведенные примеры взяты исключительно из духовной литературы; в светском же искусстве достичь адекватности в показе столь высоких духовных реалий вряд ли возможно. На это можно ответить, что, во-первых, аналогичные примеры можно найти и в светском искусстве. Так, старец Зосима в «Братьях Карамазовых» Ф.М.Достоевского утешает пришедшую к нему женщину, которая оплакивает безвременно умершего сына, практически в тех же выражениях, что и вышеупомянутые отцы: «И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой – есть единый из ангелов Божиих, оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает. И надолго еще тебе сего великого материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от греха спасающего». И т.д.
Однако главное даже не в этих буквальных совпадениях (не забудем, что в приведенном примере поучение Зосимы касается все же не покаяния). У Достоевского (как до него и в полном высокого христианского смысла «Борисе Годунове» Пушкина) светским художественным аналогом истинного покаяния через «радостотворный плач» (выражение преподобного Иоанна Лествичника) является просто публичное исповедание греха, чему у Достоевского соответствует характерное выражение «объявить». «Объявить», то есть публично исповедать свой грех – и значит в художественной системе русского реализма XIX столетия перейти Рубикон, отделяющий внутреннюю борьбу с грехом, внутреннее раскаяние от изживания греха через покаяние в церковном, христианском смысле. Это – та грозная, невыносимая для тленной природы человека реальность, перед лицом которой стоит и Борис у Пушкина (который так и не смог перейти эту границу), и многие герои Достоевского – Раскольников, Свидригайлов, Ставрогин, Иван Карамазов, Смердяков. Во вставной новелле – так называемом «Житии старца Зосимы», представляющей собой просто рассказ старца о своей жизни, есть центральная глава «Таинственный посетитель» – рассказ о человеке, который после долгих душевных мук под влиянием молодого Зосимы все-таки преодолевает себя и «объявляет» о своем давнем смертном грехе убийства. «Бог сжалился надо мной и зовет к Себе, – говорит он после покаяния. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было». Это и есть – светский художественный аналог «радостотворного плача», показ покаяния, принятого Богом и греха, изглаженного навеки. В отличие от этого, Свидригайлов, Ставрогин и Смердяков терпят поражение в борьбе с темной силой, кончают жизнь самоубийством, будучи не в силах стерпеть мук совести, но и не имея сил и мужества для публичного покаяния, для настоящей духовной работы над своей греховной природой. Ряд приведенных нами примеров в принципе можно и продолжить.
Что же можно на фоне всего этого сказать о главном герое «Острова»? Если рассуждать, хорошо ориентируясь в материале и непредвзято, то вполне очевидно, что пресловутый старец пребывает еще в борении страстей, хотя и в полной мере осознает свой грех и несет тяжкий покаянный труд. Сам Анатолий прямо говорит о своем состоянии: «И жить не могу и умереть не могу». Обладая дарами чудотворения, прозорливости, исцеления и т.д. (если воспринимать его в контексте художественного мира фильма), он так и не воспринял дар покаянных слез, который отцы почитают высшим из всех даров Божиих человеку. (Вспомним приведенное выше суждение об этом святителя Игнатия). В его молитве и его полном юродства и самоистязания подвиге зрителю явлен ряд каких-то, прямо скажем, нарочитых чудес, но при этом господствует та характерная сухость, которая, согласно духовной традиции Православия, есть верный признак того, что подвиг покаяния далек от завершения, от воссоединения человека с Богом.
В нашей предыдущей рецензии мы уже указывали, что ниоткуда из фильма вообще не видно, чтобы кающийся и тяжело переживающий свой грех герой вообще исповедовался либо принимал участие в каких-либо других церковных таинствах. Более того, и в картине его смерти (и здесь упомянутая сухость, по нашему впечатлению, составляет едва ли не главный мотив) нет ничего, связанного с предсмертной исповедью и причастием. Однако в художественной системе фильма финальная «исповедь», к которой всю жизнь, всем своим подвигом шел и приближался герой, а также «изглаживание», преодоление греха все-таки есть! Но связано оно, как уже отмечалось, с тем, что выясняется, что греха как бы и не было: убиенный капитан на самом деле жив и дослужился до адмирала. Именно он, этот советский герой, который, как ему и положено в соответствующей мифологической системе, и в огне не горит, и в воде не тонет, и принимает финальную «исповедь» главного героя; именно после встречи с ним Анатолий говорит, что в душе у него «Ангелы запели». Такое вот «Православие»… Итак, грех преодолевается, но отнюдь не духовно, но, так сказать, чисто материалистически! Какое счастливое стечение обстоятельств… Вряд ли есть что-то, более противоположное христианскому пониманию. Необычайно яркий контраст хотя бы с приведенными у нас выше словами Зосимы у Достоевского, в которых горе матери о реально умершем сыне преодолевается через чисто духовный план. (Твой сын действительно умер, говорит Зосима, и ты плачь, но плач твой претворится в радость, ибо сын твой радуется с Господом. И т.д.). Столь же материалистичен и эпизод со вдовой, которую «старец» осчастливил известием о том, что муж, которого она считала погибшим на войне, на самом деле жив и проживает в Париже…
Итак, по нашему убеждению, уже в «Острове» центральная для христианства идея греха и покаяния подвергается последовательному развенчанию. Вся православно-церковная атрибутика, присутствующая в фильме (юродство с его характерными приемами, прозорливость, борьба с бесом, чудотворения и т.д.) призвана, как представляется, лишь как-то замаскировать этот главный момент.
(продолжение следует...)
|
