Один день.Анастасия РахлинаФрагмент книги «В руки твои, Господи» – об иерее Игоре Розине, убиенном за веру 13 мая 2001 года на Северном Кавказе. 
С мамой В тот день красивая девушка Женя, папина гордость, с годами всё больше походившая на отца, каталась с подругой в Приэльбрусье на лыжах.
Вообще-то она должна была быть совсем в другом месте – не в горах, а внизу, в городе Тырныаузе, в храме: было воскресение, 13 мая, день памяти святителя Игнатия (Брянчанинова), епископа Кавказского, особенно почитаемого ее отцом-священником. Он служил сегодня Божественную литургию, но Женя на службу не поехала – сама толком не могла объяснить, почему. Просто так. Все хотели, чтобы она поехала, и она знала, что должна, а она вот взяла и сделала наоборот.
Вся Женина семья в тот день была в храме – только она на горе. Впрочем, сожалеть об этом уже не имело смысла – служба наверняка закончилась.
Тем временем прихожанка Мария, которую только что причастил на дому, приехав к ней после литургии, отец Игорь (а Мария лежала дома после инфаркта), думала вот о чем: что ничем его не угостила. Батюшка был как родной – они соседствовали по даче с середины 1990-х, еще в те времена, когда он и батюшкой-то не был, а только ездил по воскресениям и в церковные праздники (в которых Мария тогда не особо разбиралась) на старенькой машине, битком набитой детьми (у Розиных их было пятеро), в храм. Ближайший располагался в ста с лишним километрах – в городе Баксане, бывшей казачьей станице. Ни в высокогорном поселке Терскол, где жили Розины, ни в лежащем чуть ниже городе Тырныаузе, построенном уже в советские годы, где жила Мария, храмов не было никогда.
Звал сосед в храм и ее, но Мария от предложенных поездок отказывалась: дел по горло – однако когда в Тырныауз приезжал батюшка, присланный из Нальчика (что случалось не часто – обычно раз в месяц), ходила на службы. Сложившаяся после «перестройки» маленькая община собиралась в выделенной городскими властями комнате женского общежития. Служили в основном молебны.
Несмотря на неблагочестивые отказы и, как говорили близко знавшие Игоря люди, его тяжелый характер, у Марии с Розиными были очень теплые отношения. Она всё пыталась по-дачному угостить чем-нибудь вкусненьким детей и хорошо запомнила, как те стоически отказывались: «Мы не можем, у нас пост!» Запомнила и как однажды соседка Катя, подойдя к общему забору, сказала, что завтра в их городе будет служба, и Мария переспросила: батюшка, что ли, какой приехал из Нальчика или из Баксана? «Нет, – сказала соседка, – не приехал, а мой Игорь стал батюшкой», – и, услышав такое, Мария выскочила за калитку, и они обнялись с теперь уже не просто Катей, а матушкой Екатериной, и плакали от радости, и смеялись, и даже вроде бы прыгали.
А теперь батюшка уходил от Марии нестерпимо грустный. Сказал непонятное – с тяжелым сердцем сказал, с болью: «Молитесь за меня, Мария! Вы не молитесь за меня!» «Как же, – всполошилась она, даже не дослушав, и начала возражать: – я молюсь, и на утренних молитвах поминаю, и на вечерних, и на Псалтири, и в записочках пишу!» Но он ответил всё с той же тугой: «Вы не молитесь за меня, Мария!» И, спускаясь по лестнице, вдруг оглянулся, окатил синевой из невозможно-невозможно печальных, пронзительных каких-то глаз – у нее даже в груди защемило. Этот взгляд она запомнит навсегда.
С трудом дойдя до окна, она смотрела, как он садится в машину, и думала, что нужно будет, когда она поправится и приедут в гости внуки, пригласить в гости батюшку и загладить сегодняшнее – наготовить всего повкуснее.
А свечница Валентина тем временем немножко сердилась, что никак не может уйти домой, и вот теперь еще принесло эту Свету с ее свечами – ходи с ней от подсвечника к подсвечнику, ставь: Света сама ничего не понимала и требовала сопровождения. А Валентина уже всё убрала после службы и взяла было сумку и совсем собралась запереть их маленький храмик и пойти, но сперва пришел этот молодой балкарец: руки в карманы, батюшку ему подавай, – а теперь вот еще и Светлана.
Валентину нисколько не удивило, что балкарец – то есть скорее всего мусульманин – спрашивал батюшку. Такое бывало, кто к нему только не приходил с разговорами, и на всех у него находилось время – «свои» даже порой ревновали. Валентина как-то не выдержала и наскочила на батюшку: «На каждого бомжа у тебя время найдется, не то что на нас!» А он ей ответил, как обычно отвечал, когда она, бывало, раскипятится: «Угомонись, Валентина!» – и обнял за плечи. Любил ее, несмотря на ее воинственный характер, – а может, и не «несмотря», а вот прямо за него и любил: горячее сердце, отважное. И Валентина сразу угомонилась.
Так что гость ее нисколько не насторожил – она даже отправила его в батюшкину квартирку, располагавшуюся в доме, стоящем впритык к храму. Вообще Розины жили в горах, в Терсколе, но когда город выделил храму эту квартирку, стали в ней ночевать, приезжая на службы, – не наездишься туда-обратно за 40 километров.
В горах Сейчас батюшки в квартире не было: он отправился причащать Марию. Не было и матушки: сразу после службы она уехала на работу, в горы, на метеостанцию «Чегет». Зато была Лена Горохова, друг семьи Розиных, вместе с маленьким сыном Васей жившая в их доме в Терсколе и возившая на службы всё шумное семейство на своем красном джипе. Вот и сейчас она с батюшкиными детьми – Ильей и Сашей – пила, наверное, чай в ожидании отца Игоря.
И Валентина сказала тому парню идти к ним – покормят. Но он не пошел. «Постеснялся, наверное, – подумала Валентина, – или нет там никого», – завидев, что он трется на улице возле храма, и даже хотела пойти спросить, но тут пришла Светлана, и Валентина осталась где была – никак ей было сегодня из храма не выйти, ну как будто не выпускали. А еще она почему-то ужасно нервничала – почему, сама не понимала, никогда с ней такого не было. Вот-вот должен был подъехать батюшка. «Скорей бы», – думала она.
Тем временем пономарь Андрей, возвращавшийся домой после службы, думал вот о чем: что отец Игорь, который во всех смыслах заменил ему отца (родители Андрея совершенно неожиданно, один за другим, умерли примерно за полтора года до этого), в последнее время очень скорбел. Это началось еще осенью, когда погиб девятилетний сын батюшки, которого тоже звали Андрей. И вот с той поры отец Игорь очень переменился – словно получил в этой смерти некий секретный знак от Бога. И жил теперь словно уже не здесь.
Были и другие знаки, от людей – и очень даже понятные. Например, однажды отец Игорь со своим пономарем спешил на требы – а ходил он всегда в подряснике, несмотря на то, что в их северокавказском городе можно было попасть из-за этого в очень непростую ситуацию. Не у всех местных жителей подрясник вызывал уважение – в те годы скорее наоборот. Вот и в тот вечер из открытого окна машины им вслед донеслось: «Взять бы тебя, поп, за косичку и голову отрезать». И хохот.
А за несколько недель до 13 мая к машине отца Игоря подбросили убитую собаку. Нетрудно было догадаться, что это означало в местных реалиях: если ты отсюда не уберешься, с тобой будет, как с этой собакой.
Проповедь в последнюю поминальную субботу Великого Поста 2001 года, незадолго до смерти Но отец Игорь не боялся – напротив: готовился, ждал. Звучит это, конечно, безумно: почему, например, в милицию не пошел? Но…
Мы проповедуем Христа распятого – иудеям соблазн, эллинам безумие[1]: отец Игорь к тому моменту уже давно жил в другой системе координат. Дмитрий Чуйгук, его сосед по Терсколу, это очень хорошо запомнил.
Однажды у них вышел разговор на эту тему. У многих местных, и балкарцев, и кабардинцев, подогреваемых ваххабитами, чье влияние в 1990-х всё больше ощущалось в этих горах, тогда очень переменилось отношение даже к старым знакомым. Разные бывали случаи в Терсколе – и оскорбить могли, и вот просто во двор зайти и взять то, что приглянулось, то ли позарившись на чужое добро, то ли провоцируя на открытые конфликты.
У себя в Храме «Смотри, что кругом творится! – сказал соседу при случае обстоятельный и серьезный Дима. – А ты ведь священник, ты на виду. Люди вообще еще к вере не приобщились, у них своего ничего нету, они… Опасно очень. Ты подумай, чтобы как-то обезопасить себя». «Я об этом тоже всё время думаю – даже и угрозы были», – отвечал батюшка.
Дима про угрозы впервые слышал и не на шутку разволновался – власти тогда ничего поделать не могли, чтобы изменить обстановку в регионе, где русские оказались в положении бесправном и можно сказать: беззащитном, и принялся внушать отцу Игорю, что следует быть осторожнее.
«А как быть осторожнее? – ответил тогда Диме отец Игорь. – Вон, в Писании сказано: зажегши свечу, не прячут ее под сосуд[2]. На всё воля Божия. Если я встал на это место, я не могу по-другому. Угрозы были, и не раз, и не два – вот четыре дня назад были угрозы».
Дима – простая душа – аж подпрыгнул: так ведь надо что-то делать!
«А ничего не сделаешь. Я не могу: я священник – не могу прятаться. Должен служить, нести свет и слово Божие, проповедовать. Бог управит. Только от Него зависит».
Единственное, сказал, чего боюсь, что как мужчина не смогу не защищаться. Все-таки он физически очень сильный человек был – и отважный: спасатель, каких мало, командир Приэльбрусского отряда, альпинист, мастер спорта. Это точные его слова были: «Боюсь, что не смогу принять смерть со смирением. Принять волю Божию».
И вот, зная, что смерть его в буквальном смысле не за горами, батюшка готовил себя и скорбел смертельно.
Тяжесть его скорби прихожане ощущали физически, но вот сегодня за службой батюшку наконец отпустило – после того, как он причастился Святых Христовых Таин. Пономарь Андрей это прямо почувствовал. Об этом он и думал, звонкими майскими дворами подходя к дому, – а день был такой хороший, солнечный, ясный.
После потребления Святых Даров священнику подают воду, чтобы тот умылся, – и вот сегодня, подавая ее, Андрей попросил у отца Игоря прощения: «Простите, батюшка, я очень досаждаю вам». «Нет-нет, – услышал в ответ, – что ты, мне не в чем тебя прощать, наоборот, всё хорошо. Всё хорошо. Иди сегодня после службы домой».
Всенощное бдение Последнее было необычно: батюшка всегда брал Андрея на требы. «Учись, – говорил, – запоминай, потом в семинарию поступишь». «Да куда почти в тридцать лет в семинарию – людей смешить», – отнекивался Андрей. А сегодня вот почему-то батюшка его с собой не взял. На этой мысли Андрей дошел до дома и вставил ключ в замочную скважину.
Тем временем – или чуть попозже – батюшкины «жигули» подъехали к храму. Дверца хлопнула – батюшка вышел из машины. Помимо спортивной сумки, с которой он обычно ездил на требы, отец Игорь держал в руках пакет, где лежали кассеты с записями проповедей протоиерея Александра Шаргунова. Их собирался послушать Андрей, но батюшка сказал, что сперва сам послушает: они тут, вдалеке от столицы, мало знали московских имен – да вот накануне и забыл пакет в машине.
Отец Игорь зашел в храм. Первым делом направился в алтарь – положить на престол дароносицу.
Тут возможна некоторая нечеткость в последовательности событий. Зашел ли в этот момент в храм давешний парень? Ждал ли отца Игоря в мерцающей полутьме, среди неярко горящих лампад? Или батюшка позвал его, когда уже вышел из алтаря? Валентина только помнит, что руки пришедший держал в карманах, – и она очень вежливо, «даже ласково», как она потом говорила, попросила руки в церкви так не держать. Тот не стал спорить, вынул.
Батюшка пригласил гостя в пономарку – маленькую комнатку, вплотную примыкавшую к алтарю. Это тоже было необычно: отец Игорь всегда беседовал с посетителями в храме, сидя на скамеечке. И Валентинино беспокойство достигло верхнего предела: зачем батюшка его в пономарку-то повел?! Прямо плохо стало Валентине от этого беспокойства.
А Женя всё еще каталась в горах на лыжах. Всё было хорошо: и сверкающий снег, и солнечная погода, – но вдруг Женя, отличная лыжница, папина ученица, начала падать – раз за разом, на ровном месте, кубарем. Она падала и не могла понять, в чем дело. Эти паденья Женя запомнит на всю жизнь, когда, сопоставив, поймет, в какой момент они происходили.
А Валентина думала только об одном: только бы поскорее ушел этот парень. Она слышала, как батюшка сказал ему: «Садись!» Немножко времени прошло, она задумалась, но вдруг резкий звук вывел ее из оцепенения. Она вскинулась и в приоткрытую дверь пономарки увидела, как падает отец Игорь. Тот парень стоял над ним с ножом.
Это было непонятно. Это было невозможно. Она закричала: «Батюшка!» – и ринулась к ним через храм.
Дверь пономарки открывалась вовнутрь – и вот она толкала, толкала эту дверь и повторяла: «Что тебе нужно от нашего батюшки, оставь батюшку в покое, уходи!» Она не понимала, что батюшку убивают. Не хотела понять. Всё это было как в каком-то дурном медленном кино.
Тот человек нагибался к батюшке и бил его ножом. А Валентина снова толкала дверь и наконец закричала – от бессилия. Страшно, так громко, как только могла.
И тогда убийца обернулся к ней с ножом, с которого уже стекала святая кровь – кровь отца Игоря, перемешанная с Кровью Господа: ведь батюшка всего час назад причащался Святых Христовых Таин.
Валентина смотрела на кровь и ничего не могла сделать. Ничего. Ничего в руках не было, ничем она батюшке помочь не могла. Сколько это длилось, она не помнит.
Вот в таком храме всю жизнь и прослужил Помнит только, что отец Игорь все-таки выстоял и не сопротивлялся. Хотя он бы этого парня в узел завязал, если бы захотел. Но нет – смог батюшка, выдержал, Господь укрепил Своей благодатью, и отец Игорь принял самое трудное, самое страшное со смирением.
Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас[3].
Когда наконец тот человек отошел от истекающего кровью священника и двинулся на Валентину, она увидела, как отец Игорь поднимает правую руку, чтобы сотворить крестное знамение, и услышала его последнее слово: «В руце Твои, Господи, предаю душу мою»…
(Окончание следует)
