Уроки РаспутинаОчерк
Свою первую повесть «Над полями» я переписывал одиннадцать раз. Во всех вариантах неизменным оставалась только первое предложение: «Дождь лил всю ночь». В написанном от руки варианте я отнес ее в иркутский Союз писателей. За месяц ее все же одолел поэт Сергей Иоффе. Я прочитал отзыв и подумал, что вот так, мордой об стол, меня еще не били. Мне черным по белому было сказано: не лезь к избранным. Крути штурвал. Слава Богу, хоть его мне оставил. «Ну, скажем в литературу мне путь не заказан, а вот вам сесть в кабину и научится управлять самолетом не дано», – подумал я, забирая рукопись. Тогда я еще не знал крылатую фразу, что рукописи не горят. У каждой из них своя судьба. И нужно было пройти свою дорогу, свой круг.
Работник бюро пропаганды художественной литературы при Союзе писателей Володя Удатов, увидев мое огорченное лицо, должно быть, в душе посочувствовал неожиданно залетевшему в писательский подвал летчику и, глянув первую страницу рукописи, сказал, что моя рубленая фраза напоминает ему прозу Хемингуэя. Его слова прозвучали неожиданно и, честно сказать, приятно. Взял и усадил рядом со знаменитым американцем – такого подарка я не ожидал. Удатов посоветовал показать рукопись Геннадию Машкину. Я послушался его совету.
Машкин прочитал мой опус и посоветовал переделать ее.
– Пока что литературные рули слушают тебя плохо, – сказал он. – Надо работать.
И я взялся за дело. Переписал, вновь дал почитать Машкину. Тот прочитал и передал рукопись Вячеславу Шугаеву. В те времена Шугаев возглавлял Совет по работе с молодыми авторами. Вячеслав прочитал, посоветовал переделать отдельные главы и сказал, что будет рекомендовать меня на писательскую конференцию «Молодость, Творчество, Современность».
И даже на эту конференцию меня вытащили буквально из кабины самолета, когда я уже собирался вылетать в Киренск. Командиру отряда было наплевать на мою просьбу отпустить на конференцию: есть работа, есть план полетов, сиди, крути штурвал и не рыпайся. Когда я запросил разрешение на выруливание, диспетчер приказал заглушить двигатель, а Хайрюзову, то есть мне, срочно зайти к замполиту иркутского аэропорта. Тому захотелось лично познакомиться с начинающим писателем, о котором ему только что позвонил секретарь обкома по идеологии Евстафий Никитич Антипин.
Через час я сидел в зале, где было полно московских гостей, и слушал, что говорят о моей повести маститые писатели. Семинар прозаиков возглавлял прилетевший из Москвы писатель-фронтовик Владимир Яковлевич Шорор. По его рекомендации рукопись попала в журнал «Сибирь». Ее начали читать Дмитрий Сергеев, затем Борис Лапин. И, уже по их рекомендациям, главный редактор журнала Геннадий Николаев отложил публикацию на неопределенный срок, сказав, что рукопись надо бы еще доработать. Тогда я еще не знал, что бывают случаи, когда Москва для провинции не указ.
Время шло, я перечитывал Шолохова, Фолкнера, Ремарка, Чехова, пытался понять, как они строят фразу, учился, переписывал свою рукопись и ждал публикации. За это время научился печатать на машинке, еще раз перечитал книги всех моих рецензентов, которые после знаменитого Читинского семинара именовались не иначе, как иркутской стенкой. Вот об эту стенку я и разбивал себе лоб. Перебирая книги, я натолкнулся на стихи Шиллера:
В царство сказок возвратились боги,
Покидая мир, который сам,
Возмужав, уже без их подмоги
Может плыть по небесам.
Сегодня я с благодарностью вспоминаю то время и еще раз убеждаюсь, что период непризнания – вещь сама по себе поучительная, через нее надо пройти. Она побуждает к творчеству, к пониманию себя самого, чего ты стоишь и что можешь в этой жизни.
Сразу же после конференции я поступил в Иркутский университет на филологический факультет и чуть ли не каждую неделю стал приносить в редакцию «Восточно-Сибирской правды» заметки и очерки, которые зав. отделом спорта и информации Володя Ивашковский тут же ставил в номер под рубрикой «Репортажи из кабины самолета». А вскоре рукопись моей многострадальной повести попала к Валентину Распутину. Он прочитал ее быстро и пригласил меня к себе домой.
Прямо после полета я сел в автобус и поехал к Распутину. Шел осенний дождь, было холодно. Валентин встретил в дверях, подал мне тапочки и проводил на кухню. Там он накрыл стол, стал заваривать чай. Это он любил и умел делать. Затем достал приготовленную рукопись, полистал ее, протянул мне.
Я разглядел его пометки, плюсы и минусы на полях.
– Тема малой авиации сама по себе не решает задачи, – сказал он. – Это, судя по намерению автора, не очерк, а повесть.
Я заметил, что прежде чем начать говорить он как бы перекатывает во рту невидимые камешки, подготавливаясь к произнесению первого слова.
– Запомни первое: каждый из твоих героев должен говорить своим языком.
Распутин помолчал немного и добавил:
– Характер лучше всего показывать через диалог. Может быть, твоим летчикам надо поговорить в кабине, когда они попали в грозу? Именно там, в экстремальной ситуации, должны проявиться характеры. – И, помолчав еще раз, добавил:
– А лучше начни новую вещь. У тебя получаются очерки о пилотах в «Восточке».
«Надо же – заметил» ,– мелькнуло у меня в голове.
– У художников, это, кажется, называется выехать на пленэр, – смутившись, сказал я.
– Да, чувствуется, что твои товарищи списаны с натуры,– улыбнулся Распутин. – Надо идти от простого к сложному. Одномерной прозы не существует. Она чаще всего бывает безмерна, у нее много этажей. Образ может быть не только в описании природы, его можно показать через психологию, чувства. Художник создает образ красками, писатель словами, основой всему служит воображение. Художник это видит и чувствует. Время от времени Распутин выходил в соседнюю комнату, покормить недавно родившуюся дочь Марусю. А вскоре с работы пришла Светлана Ивановна и стала угощать меня пирогами.
На Новый год я привез Распутиным с Севера елку, пушистую, высокую. Валентина дома не было, я затащил елку в комнату и уехал к себе домой. Вечером слышим звонок в дверь. Жена открыла, на пороге Распутин. Смущенно улыбаясь, он протягивает подарки: красиво изданные сказки Гауфа, моим маленьким сыновьям, тогда еще невиданные, должно быть, привезенные из-за границы шоколадные яйца «киндер сюрпризы», а мне станок и лезвия для бритья «Шик». Я сбегал в комнату и принес приготовленные ему простые с твердым графитом карандаши. Я уже знал, что Распутин любит такие, он их затачивал тонко-тонко, чтобы писать мелко и убористо. После перепечатки одной страницы написанного им текста получалось до шести страниц на машинке.
После своего первого визита к Распутину, уже дома, я еще раз перелистал рукопись, разглядывая мелкую карандашную правку: разбор был полным и тщательным, вплоть до расставленных запятых.
Позже я не раз отмечал характерную для него особенность, он был внимателен к собеседнику, к тексту, который читал или правил. Однажды я был свидетелем, как он звонил в Москву своему редактору и по телефону более часа выправлял текст книги, которая готовилась в печать в издательстве «Молодая гвардия»
«Сколько же он заплатит за телефонные переговоры?», – мелькнуло у меня в голове.
***
«Валентин пишет трудно» не раз я слышал от писателей в Иркутске. «Если трудно, значит хорошо», – приглядываясь к своим новым товарищам из иркутской стенки, соображал я. В разговорах, спорах, обсуждениях для меня открывался писательский мир. И я открывал для себя многое.
Как-то на посиделках у отъезжающего в Москву Вячеслава Шугаева Роберт Рыбкин упрекнул Распутина, что тот использовал сюжет, который есть в его повести «Тяжелые снега».
– Нас здесь целая команда пишущих, – помолчав немного, ответил Распутин. – Я предлагаю всем написать рассказ с одним сюжетом. Уверен, что это будут десяток совершенно не похожих друг на друга текстов.
Ответ Валентина меня восхитил. Не бывает двух людей с похожими характерами, с одной и той же походкой, речью, темпераментом, жизненным опытом и мастерством, даже если они делают одно и то же дело.
Часто на встречах со студентами Распутина спрашивали, как он пишет, каков его график, когда встает и когда ложится спать.
– Встаю рано, завариваю чай, – улыбался Распутин. Начинаю прилаживаться, настраиваться на работу. До обеда я, бывает, напишу три предложения. После обеда вычеркиваю два. Надо, чтобы текст отлежался. Через какое-то время ты глядишь на него свежими, не замыленными глазами. Прочитал, снова отложил, после еще найдешь что вычеркнуть. Текст становится чище и точнее. Это все равно, что полоскать белье.
***
А в тот первый для нас вечер мы сидели на кухне, пили чай, я нахваливал собранные и посоленные Валентином рыжики. После мы не раз съездим с ним в тайгу по грибы и по ягоды. Для него, жителя далекого таежного села Подволошино, заготовка грибов и ягод была привычной работой. Позже приезжая к нему на дачу я видел, как он лопатой вскапывает огород, делает грядки, высаживает морковь, свеклу, огурцы и картошку. И ходит по участку в фуфайке и кирзовых сапогах. Валентин любил показывать инструменты, которые он привозил из-за границы. Чаще всего он бывал на даче один; свежий воздух, простор, ни кого не надо занимать разговорами, сиди, размышляй, занимай себя тем, к чему лежит душа.
Однажды я приехал к нему после вылета, хотел помочь по хозяйству. Он глянул на мое лицо и кивнул на кровать:
– Отдохни.
Я прикорнул, а когда проснулся, гляжу на столе свежий хлеб и деревенское молоко. Пока я спал, Валентин сходил и принес специально для меня. За столом пожаловался, что и здесь на дачу лазят непрошенные гости.
– Шарят, берут что поценнее. Недавно стащили электрорубанок, который привез из Финляндии. А вот бутылку водки не нашли. Я ее в печку спрятал. Прикрыл золой. Вот они и не нашли, – Он засмеялся тихо, как ребенок. – Выпьешь?
– Будем пить молоко, – улыбнувшись, сказал я. – Оно полезнее.
Как-то летом он меня с друзьями-летчиками пригласил собирать жимолость к знакомому старику охотнику в верховьях Лены. Валентин тогда писал очерки в книгу «Сибирь, Сибирь!» и хотел поговорить со старожилом о прошлом житье-бытье на отдаленной заимке.
Ехать было далеко. По дороге стали вспоминать свои прежние походы по ягоды. Валентин слушал, как мы набивали свои объемистые горбовики. С каждым новым рассказом ставки росли: четыре, пять ведер ягод – за полдня. С некоторой тревогой поглядывая на нас, Распутин вдруг произнес:
– Ну, дорогие мои, такой ягоды я вам не обещаю! – И, засмеявшись добавил: – Вы меня свозите туда, где, по вашим рассказам, ягоды на кочках ведрами стоят. По пути у машины спустило колесо. Остановились, сменили камеру. Валентин сменил меня и начал подкачивать камеру.
– Я теперь буду всем говорить, что сам Распутин менял мне колесо, – пошутил бортмеханик. Сергей Левин
– Пусть на насосе поставит свой автограф, – пошутил второй пилот Рагоза.
***
Приехав на место, мы расположились табором в лесу неподалеку от заимку, где жил старик. Перекусили. А затем рассыпались по кустам. Набрав ведро жимолости, Валентин взял блокнот, карандаш и пошел искать старика, который, как нам сказали, был на покосе.
-Хочу записать его рассказ, – сказал Распутин.
Вернулся скоро, с улыбкой на лице.
– Что, записал? – спросил я
– Да нет, – засмеялся Валентин. – Сказал, что у него сегодня не приемный день. Сено ворошить надо.
***
В девяносто пятом году Василий Белов, Валентин Распутин и я, по приглашению Радована Караджича, поехали в Республику Сербскую. Там уже который год шла гражданская война. По дороге нам то и дело попадались разбитые снарядами дома, взорванные церкви и мечети. В русском батальоне, который размещался в Сараево, командир части полковник Васильев долго рассказывал нам, что сюда был строгий отбор, среди его подчиненных выбирали людей непьющих, которые не употребляли наркотики и так далее. А после пригласил нас пообедать и выставил на стол водку. Валентин глянул на стол и пошутил:
– Нас тоже отбирали в эту поездку по тем же параметрам.
Вскоре начался обстрел, нас по объездной дороге вывезли из Сараево, и мы, поднявшись на гору, выпрыгнули из машины в траншею. Дальше ехать было опасно, дорога простреливалась артиллерией боснийцев. Сербы изредка постреливали в сторону стоявших внизу домов. Валентин взял бинокль и стал смотреть в сторону Сараево, где между домов были натянуты камуфляжные сетки и окна были закрыты листами фанеры. У крыш и проемов домов то и дело были видны всполохи выстрелов.
– Никогда не думал, что попаду на войну, – сказал Распутин присевшему у немецкого зенитного пулемета «Браунинг» Василию Ивановичу Белову.
Надо сказать, что Василий Иванович Белов пользовался особой любовью среди сербов. Невысокий, крепенький, живой, с поседевшей бородой, он, как лесовичок ходил по траншее, обнимался с бойцами и просился записать его добровольцем в сербскую армию. Сербы в свою очередь расспрашивали его про Шамиля Басаева, который только что захватил больницу в Будённовске.
Позже нам показали сербское кладбище, где были похоронены русские добровольцы. Микола Яцко, украинский казак из Запорожья, Олег Бондарец из Киева, Анатолий Остапенко, Александр Шкрабов, Виктор Десятов, Юрий Петраш, Дмитрий Чекалин, – записывал в свой блокнот Распутин, вглядываясь в лица молодых ребят на обелисках, многие из которых были запечатлены еще в советской военной форме.
Много позже Валентин с горечью скажет:
– Потеряли мы Украину. И, думаю, не скоро соберемся вновь. Там в Югославии отрабатывался дьявольский сценарий. Прежде всего для России. А начали с Украины. Столкнули нас лбами.
***
А потом был прорыв через Пасавинский коридор. Мы хотели проехать в Книн – столицу Сербской Краины. Дорога туда пролегала через город Брчко, проскочить сквозь узенькое в пару километров горлышко. Справа были позиции хорватов, слева – мусульман. Дорога шла по берегу Саввы. Заслышав далекие выстрелы, шофер-серб остановил машину, дальше ехать было опасно.
– Надо дождаться темноты, – предложила сопровождающая нас переводчица. Ждать предстояло несколько часов. И тут шофер сказал, что несколько дней назад он уже проезжал здесь днем с Радованом Караджичем.
– Давайте поедем и мы, – вдруг предложил новоиспеченный русский серб Василий Иванович Белов.
И мы поехали, вернее, помчались, объезжая свежие воронки. Миновали взорванный мост через Савву, горящий, подбитый танк. И тут чуть левее дороги вырос черный гриб, следом другой. Водитель резко нажал на тормоза, по барабанным перепонкам ударила волна, а следом на лобовое стекло и крышу посыпалась мелкая крошка. Краем глаза я заметил, что и сзади машины вырос гриб. «Берут в вилку!» – мелькнуло у меня в голове. Через несколько секунд шофер вновь дал по газам, и мы помчались среди воронок и разрывов. «Вот так влипли! – крутилось у меня в голове. – Сманил двух великих русских писателей, усадил их в одну машину и сейчас нас всех могут накрыть одним снарядом». И только когда выскочили за Брчко, и разрывы остались позади, мы осознали, как были близки к черте, за которой вечность.
С десяток минут мы, переваривая пережитое, ехали молча. То и дело по дороге нам стали попадаться беженцы, узлы на телегах, бредущие дети. И вдруг вижу, Василий Иванович поворачивается к Валентину и спрашивает:
– Валя, как ты думаешь, нас еще долго будут читать?
– Не знаю, – помедлив немного, ответил Распутин и, кивнув на беженцев, добавил: – А вот стрелять еще будут долго. И не только в Сербии, но и в России.
Валерий Хайрюзовhttp://www.voskres.ru/literature/library/hayryuzov.htm
