Она началась под СмоленскомТак в первый месяц нашествия гитлеровских войск тридцатилетний корреспондент армейской газеты, будущий известный поэт и общественный деятель писал о судьбе своего полка, сформированного в Ростове-на-Дону, но оказалась, что этой строкой обозначилась и его фронтовая судьба. 
А.В. Софронов
19 января 2011 года исполнилось ровно 100 лет со дня рождения Анатолия Владимировича Софронова. Наряду с песнями Михаила Исаковского, Алексея Фатьянова и других талантливых поэтов, его песни входили в каждый дом, сопровождали людей и в радости, и в печали. До сих пор они, не смотря на торжествующую попсу, звучат в эфире радиостанций, передаются по телевидению, звучат в городах и деревнях.
Я напомню названия наиболее популярных песен на стихи Софронова: «Шумел сурово Брянский лес», «Как у дуба старого», «Цветут сады зелёные», «Ростов-город», «Краснотал», «Ах, эта красная рябина», «Дай руку, товарищ далёкий», «Шёл казак на побывку домой...», «Под клёнами зелёными»… Возможно, что многие читатели, за исключением быть может совсем молодых, вспомнят эти, неравнодушные душе и сердцу маленькие шедевры. Моя ранняя юность была овеяна дивной: «Расцвела сирень-черёмуха в саду / На моё несчастье, на мою беду». И только лет в тридцать я узнал, что стихи этой печально-нежной песни принадлежат перу Софронова.
Анатолием Владимировичем написано за долгую творческую жизнь 25 пьес. Такие из них, как «Карьера Бекетова», «Сердце не прощает», «Стряпуха», «Миллион за улыбку», «Стряпуха замужем», «Старым казачьим способом», «Ураган», «Операция на сердце» ставились на сценах многих театров по всей стране, и принесли ему широкую известность. Он создал восемь киносценариев. Кинокомедия «Стряпуха», в которой главную роль сыграла обаятельная Светлана Светличная, особо нравилась советскому зрителю. Поэт – автор более двадцати стихотворных книг, половину из которых посвятил родному Дону… Прозаик и критик, он также выпустил в свет несколько книг рассказов, очерков и статей.
В год знаменательного юбилея поэта и 70-летия начала Великой Отечественной войны,
я думаю, что читателям не лишне будет узнать, как фронтовая судьба Анатолия Владимировича пересеклась с судьбой земли Смоленской и… с моей.
В своём очерке «Начало» Софронов вспоминает летний день 16-го июля 1941 года, когда немецкие танки ворвались в Смоленск и загрохотали по замершим от ужаса улицам. Пером очевидца и летописца он передаёт реакцию мирного населения на это агрессивное вторжение в их размеренный быт: «Ребятишки с испуганными глазами, вздрагивающие от каждого орудийного выстрела, от рёва пикирующих немецких бомбардировщиков. Женщины с бессонными, красными, зарёванными глазами. В глазах был упрёк и недоумение: что же это? Как случилось, что вот здесь, на высотах Смоленска, на его грозных холмах, происходило что-то страшное, такое, чего, казалось, уже остановить было невозможно. Колонны отступающих войск шли к Днепру, переправлялись на левый берег…».
А за двое суток до этого ростовский поэт, тридцатилетний сотрудник армейской газеты «К победе» 19-й армии под командованием генерала (будущего маршала СССР) Ивана Конева, вместе с воинским эшелоном прибыл для защиты Смоленска. Он был свидетелем того, как немецкие самолёты бомбили районный центр Смоленской области Рудню и буквально смели его с лица земли.
Утренний налёт фашистских стервятников стал для молодого журналиста страшным небесным крещением на войне, а нижеследующие строки – началом стихотворения, написанного бессонной ночью потрясенным этой варварской бомбардировкой политруком Анатолием Софроновым. Оно положило начало фронтовым стихам, рождённым на огненной ниве.
День был и страшным, и трудным,
В зное, в пыли деревенской –
За день сгоревшая Рудня –
Семьдесят вёрст от Смоленска.
С этого дня писатель всё больше погружался во фронтовую жизнь «со всеми драматическими, трагическими подробностями, с горечью отступления, с небольшими радостями первых побед, с сожалением о том, что эти победы (и первая из них под Ельней) одержаны пока не на нашем участке фронта». И всё это откладывалось в глубинную память и надёжно запоминалось, ибо «сама война с каждым днём при всей её тяжести становилась бытом, привычкой, и каждый из нас всё увереннее находил своё место в ней, только горестно отдаваясь печали при прощаниях с погибшими товарищами».
Эвелина Сергеевна Софронова, спутница и муза поэта, благородная женщина, труженица, много лет работающая над архивом поэта, отвечая на мой вопрос о том, сколько раз он был ранен, уточнила: «Действительно, писали в газетах, что трижды был ранен. Но на самом деле единожды. А писали, видимо, потому что, когда редакция «К победе» была разгромлена авианалётом и погибли Фридов, Эдельман, другие сотрудники её, то подумали, что в их числе и Анатолий Владимирович. Но, к счастью, он с гранками очередного номера был в этот момент в типографии».
Смерть явно охотилась за ним, ибо через две недели крестатый бомбардировщик выследил машину, в которой Софронов возвращался с задания…
Очнулся он от свирепой боли в руке, рядом разбитый грузовик, развороченная земля… Контуженный в голову, он понял по тому, как под ним трясется земля от военной техники, идущей по дороге, что ничего не слышит. Тяжело раненому повезло необычайно: он вдруг почувствовал, как над ним наклоняется чьё-то лицо и мужской грубый голос кричит: «Парень, ты живой?» И, видимо заметив руку, висящую на сухожильях, спрашивает: «Кто ты по специальности? Писатель… Ребята, надо спасать руку писателю. Срочно грузите на машину, которая идёт в Москву».
Эвелина Сергеевна, рассказывая о трагедии, переживала произошедшее с Анатолием Владимировичем семьдесят лет назад так, как будто это было вчера: «Всё-таки это Божий промысел! Я удивляюсь, как санитарная машина столько сот километров в невероятных условиях прошла по разбитым дорогам, и всё-таки дошла до столицы, до госпиталя и не погибла, не взорвалась, не сломалась. Чудо какое-то!».
– Да, чудо, подтвердил я. – И не случайное!
Как не случайно и то, что встреча моя с Анатолием Владимировичем был так же предопределена, как ни странно, судьбой Смоленщины. Его ранение в 1941 году на смоленской земле. Моё, полуторагодовалого мальчика, ранение при расстреле деревни Тыновки Знаменского района карателями в феврале 1942 года. В 1943 году он, после полугодового лечения, снова на фронте в качестве корреспондента «Известий» проходит по многострадальной Смоленщине, но уже на запад. В один из вечеров, в полуразрушенной избе, гладя «грубой рукою» льняную головку маленькой девочки, которая радостно сосёт кусочек сахара, данный щедрым дядей, он сочиняет стихотворение «Мы ласкаем чужих детей», которое заканчивается такими волнующими сердце строками:
Может, где-то в моём краю
Бородатый, небритый дядя
Дочку ласковую мою
Так же нежно и бережно гладит.
И она ему в этот час
Говорит и глядит на медали:
«Где мой папа воюет сейчас?
Вы на фронте его не видали?»
Это стихотворение он посвятил своей дочке Виктории, будущему филологу, критику, умному и справедливому редактору, с которой я проработал двадцать лет в журнале «Москва» в 70-80-е годы прошлого столетия.
Нет, нет! Нас не познакомила Виктория Анатольевна. Об этом стихотворении я узнал только год назад. Всё было иначе.
Наше знакомство с крупным в буквальном и метафорическом смысле поэтом произошло ровно сорок лет назад.
В Москве, в концертном зале имени П. Чайковского тогда проводились литературные вечера, собиравшие полный зал поклонников поэзии. На этих вечерах была удивительная атмосфера духовной близости выступающих и слушателей. Каждое оригинальное стихотворение, интересный образ или неожиданный поворот мысли вызывали восторженную реакцию зала. Поэты рвались на эстраду, ибо была возможность проявить себя, но зато неприятие зала могло надолго отбить охоту к публичному выступлению.
Однажды и мне, мало кому известному тогда сочинителю, не так давно закончившему заочно факультет журналистики МГУ, предложили принять участие в одном из таких вечеров. Помню, что я очень волновался, но всё же твёрдым голосом прочитал два лирических стихотворения. А завершил своё выступление "Балладой о суровой нежности", посвященной замечательному рабочему поэту Александру Балину, чей фронтовой путь проходил по нашей Смоленщине. Это был стихотворный рассказ о судьбе мальчика в оккупации, который был разлучён с отцом жестокой войной с годовалого возраста. И хотя я не помнил своего отца, но знал от матери, что тот бьётся с фашистами, чтобы освободить своего сына из неволи. Поэтому, когда в том же освободительном 1943-м году проходили мимо деревни наши батальоны, мальчик выбегал навстречу солдатам, и спрашивал их: "Ты – папа мой?"
…У каждого, такой же сын иль брат.
С какой печалью их глаза глядели,
Какою нежностью ладони их гудели,
Но пальцы их впивались в автомат…
Я детство мог забыть, как сон, как небыль,
Но через годы на меня глядят
Глаза солдат, печальные, как небо,
И небо, как глаза солдат.
И страшно мне в глазах увидеть синих
Живую мысль, забитую войной,
И слышать голос маленького сына:
«Где папа мой? Где папа мой…»
Эта горькая история оказалась близкой слушателям, и потому стихи были отмечены бурными аплодисментами. Но более всего меня поразил вопрос и последующая реакция ведущего наш вечер известного поэта, фронтовика, главного редактора популярнейшего тогда журнала "Огонек" Анатолия Владимировича Софронова:
– Анатолий, эту балладу ты публиковал где-нибудь?
Услышав мой отрицательный ответ, он отчеканил, обращаясь к залу:
– Читайте стихи Анатолия Парпары через три недели в журнале "Огонек"!
А меня попросил, чтобы завтра я принес ему подборку своих стихотворений. И непременно «Балладу о суровой нежности».
На следующий день, с трудом проникнув в охраняемое здание издательства «Правда», я пришёл к заведующему отделом поэзии журнала Анатолию Кудрейке со своими стихами. Но старый поэт, прославленный ироническими стихами Маяковского в его адрес, вместо того, чтобы прочитать мои сочинения, долго и нудно говорил мне о том, как много присылают стихотворений в журнал, как много расплодилось виршетворцев... Мне стало жалко его, и я ушел из редакции, так и не отдав стихи.
Месяца через три в фойе Центрального доме литераторов я сидел на диване с приятелем и увидел стремительно идущего А.В. Софронова в окружении нескольких человек. Вдруг он, заметив меня, прервал движение:
– Анатолий, почему ты не пришёл ко мне в редакцию?
Я стал оправдываться тем, что постеснялся беспокоить его и потому зашёл в отдел поэзии…
– Чтобы завтра в 12 часов дня был в моем кабинете. Пропуск будет заказан.
В бюро пропусков действительно всё было оформлено и, спустя несколько минут, я входил в приёмную главного редактора «Огонька», где сидело на стульях и стояло человек двадцать известных литераторов. Я предупредил симпатичную секретаршу о своём приходе и приготовился терпеливо ждать конца очереди.
Минут через пятнадцать она, заглянувшая по вызову в кабинет главного, объявила: «Анатолий, вас ждут». Вскочило несколько Анатолиев. Я узнал среди них прозаиков Анатолия Ткаченко и Анатолия Иванова, но секретарша уверенно отчеканила: «Главный редактор зовёт Анатолия Парпару». В огромном кабинете вокруг огромного стола стояло человек десять сотворцов «Огонька». На столе лежали полосы журнала. Софронов держал одну из них в руке и говорил известному фотокорреспонденту Бальтерманцу, пальцем указывая на фотографию: «Здесь десять членов Политбюро. А где одиннадцатый? Срочно вклеить».
Я тогда ещё не был ни разу на журнальной кухне и мало что понимал в проблемах издания журналов, тем более единственного на всю страну общественно-политического и литературно-художественного. Я знал, что выходит он многомиллионным тиражом и разлетается не только по всему Советскому Союзу. Понимая, что сотрудникам издания не до меня, сел на стул, благо стульев было много, и приготовился ждать.
Минут через пятнадцать Анатолий Владимирович поднял на меня усталый взгляд и мягко сказал: «Стихи принёс? Давай свой конверт. Можешь идти».
Через десять дней мой телефон накалился от телефонных поздравлений: опубликовать, пусть и небольшой, но цикл стихотворений в «Огоньке» означало тогда стать известным в стране, которая любила своих писателей.
Когда мои друзья и знакомые расспрашивали, как мне удалось напечататься в таком журнале, где современные классики печатаются не каждый год, я честно рассказывал, как было. И никто мне, кроме близких, не верил, что такое возможно. И я их понимал. Пригласить в журнал, пообещать напечатать могли многие редакторы. Но, чтобы через четыре месяца вспомнить о начинающем сочинителе, который не приходит, не звонит, не надоедает?.. Да и как вспомнить занятому до предела общественными, международными, писательскими делами главному редактору «Огонька»… Я и сам несколько десятилетий не понимал, как это произошло. Не понимал побудительных мотивов. А они были.
Слишком многое совпало в наших судьбах, И виновата в этом была земля древних кривичей, опалённая невиданной войной. Мы прошли через один ад в одно время: он, сложившийся к тому времени сильный телом, твёрдый духом мужчина, поэт и офицер, и я, обездоленный, умирающий от голода и обстрелов с двух враждебных друг другу сторон и одинаково опасных для мальчугана, будущий поэт и офицер. Я догадываюсь, что Софронова, написавшего стихотворение «История полка»: «Она началась под Смоленском, / Там первая вышла глава – / Когда на лугах деревенских / Шуршала в пожаре трава», – конечно, не могли не тронуть начальные строки моей баллады: «На запад уходил стрелковый полк. / А рядом с ним, таким суровым, / Бежал мальчишка белобровый, /Немногим выше кирзовых сапог». Слишком многое совпало, сблизилось тогда, в тот поэтический вечер: его строки о дочери и мои стихи о своём детстве: его фронтовая молодость и молодость поэта, стоящего на сцене. Ведь мне было тогда столько же лет, сколько было Софронову под Смоленском.
Прав был Александр Пушкин: «Бывают странные сближенья». Бывают. И пусть вас, дорогой читатель, не смущает эпитет «странный», ибо из девяти значений этого слова (смотри древнерусский словарь И.И. Срезневского!) есть несколько подходящих к нашему состоянию: удивительный, необыкновенный, непостижимый. Выбирайте любое из них. Мне милее непостижимые сближенья. Но, оказывается, с годами их можно постичь, как постигнул их я.
Но на этом история с балладой не закончилась. Однажды мне позвонил консультант отдела поэзии журнала «Огонёк» поэт Александр Говоров, который служил за год до меня в киевской военно-морской школе, готовившей специалистов для радиоразведки. (Кстати, ещё о сближениях: в этой же разведшколе учился задолго до нас и Василий Макарович Шукшин, от которого у Виктории Софроновой родилась замечательная доченька Катенька).
Оказывается, что уже около года в отделе лежит письмо на моё имя. Питерский музыкант Марк Бек, руководитель трио знаменитого композитора Соловьёва-Седого сообщал мне, что на стихи «Баллада о суровой нежности» написана музыка и просил откликнуться. Разговаривая по телефону с ним, я узнал удивительную историю о том, как эти стихи вернули к жизни отчаявшуюся женщину и дали ей энергетический заряд на долгие годы. Дело в том, что у Галины Сорочан, пианистки, работавшей в ленинградской филармонии был убит восемнадцатилетний сын. Известие об этой трагедии настигло её на гастролях в Свердловске, и выбило с привычной колеи напрочь. Марк Бек, друг Галины, чтобы как-то вернуть ей душевное равновесие, дал прочитать журнал «Огонёк», лежавший в его гостиничном номере. Именно в нём он прочитал «Балладу о суровой нежности» и порекомендовал внимательно прочитать.
И свершилось невиданное: драма мальчика на войне и весть о потери её сына вызвали в душе матери творческие силы. Талант проявляется в человеке не только от великой любви, но и от великой скорби. Галина, которая и не мечтала о композиторстве, написала музыку на мои стихи. Утром она проиграла свою первую в жизни песню Марку. Так родилась композитор Галина Сорочан, написавшая немало замечательных мелодий и музыкальных пьес. Кстати, «Балладу» исполняли великолепные певцы Виталий Коротаев и Эдуард Хиль.
Так солнечно вошёл в мою жизнь знаменитый писатель и советский общественный деятель Анатолий Владимирович Софронов, у которого было немало друзей и немало врагов. Впрочем, ненависть неприятелей тоже говорит о многом.
Анатолий Парпара
http://voskres.ru/literature/critics/parpara1.htm
