Индо взопрели озимые…Размышления о книге Бориса Евсеева «Евстигней» 
Книга Бориса Евсеева
Есть книги, которые интересны не сюжетом и не информацией, заложенной в основу сюжета. Так, например, «Война и мир» – это не роман о войне России с наполеоновской Францией. Роман Толстого – это система мироосмысления, это, по слову Ильина, «нечто большее, чем само искусство, <…> это художественно изложенная философия жизни». Толстой исследует жизнь во всех её проявлениях и на всех уровнях – от маленького человека до императора, от рождения до смерти, от первого бала девушки-подростка до войны народов. Никто, утверждает Толстой, ни один человек, даже лучший из людей, не властен ни над чем и ни над кем. Полководец, столкнувший армии, не может предрешить исход сражения; богачу, управляющему тысячами людей, не подвластна собственная судьба. Жизнь каждого человека от рождения до смерти подчинена какой-то «роковой силе», которая управляет всем и всеми.
Есть книги, которые привлекательны именно сюжетом. Читатель, затаив дыхание, следит за сюжетными перипетиями романов А. Дюма или У. Коллинза. А по прочтении романа, с неудовольствием возвращается из созданного писателем мира в мир реальный.
Но есть произведения, интересные, прежде всего, информацией. Исторические портреты И. Стоуна интересны именно собранными воедино сведениями, изображением одного какого-нибудь лица на фоне панорамной живописи эпохи. Конечно, роман о ничтожнейшей фигуре может, тем не менее, быть произведением искусства, а жизнеописание царей и полководцев таковым произведением может и не быть. Исторический или биографический роман складывается из фактов, как дом из кирпичей, раствор для которых – талант, способный при помощи вымысла и фантазии скрепить факты в единое и гармоничное целое. И чем сильнее талант, тем интереснее и правдоподобнее может стать произведение, удаляясь от очерка в сторону художественного изображения истории и персоналий.
Ещё Белинский отмечал, что литература «не должна быть только живописью», её задача – передавать читателю мысль и точку зрения. В этом отношении пространство романа для писателя – раздолье и вольница. Здесь можно развернуться и проявить себя с любой стороны. То, что неприемлемо в стихах, – в прозе, и в особенности, в романе, не просто приемлемо, а совершенно законно и, пожалуй, даже необходимо, чтобы разнообразить повествование, сделать его как можно более полным и насыщенным. Лирика, дидактика, публицистика на равных основаниях могут быть вплетены в ткань романа. И снова только талант станет естественным ограничителем, не дозволяющим вкусу изменять художнику, удерживающим художника от того, чтобы пуститься во все тяжкие, чтобы, ради быстрого успеха, пойти по пути оригинальничания и превратить неизбежно своё творение в подделку.
Миссия исторического произведения, прежде всего, просветительская. Что, разумеется, не менее важно, чем философское мироосмысление. Кто, например, исключая специалистов, помнит сегодня Евстигнея Фомина? В «Кратком музыкальном словаре для учащихся» (Ленинград, «Музыка», 1989, Ю. Булучевский, В. Фомин) читаем: « Евстигней Ипатович Фомин (1761-1800) – российский композитор. Учился в музыкальных классах Академии художеств, затем в течение трех лет занимался в Италии, в знаменитой Болонской филармонической академии (по окончании учебы был избран членом этой академии). В последние годы жизни работал репетитором придворных театров. Творчество Фомина, по достоинству оцененное лишь в наши дни, сыграло выдающуюся роль в формировании и развитии национальной оперы. Наиболее значительные произведения Фомина – оперы "Новгородский богатырь Боеславич", "Ямщики на подставе", "Американцы" (либретто А. И. Крылова), "Золотое яблоко", мелодрама "Орфей и Эвридика". В своей музыке композитор опирался на интонации русской народной песни, бытового романса, умело соединяя их с приемами европейской музыки XVIII века». Пожалуй, это максимум доступной информации. Лишь несколько строчек напоминают о выдающемся русском музыканте, сыгравшем для развития национальной музыкальной школы такую же роль, какую Ломоносов сыграл для развития науки. Первым из русских композиторов Фомин овладел трагической темой, доказав оперой «Орфей и Эвридика», что русская музыка способна войти в мир сложных, глубоких идей и чувств. Роман Бориса Евсеева «Евстигней» – это единственное художественное произведение, посвящённое жизни и творчеству Евстигнея Фомина. Можно сказать, это дань российского общества своему гению…
«Равнодушие выкрало его славу, – пишет Борис Евсеев. – Чернильные души вымарали биографию. Листы же с вымаранной биографией сожрали, наливочкой запили» . Трагическая судьба, ранняя смерть – как это часто бывает с людьми, отмеченными Богом особыми дарами! «Евстигней Фомин как истинно русский тип (русский, особого покроя, гений – мрачновато-веселый и угрюмо-стремительный) вечен, неистребим. Как неистребима и ничем не заменима часто ускользающая от понимания, грань русской жизни: царское, высокое угрюмое веселье! Фомин и Павел первый – два русских гения, два непонятых и два пересеченных русских пути. И пресечены те пути не Богом – непонятливыми людьми».
Парадокс столь полезной на первый взгляд книги Бориса Евсеева в том, что она не принадлежит ни к одной из вышеозначенных категорий. Она стоит особняком и хороша только тем, что она есть. Как говорил Mr. B ean : «Прежде всего, она большая. И это превосходно. Если бы она была чересчур маленькой, такой микроскопической, то тогда бы вряд ли кто смог увидеть её. Это было бы непростительно». Повествование опирается на целый ряд загадок. Загадочна судьба самого Фомина, которого автор определяет как европейца по ремеслу, русского по духу. Загадочны пересечения и взаимовлияния Фомина, императрицы Екатерины II, императора Павла I, иезуитов, масонов, предположительного отца Екатерины II Ивана Бецкого. И само это предположительное отцовство – также одна из загадок, загаданных автором. Загадочны детские сны Евстигнея Фомина, смысл которых проясняется лишь в конце повествования. Загадочно и полуфантастично выглядит и зачало романа. «Полу-», потому что на первый взгляд всё вполне реалистично и правдоподобно. Но это только на первый взгляд…
Конечно, в жизни случается всё, что угодно. А уж в литературе и подавно. Только, как известно, у одного писателя чёрт входит – и веришь. А у другого – муха в окно влетит – усомнишься.
Действие романа как бы разыгрывается перед зрителями в неком современном театре. Причём указана вполне точная дата: июнь 2009 г. Томится публика, собираются актёры и музыканты. Публика, кстати, весьма колоритная, двух сортов. Первый сорт, расположившийся ближе к сцене, это «знаменитые соотечественники». Прибыли они из Европы и двух Америк. И прибыли, судя по костюмам, на праздник H allowean : «…фраки, визитки, даже ковбойки, сарафаны. Снова визитка, опять фрак. Кто-то никак не хочет скинуть с головы ненужное в театре сомбреро». Тут же в зале «народец посиволапей (отечественного закваса), одетый без выдумки и вычур, томится в рядах задних». Оговоримся особо: кто такой этот «отечественный заквас» – выяснить так и не удалось. А равно и заграничный тоже. О «заквасе» известно лишь то, что это действие по значению глагола «заквасить». А более ничего не известно. Речь, что совершенно очевидно, идёт в данном случае о «закваске».
Но языку романа будет посвящена отдельная строка.
Между тем, на улице в толпу безбилетных, жаждущих попасть в театр и оттого вглядывающихся в зашторенные окна, вторгается ещё одна странная фигура. Это приезжий нищий музыкант. Почему он приезжий, автор не объясняет, сообщая просто: «Приезжий, в расшитой зеленым и красным рубахе, босой, с туповато-нежной улыбкой глядит прямо перед собой, что-то в такт игре бормочет». Приезжий этот вдобавок ко всему ещё и слеп. Играет же он «на старинной колесной лире». А лира та «висящая на веревочке поперек живота, своим корпусом схожа с небольшой утолщенной гитарой». Не будучи музыкантом или историком музыки, сложно понять, о каком именно инструменте идёт речь. Но появлению слепого с диковинной лирой никто не удивляется и даже, напротив, «…его тут же начинают гнать взашей: вниз, в переход, к побирушкам немытым! Чего тут, близ оперы, отираться? Тут музыка другая!» Из чего можно заключить, что именно с такими инструментами ходят по Москве приезжие слепые нищие музыканты в расшитых рубахах, улыбаются тупо и нежно и зарабатывают себе на хлеб. Понятно, что это ходячий образ, символ, эмблема. Однако впечатление такое, что эта эмблема не растворена в тексте, а наклеена поверх него.
В театре же, тем временем, «стараясь не привлекать к себе внимания, без позерства и помпы, по одному, по двое начинают проходить через зрительный зал, поднимаются на сцену и пропадают за кулисами персонажи будущего оперного концерта». И даже одно досадное недоразумение – улетел из зала сокол, нарочно принесённый ради театральных спецэффектов – не в состоянии остановить музыку. Спектакль начинается…
А вместе с тем, начинается повествование о жизни Евстигнея Фомина.
Нетрудно догадаться, что в конце романа автор возвращается к тому, с чего начал: окончен спектакль, расходится публика. Лишь дирижёр погружается в раздумья о странностях и несправедливостях рока: « Да мало ли что еще способствовало уничтожению Евстигнеевой славы? Но и то, и другое, и третье – вело к печальному итогу: истинного, а не придуманного фальшивым музыкознанием гения, гения, открывшего единственно верный путь русской музыки (народные мелодии, обработанные по-европейски!) – мы едва знаем, равнодушно задвинули в угол... Так, может, хоть теперь в первый ряд встанет? Не факт, не факт…» Да сокол, улетевший со спектакля, парит «по-над Москвой», устремляясь к Ваганьковскому кладбищу, где сохранилась могила той, которую всю жизнь любил безнадёжно Фомин. Не первый раз прилетает сокол на кладбище. И, кружа над одной и той же могилой, птица заставила любопытного сторожа соскоблить грязь с могильного камня. А когда открылось имя, и вернулась память, сокол исчез, и «Больше серо-коричневую, с белым горлом и желтоватыми лапами птицу сторож-смотритель на Ваганькове не видел». Так и раскрывается загадка сокола-белогорлика, произведшего в самом начале романа скандал, непонятно для чего появившегося и низвестно куда исчезнувшего.
Но было бы верхом вредительства по отношению к автору раскрывать в рецензии все тайны и загадки романа. Пусть уж читатель сам доберётся до них. Но невозможно не сказать особо лишь ещё об одной загадке – о языке, которым изложена повесть Евстигнея Фомина.
Сразу следует отметить, что написан роман языком диковинным. Вероятно, автор хотел сказать, что пишет на языке своих героев, то есть на русском языке XVIII столетия. Для достижения этой цели автор использует два приёма: 1. Инверсия. Или обратный порядок слов, поскольку для XVIII века характерна постановка имени прилагательного после имени существительного. Как, например, в романе: « Ветхая греческая сказка стала вдруг обретать черты всамделишние…» 2. Отличное от современного правописание и решительно никому не известные слова.
Есть мнение, что литературное произведение – это нужные слова, расставленные в нужном порядке. Обратный порядок слов в романе, посвящённом XVIII веку, воспринимается как уместный стилистический приём. Но вот почему автор в авторской речи то упорно, а то и время от времени пишет «впротчем», «убёгла зима», «шти», «лутче», «протчих», «рублёв», «скло», «надруковано» и т.д. и т.п. – никаким чувством «соразмерности и сообразности» объяснить невозможно. Кстати, действие романа разворачивается в городе Санкт-Питер-Бурхе… Что это за фармазонское начертание, кто и когда называл так северную столицу – одному Борису Евсееву известно. Правда, по ходу дела Питер-Бурх становится Петербургом, но о генезисе подобных метаморфоз остаётся только догадываться. То ли эти изменения связаны с изменениями, происходящими в сознании Фомина, то ли автор устал от собственной нарочитости и принуждённости – возможно, и эта разгадка спряталась где-то в недрах романа, но найти её будет непросто. Порою закрадывается мысль, что автор делает вид, будто роман написан не им, а каким-то современником Фомина, который не стилизовал текст под XVIII век, а писал естественно. Но это значит, что автор романа – младший современник Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского. Что ж, откроем наугад что-нибудь из написанного этими великими пиитами. Вот, например, письмо Сумарокова графу Шувалову: «…Что он меня всем лучше, как он сказывал, я ему в том уступаю, хотя клянусь, что я этого не думаю…» «Лучше» написано именно так, как мы пишем сегодня. А вот Ломоносов пишет Эйлеру: «…Привилегия на производство таких и подобных же работ из цветного стекла…» Никакого «скла»… И далее там же: «…с запрещением этого всем прочим, и мне было пожаловано 4000 рублей…» «Прочим», «рублей» – это не современный редактор вымарал особенности речи XVIII века. Сохранилось же в текстах и «ежели», и «оный», и «особливый», и много ещё чего другого. Это наш современник захотел быть более петербуржцем XVIII века, чем сами петербуржцы XVIII века. Пишут и Ломоносов, и Сумароков, проявляя не свойственное обоим при жизни единодушие, «генваря», а вот что касается «июля», оба пишут так же, как и мы сегодня. Но отнюдь не так, как делает это хроникёр «Евстигнея»: «иуля». Но может быть, автор хочет сказать, что хроникёр – парень простой, грамоте едва обучен, пишет так, как слышит? Но тут снова вопрос: почему было не поручить написание романа, например, офицеру или помещику, или благородной даме, которой всё одно делать нечего, или пусть бы даже и мужику, но с образованием – благо такие водились, и автор не даст тут соврать. Он бы и изложить сумел изящнее, да и сказать ему было бы что. А то ведь и вышло-то что-то полуграмотное, корявое. Опять загадка…
Даже как-то и обижаться начинаешь на автора, который, судя по всему, и читателя своего относит к разряду «сиволапых отечественного закваса». А обидевшись, думаешь: хорошее дело затеял автор – напомнил читателю о выдающемся соплеменнике, воздал ему должное, отряхнул пыль со славного имени. Да только каково значение этого труда для отечественной словесности, а точнее – для художественной литературы? Именно художественной литературы, а не очеркистики и не журнала «Караван историй». Ведь для изящной словесности и кровавых крестов, и коварных масонов, и плавающих гробов – ей-богу, маловато будет!
Помимо всего сказанного, можно было бы пуститься в рассуждения о том, насколько хорошо удалось автору передать колорит эпохи и о том, какова авторская версия перипетий в судьбе музыканта. Но это значило бы согласиться с тем, что любой текст, написанный кем попало и как попало, имеет право называться литературой и претендует на то, чтобы стать предметом анализа.
Некто напишет: «Индо взопрели озимые , рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился» . И тут соберутся литературоведы и станут ломать головы: «Насколько точно удалось автору передать колорит сельского быта? Удалось ли выявить причины внезапных перемен, произошедших в сознании пожилого человека?»
В селе Горюхине тоже был, помнится, некто Терентий, умевший писать «не только правою, но и левою рукою». Умер он в глубокой старости, когда учился писать правой ногой…
А ну как все начнут писать, как кому в голову взбредёт? И тогда, пожалуй, языковые реформы, которыми совсем недавно чиновники стращали общество, окажутся не нужны – за чиновников всё сделают писатели. Матерщиной на бумаге уже никого не удивишь, теперь вот «взопрели озимые», а там глядишь – «пишется, как слышится» или «долой падежи». Русский язык – штука сложная – есть, где разгуляться.
Душой болея премного за словесность российскую, дабы не воспоследовало с нею хуже того, что уже случилось, оставляю сие сочинение свое на рассмотрение читателям и труждающимся в словесных науках, дабы и оные суждение могли вынести.
Ноября 23-го дня, 2010 года.
* Роман-версия. – М.: Время, 2010. – 576 с. – (Серия «Самое время!»)
Светлана Замлелова
http://voskres.ru/literature/critics/evseev.htm
