Последний вечер в КрасненькомДокументальный рассказ
Гроза в последние вечера июля находила несколько раз. То с юга, со стороны села, то с юго-запада – прямо на Калиновский лес. Тучи, темные до черноты, с бездонными просветами на заходящее солнце, будто огромные валуны, ворочались, толкались вдали и, наконец, яростно сшибались. И тогда яркие золотые зарницы вспыхивали и освещали землю, притихшую, чутко прислушивающуюся к высокому рокоту каждым своим стебельком.
Большой двухэтажный дом, лесной дворец Раевских, казалось, тоже беспокоился. В печных трубах тонко, монотонно попискивало. Ласточки откуда-то снизу, из-под балкона, выскакивали и прятались в гнездах, прилепившихся над резными наличниками окон и дверей и под резным, вокруг всего деревянного дома, карнизом. Прятались ласточки, выжидали, но потом снова нетерпеливо бросались вниз, к ромашковой поляне, в сад, по тополевой аллее парка – к Хопру. А там, на берегу, “темный дуб склонялся и шумел”. Это Ленивый дуб. Раскидистый, густой и по-стариковски скрипучий.
Сергею говорили, что берег – излюбленное место Раевских. В тени опрятного шестисотлетнего дерева размещалось их семейство и многочисленные гости. А ныне в гостях он, Сергей. Только в гостях у Юлия Ивановича Крейцера, управляющего имением, и его дочери Елены, Лели, московской ученицы Сергея. Ему отвели одну из ста комнат, уютнейший уголок на втором этаже. В этом, 1901 году, он приехал в мае, когда в открытые окна залетали и падали на пол, на рояль, в плетеное кресло лепестки вишен и яблонь. И вот – июль, отцвела липа. “И мне уже двадцать восемь”.
Сергей вспоминает, что о своем возрасте стал думать с тех пор, как ему подарили в Москве Левко, черного ушастого леонберга. Еще совсем недавно глаза у щенка были безнадежно глуповаты и забавны. А теперь Левко серьезный, мудрый пес. “Стало быть, возраст иной, а с ним... и все остальное”.
И еще Сергей вспоминает: впервые в Красненькое он приехал в позапрошлом году, то есть – аж в девятнадцатом веке. Тогда у него не было выбора. Вернее, выбор был, он мог поехать в Ивановку, что в Тамбовской губернии, и его звали туда, но “мне кажется, что родные... меня не любят (кроме отца, который там не живет). Звали для приличия”. Впрочем, это мимолетный наговор, из-за неровного характера и часто меняющегося настроения. Просто ему надо было уединиться, “потеряться” и подождать: “А станет ли она искать?”.
Так он оказался в Воронежской губернии, в Новохоперском уезде, в имении, дотоле ему неведомом.
Она – не стала его искать.
Она – Верочка Скалон. Он узнал ее, когда ей исполнилось пятнадцать лет, а ему шел восемнадцатый. За необыкновенную впечатлительность сестры дразнили Верочку “Психопатушкой”, в то время новомодным словечком. А Сергей всех трех сестер стал величать “генеральшами”: их отец, Дмитрий Антоныч Скалон, был генералом. Скалоны часто гостили у родственников в местечке Пады, что в двадцати верстах от Ивановки, имения родителей Сергея. С первого же дня знакомства вольно или невольно он стал следить за ней. Сообразительная, смешливая и в то же время застенчивая и наивная, она ему нравилась все больше и больше. Ему хотелось постоянно быть рядом с ней. И все же приходилось часто исчезать: он вынашивал свой первый концерт для фортепиано с оркестром. А музыку подсказывали шум деревьев, птичьи трели и... одиночество.
А когда часть за частью будущий концерт выливался на бумагу, когда в такие моменты он почти ничего не замечал вокруг, через окошко протягивалась к нему тонкая рука с пригоршней крупной садовой земляники или в полутьме раскрывались перед его лицом маленькие ладошки с фосфорически светящимися огоньками светлячков. Он все бросал и уходил с ней. И теплые, доверчивые руки Верочки лежали на его больших ладонях.
А потом – все в путь. Сестры Скалон уехали в Петербург, где они жили с родителями в одном из корпусов конногвардейских казарм, а Сергей вернулся в Московскую консерваторию. Теперь уже десятилетней давности его письмо, он знал об этом, хранилось у Верочки. Он писал сестрам: “Давно порываюсь написать вам, хорошие, дорогие генеральши... Почему-то мне кажется, что вы стали ко мне гораздо холоднее, что ваши петербургские бароны начинают вытеснять из вашей памяти воспоминания о бедном странствующем музыканте...”.
Он всегда обращался сразу ко всем трем сестрам, но между строчками умела читать одна Верочка, да он и хотел бы обращаться только к ней. Но это было невозможно. Еще при первой встрече со Скалонами Сергей часто слышал имя – Сергей Толбузин. Молодой и преуспевающий нижегородский помещик, этот Сергей Толбузин был другом детства барышень Скалон, и уже тогда родители Верочки это имя произносили при “странствующем музыканте” с важной и многозначительной улыбкой.
С годами подозрения Сергея подтвердились. И где бы он ни встречал Верочку, всюду сталкивался с гвардейским офицером Толбузиным, с белокурым господином в визитке, весьма учтивым, но малоразговорчивым. И всегда не одна, Верочка смотрела теперь на Сергея с доброй, грустной и немного виноватой улыбкой.
Но он еще надеялся и чего-то ждал. Особенно в Красненьком. В последнем послании он зачеркнул почти все, оставив: “Очередь твоя. Найди меня, или...”.
Она – не стала его искать.
Был лишь один человек, которому он мог не высказать что-то прямо, но кто его сразу бы понял. Это Наташа Сатина, двоюродная сестра Верочки, очень любившая музыку и только что окончившая Московскую консерваторию по классу фортепиано. В 1899-м Наташа неожиданно по пути заехала в Красненькое и сама вручила ему свое неотправленное письмо. И в этой же комнате он прочел: “Верочка Скалон вышла замуж...”.
“Ну, вот и молодец! – вдруг явилась мысль. – По крайней мере -предельная ясность: решительный шаг, и все прошлое к чертям. Не как некоторые – “любят меня только потому, что я музыкант, а не будь я музыкантом, они бы на меня и внимания не обратили”.
И эту незваную мысль он долго пытался удержать на поводу, словно коня-спасителя. Так долго, что ему хватило сил казаться веселым за ужином. Он даже над чем-то смеялся, по обыкновению обхватив руками затылок.
Да и хозяева: степенный, рассудительный, но не лишенный чувства юмора Юлий Иванович Крейцер; брат Лели, балагур и весельчак, обладатель весьма приятного тенора Макс Юльевич; помощник управляющего, сразу и крепко привязавшийся к Левко, Ананий Григорьевич Сидоров; и, конечно же, Леля, его единственная ученица, это юное, милое существо, готовое на все смотреть его глазами, обо всем судить его суждениями, уже сейчас видящее в нем великого композитора и любую слабость его расценивающее как признак истинной гениальности... – все старались создать ему обстановку безмятежную, творческую, домашнюю. Они ни о чем не догадывались.
Одной Леле любящее сердце ее подсказывало: он страдает, он одинок, он кем-то отвержен. Ибо зачем его преследует и преследует тема судьбы из Пятой симфонии Бетховена! И никогда прежде она не представляла, что еще т а к можно “читать” Бетховена, и не слышала т а к о г о исполнения. А когда она случайно подслушала целиком уже здесь написанный им (на стихи Апухтина) романс “Судьба”, она поняла: сердце ее не обманывает. И Сергей не знал, какими горькими девичьими слезами оплакано рождение его новой вещи.
После ужина он поднялся к себе. И снова и снова не перечитывал, а всматривался в строчки Наташи: “Верочка Скалон вышла замуж...”. Он и прежде замечал за собой: волнует его не факт, не событие, не следствие чего-то непоправимого, а какая-нибудь незначащая деталь. И это надолго. Так случилось и тут: “А письма? Что она сделала с моими письмами? Где они?”.
Крейцеры по-деревенски рано ложатся спать. И дом быстро затихает. Как только такой момент наступил, Сергей – осторожно, чтобы не греметь сапогами, нащупывая ступеньки – одну, другую, третью... – в потемках спустился по витой лестнице, бесшумно прошел по коридорчику, вот и дверь. Откинул крючок, и звездная августовская ночь пахнула в лицо, а расстегнул ворот рубашки – и лесная прохлада, покалывая, побежала по всему телу. Ему нравится его неизменное летнее одеяние – сапоги, рубашка навыпуск, просторные брюки, шелковый поясок с кисточками и белая чесучовая фуражка. А страсть – об эту пору полежать да поразмышлять на охапке свежего сена!
Тогда он ушел через парк, по спуску, выложенному булыжником, добрался до мостика, что перекинут над ручьем, вытекающим из Шилова озера, слева, и впадающим в Хопер. В этом недальнем пути на мостике он выкурил, наверно, десятую папиросу. На берегу сразу же нашел чудесную копешку. Но так и не улегся, а все ходил и ходил, то и дело зажигая спички и прикуривая. А на почтительном расстоянии следовал за ним его верный Левко.
“Не странное ли совпадение: Пушкин и Лермонтов тщательнейшим образом нарисовали дуэли, и оба убиты на дуэлях. Я написал “Алеко”. И вот сам как мой Алеко. А Шаляпин был в Петербурге неповторим. Вся опера будто специально для него писана... Что же она сделала с письмами?”.
После он узнал – она их сожгла.
И об этом Сергей узнал все здесь же, в Красненьком, куда приехал и в 1900-м. Непонятная и необъяснимая сила влекла его сюда. Здесь хорошо писалось. Не сразу поддававшиеся или только начатые вещи находили быстрое и точное решение или удачно завершались. И происходило это скорее всего потому, что в имении Раевских он был желанным гостем, близким и высоко чтимым человеком. Над Хопром легко дышалось и светло думалось и при таких обстоятельствах, при которых в другом краю даже срединной России ему все представлялось бы в темном цвете и казалось безвыходным.
А еще – здесь была Леля Крейцер. И была она почти в возрасте Верочки Скалон, в том самом возрасте, когда Сергей впервые увидел Верочку и так долго не может забыть. Вольно или невольно он теперь ищет ее черты в чертах Лели. И находит их. Понимает, что обманывает себя. Но и обман ему отраден и утешителен.
Сегодня Леля составила для него длинный вопросник, отвечать попросила экспромтом и ничего не утаивая. Он согласился.
– Ваш любимый поэт?
– Лермонтов.
– Композитор?
– Чайковский.
– Писатель?
– Чехов.
– Художник?
– Левитан.
– Если бы Вы были писателем или художником, о чем бы Вам больше всего хотелось рассказать?
– О русской природе.
– Ваш самый горький час?
– У Толстого, когда он сказал, что Бетховен – вздор...
– Ваше любимое занятие?
– Сейчас – делать петухов из бумаги.
– Желанный дом для Вас в Москве?
– Третьяковская галерея.
– Чего Вы боитесь?
– Озерной воды. От нее моя лихорадка. Это Наташа внушила.
– Ваша оценка Вашего Второго концерта для фортепиано с оркестром и Второй сюиты для двух фортепиано?
– Вообще, Елена Юльевна, все у меня пока просто дрянь.
– Неправда, Сергей Васильевич! – Леля даже заикаться начала от волнения. – Сюита – вступление, вальс, тарантелла, романс – это звучит удивительно! Так и Наташа считает. И что же, по-вашему, я переписывала не сюиту, а... Я не нахожу слов...
– Сдаюсь. Помня о ваших трудах и мучениях, говорю: тут что-то сносное, кажется, есть. И ничего не таю: есть только потому, что и вы причастны к сюите.
– Пошли дальше.
– С удовольствием.
– Куда бы Вам очень-очень хотелось поехать?
– На Цейлон.
– Это голубая мечта?
– Голубой цвет терпеть не могу. А Цейлон – да, моя постоянная мечта.
– Когда Вы были близ Генуи, какое место в России Вам вспоминалось?
– Красненькое.
– Это правда?!
– Истинная правда. Я там чуть не задохнулся. От безветрия и одиночества. И вспоминал Красненькое, беговые дрожки и вас...
Лелин вопросник порадовал Сергея. Порадовал, потому что он видел, как искренне счастлива была целый день его ученица. Сам он – грубоватый внешне и от природы замкнутый (увы, эта замкнутость его же раздражала больше всего!), – сам он не умел выразить ей, как приятна ему ее, может быть, первая увлеченность. Но он, предмет ее увлеченности, понимал: если он сейчас неосторожно поддастся охватывающему и его чувству, будет поздно.
Рядом с ней не столь острой показалась ему боль от потери Верочки. Он простил Верочку Скалон, даже пожалел Верочку, ибо представил на ее месте себя, а на своем – Лелю Крейцер, влюбленную так же безоглядно и так же безнадежно.
“Видимо, верна поговорка: что бог ни делает, все к лучшему. А точно ли так, поживем – увидим”.
И опять же – здесь, в Красненьком, еще прошлым летом он понял, внезапно и отчетливо осознал, что не прожить им друг без друга – ему и Наташе Сатиной. И зимним воскресным днем, когда они вышли из Третьяковской галереи, он сказал ей об этом.
Но об этом пока никто не знает.
...Гроза в Красненьком и в последний вечер июля не состоялась, хотя тучи – тяжелые, готовые вот-вот обрушиться шумными веселыми струями – по-прежнему чувствовались где-то близко. Изредка погромыхивало, и зарницы нет-нет да и блеснут из-за сумрачных дубов Калиновского леса. И духота всюду, даже у воды, у Шилова озера и на берегу Хопра. Сам воздух, густо настоянный на лесной мяте и еще не везде отцветшей липе, казалось, того и гляди вспыхнет от папиросы, лишь стоит сделать затяжку посильней...
“Ну, и за каким же дьяволом ты приехал сюда?! Побыть рядом, убедиться еще раз, что любим? Убедился? А каково им – обеим? Здесь Леле, а Наташе – в Ивановке. Вероятно, теперь она уже приехала туда. Да и липа твоя отцвела, дружище! Да, твоя липа отцвела.
А вообще – хорошо, что приехал сюда. Необходимо было приехать. Стало быть, в третий раз пытаю судьбу под этим небом. А бог любит троицу. На том аминь”.
Решение пришло быстро, и Сергей уже не захотел его изменить. Вернулся к дому, тихонько поднялся в свою комнату и, светя спичкой, написал на листе нотной бумаги несколько слов Леле. Потом снова спустился вниз и чуть слышно постучал в окошко Ананию Григорьевичу. Помощник управляющего тут же предстал перед ним, открыв дверь и выдохнув:
– Что случилось, Сергей Васильевич?
– Ради бога, не беспокойтесь и простите, что тревожу. Со мной всегда что-нибудь случается. Вот, надумал: надо срочно ехать в Ивановку.
– Сейчас? И как же, без доклада Юлию Ивановичу?
– Так надо, милый вы, Ананий Григорьевич. Там ждет меня Зилоти.
– Александр Ильич? Тоже музыкант?
– Точно. Пианист и дирижер. Концерт мой напечатали. И нам с Зилоти надо сыграться. Вместе в Москву ехать. Но вы же знаете: Юлий Иваныч скоро не отпустит. Я ему потом все объясню. А вас прошу, снарядите в дорогу. И чтоб как мышь – ни звука...
– Да что с вами, чудаками, делать. Надо ж, ни свет ни заря.
...Утром Леля Крейцер прочла записку, оставленную им на письменном столе: “Очень мной уважаемая Елена Юльевна! Позвольте Вас от всей души поблагодарить за Ваше внимание...
Сергей Рахманинов”.
* «Роман-журнал XXI век», №2/2012
Виктор Беловhttp://voskres.ru/literature/library/belov.htm
