Воспоминание о последних днях жизни

[EVG]

Воспоминание о последних днях жизни

Архимандрита Порфирия, настоятеля Русско-посольской церкви в Риме

Находясь в Риме, почти во всё время пребывания там покойного отца архимандрита Порфирия, я имела случай видеть его часто и присутствовала при его последних минутах, – и потому, согласно желанию друзей его, считаю долгом передать всё, что только мне известно о нём.

По приезде в Рим, в начале марта 1865 года, я посетила отца Порфирия. Приём его был вообще чрезвычайно приветливый и в полном смысле пастырский, что особенно ценится на чужой стороне. С первого же раза он внушал к себе особенное уважение, любовь и доверие, так что заранее сердце говорило: вот где в трудную минуту жизни можно найти успокоение и утешение! Такое отрадное впечатление вынесла и я из квартиры о. Порфирия после первого моего посещения и, по возвращении домой, часто припоминала назидательные речи этого умного и доброго пастыря. То же отрадное впечатление выносилось и впоследствии: он во всякой беседе находил случай сказать что-нибудь назидательное, или пригодное для жизни, или располагающее душу к полной покорности святому провидению. Да, сам он был преисполнен христианской любви: оттого эта святая любовь была душою всех его речей и бесед. С другой стороны, истощённый болезнью вид его, какая-то строгость во взгляде, жизнь, большею частью сосредоточенная и созерцательная, – всё это, при встрече с таким пастырем, невольно заставляло оставлять суету мирскую и хлопоты житейские за прагом его скромного помещения, в котором не видно было никакой изысканности, никакого украшения; только книги, лежащие повсюду, и на столах и на стульях, говорили, что это скромное жилище – не простого мирянина, а мужа, который поставил себе целью жизни трудиться во славу Божию и во спасение своё и ближних. И не книги только, – нет, все слова и речи о. Порфирия подтверждали то же самое. Бывало, он всегда был хладнокровен и молчалив, когда в присутствии его говорили о чём-нибудь, не имевшем никакого отношения ни к религии, ни к нравственности. А только что речь касалась предметов религиозных или нравственных, – и о. Порфирий тотчас изменялся: откуда тогда бралось столько энергии, столько силы духа в этом болезненном теле... Его речь была сжата и несколько отрывиста; но в кратких, метких и выразительных словах он передавал очень много. Видно, душа его была богата высоким знанием и глубокими думами!.. И эти слова его долго, долго слышались в памяти слушателей... Видно, они были у него не делом впечатления минуты, а плодом зрелой, глубоко прочувствованной мысли!

Ничто не могло так оскорбить и расстроить его, иногда даже на несколько дней, как не довольно уважительный отзыв о предметах религиозных или нравственных. Он приходил тогда в чрезвычайное раздражение, хотя и напоминали ему, что такое раздражение крайне вредно для него.

Да, религия была для него такою великою святынею, что из-за неё, забывая своё болезненное состояние, он часто входил в жаркие споры с людьми, легко относившимися к предметам веры, и даже с членами римского духовенства не раз имел самые длинные диспуты, которые часто лишали его сна на всю ночь и имели вредное влияние на его здоровье.

Что касается до меня, то я навещала его часто, и чем чаще навещала, чем чаще прислушивалась к его речи, тем более чувствовала его доброе влияние на состояние моей души. После беседы с ним я всегда чувствовала себя как-то лучше: вера во мне делалась живее, упование крепче. – Но как отрадно было это доброе влияние его, – так тягостна была мысль о ненадёжности его здоровья. Доктор его однако ж не терял надежды на восстановление его сил, и уверял, что при спокойной регулярной жизни он может скоро поправиться. Он передал своё мнение бывшему поверенному в делах барону Мейендорфу. Так как наступавший великий пост мог утомить отца Порфирия, то барон Мейендорф, чтобы облегчить предстоявшие ему труды, немедленно пригласил из Ниццы в Рим отца Кантидия, прибывшего туда на одном из кораблей, сопровождавших покойного Наследника. Отец Кантидий вскоре прибыл и, благодаря распоряжению барона Мейендорфа, мы были все успокоены насчёт здоровья отца Порфирия. Впрочем, о. Порфирий в продолжение всего поста приезжал ко всем службам, часто сам совершал литургию, на которой приобщал своих духовных детей; сам служил и всю страстную неделю, и пасхальную утреню; эти труды под конец чрезвычайно утомили его.

Для восстановления сил, он утренние часы обыкновенно проводил на воздухе. Доктор его Кунде отыскал ему удобное место, где он был защищён от ветра и пользовался солнечною теплотою: это место — на Monte Pincio, где есть прекрасный сад, расположенный на одной из главных возвышенностей Рима; здесь утром совершают прогулку больные и дети, а вечером – городское общество. Здесь-то и о. Порфирий с книгой в руках проводил утром несколько часов сряду. Монашеская одежда его сначала обращала на себя внимание любопытной публики, но так как он продолжал носить её, и никогда не заменял её светскою, – то все привыкли к ней и знали, что это прогуливался настоятель православной русской церкви.

После святой недели, доктор Кунде скончался, – и отец Порфирий пригласил доктора Valery, профессора римского университета. Valery настаивал, чтобы он ехал скорее в приморское местечко Porto d’anzio, пользоваться там целебным для него морским воздухом, потому что там в апреле и мае воздух имеет самое благотворное влияние на больных; а в начале июня появляются лихорадки, и оставаться там опасно. Немало нужно было употребить усилий, чтоб убедить его на эту поездку. Так как многие русские оставались ещё в Риме, то он беспокоился о том, что без него могут совершать только обедницы, а не литургии. Поэтому в ожидании их отъезда он откладывал и свою поездку, к крайнему огорчению как нас, так и доктора, его пользовавшего. Внезапно полученное известие о кончине Наследника расстроило его чрезвычайно; отъезд его был отложен, – и только 11 мая отправился он в Porto d’anzio, весьма утомлённый службами и душным воздухом города, но зато с покойной совестью, ибо русских уже не оставалось в Риме. Он поселился на самом берегу моря в удобной квартире, с балконом, на котором сидел по вечерам и дышал влажным морским воздухом. Прекрасный морской берег, совершенно плоский и песчаный, который, на протяжении версты или более, оканчивается нависшими скалами, служил ему местом утренней и вечерней прогулки. Обыкновенно, часов в 6, ему приводили осла, и он, в сопутствии вожатого, отправлялся по этому берегу и там, в тени скал, у самого моря проводил всё утро за чтением книг. Я два раза посетила его, и вполне поняла, как ему пришлось по душе это место. Почти к самым ногам его подходили тихие волны. Море своею беспредельностью наводит нас на мысль о вечности. Какою же отрадою оно должно было веять на человека, который положил себе за правило жить на земле для вечности! Сколько светлых дум, сколько светлых чувств оно должно было заронить в эту чистую, боголюбивую душу! К тому же это местечко, избранное о. Порфирием, находилось вдали от всякого жилья, и голос забот и тревог людских не нарушал его покоя. Оттого он так полюбил это тихое уединение, что все вечера до заката солнца оставался в нём, – и только к 9 часам возвращался домой. Следующий день шёл тем же порядком. Эта тихая, регулярная жизнь так восстановила его здоровье, что когда недели через две он приехал в город по случаю праздника, то мы все с радостью заметили в нём счастливую перемену: голос его сделался гораздо звучнее, походка твёрже, силы крепче. Доктор рад был этой перемене, – только советовал ему не утруждать себя путешествием в город, тем более что и русских в городе уже не было.

4-го июня, по совету того же доктора, о. Порфирий оставил Porto d’ anzio и переехал в Ариччию, местечко близь Альбано. Это – римские дачи, живописно расположенные по скату Альбанских гор, куда переезжают на лето многие римляне и иностранцы для избежания духоты и нездорового воздуха городского. Ему была нанята удобная квартира во дворце Бонапарта, устроенном для летних жильцов. Один из хороших докторов Рима, Нардини, проводивший лето в Альбано, был приглашён о. Порфирием – наблюдать за ходом его болезни (этот доктор лечил его впоследствии, до самой кончины). Он уверял, как и другие, что, при спокойной регулярной жизни, здоровье отца Порфирия может поправиться надолго, повторил советы прежних докторов, и требовал, чтобы он говорил как можно менее, и умеренно читал. Я проводила лето также в Арричии, и предложила ему мои услуги – читать для него вслух книги. Он принял моё предложение.

Тут он устроил жизнь свою как в Porto d’anzio. В 6 часов утра он отправлялся на покойной и смиренной лошадке (что также было предписано доктором) в ближайшие леса Альбанского озера, и там, в тени дерев, занимался чтением – часов до десяти. К 5-ти часам пополудни уезжал опять и возвращался домой с закатом солнца. В промежутках же, то есть до обеда и после, я приходила читать ему; а иногда читала и вечером, когда он не выезжал на прогулку. Когда я читала, – то чтение наше начиналось главою Евангелия и апостольских посланий; я читала по-русски, а о. Порфирий сличал по греческому подлиннику или по итальянскому переводу; потом следовало чтение то русских духовных журналов, то клерикальных римских, то других французских и итальянских книг духовного содержания. Вечером продолжалось то же чтение, и почти каждый день он выслушивал одну, а иногда несколько проповедей высокопреосвященного митрополита м. Филарета, которыми он восхищался постоянно. Когда я приходила, то обыкновенно лежали уже на столе отложенные для чтения книги с загнутыми листами, которые передавал он мне, одну за другой. Таким образом было прочтено многое. В особенности его интересовало подробное описание жизни и деятельности С. Альфонса Лигори: глубокая вера этого мужа, неизменная покорность воле Божией и строгие правила привлекали внимание о. Порфирия. Много он также интересовался книгой, полученной им от одного католического священника, в которой были подробно изложены уставы и история всех монашествующих орденов римской Церкви. Изучение итальянского языка шло у него своим чередом и с таким успехом, что к концу лета он мог читать свободно итальянские книги и журналы. Чем более я посещала его, и видела вблизи, как текла жизнь его, тем более изумлялась постоянно одинакому его настроению: всегда был он неизменно один и тот же – как в выражении лица, исполненного глубоко благочестивой думы, так в речах и приёмах. Когда у него не было посетителей, он был чрезвычайно спокоен; иногда говорил охотно и с благодушием, но редко с весёлым духом. Весёлое расположение проявлялось в нём только тогда, когда он хотел занять гостей своих; но видно было, что такое состояние души было у него вынужденное.

Отец Порфирий вообще мало говорил про прежнюю жизнь свою; только с удовольствием вспоминал о времени, проведённом им в Симоновом монастыре, и был чрезвычайно доволен в тот день, когда получал оттуда известия. Они оживляли его; и тогда он охотно сообщал некоторые события из жизни своей, много говорил о друзьях своих, оставшихся в Москве; письма их перечитывал неоднократно. Кажется, они были единственным утешением в его одинокой римской жизни.

В рассказах отца Порфирия особенно замечательна была полная готовность отдать должную справедливость каждому. Он не любил слушать пересудов и дурных отзывов: если случалось ему слышать подобные беседы, – он старался их прекращать. Даже вступался за римско-католический мир и не верил вполне всем бесчисленным рассказам, которые сообщались ему. «Дурное, – говорил он, – всегда и везде преувеличивается, и больше занимает людей, чем доброе; поэтому доброе и остаётся менее известным».

[EVG]

Безучастность к удовольствиям мира и бескорыстие – также замечательная была черта в жизни о. Порфирия. Он крайне был недоволен, когда видел, что истрачивается сумма, как бы она мала ни была, на вещь ненужную, или на пустое удовольствие; ему и на мысль не приходило приобрести для себя что-нибудь такое, что служило бы к большему удобству для его жизни, или украшением его комнаты. Он, по-видимому, ничего не желал и ничего не имел. Одежда его была до того скромна, что после кончины его остались только две рясы – одна, сделанная им в Риме из весьма дешёвой материи, другая из более дорогой материи, которую он надевал по праздникам. При таком настроении души трудно было окружавшим его доставить какое-нибудь удовольствие. – Мне, впрочем, раз досталась эта честь. Однажды я пришла к нему вечером для чтения книг. Он спросил меня:

– Что ж мы будем читать сегодня?

– Что вам угодно, – отвечала я.

– А вам что бы хотелось?

– Мне, – отвечала я, – сегодня хотелось бы почитать Евангелие и некоторые проповеди преосвященного Филарета.

– Какое удовольствие, – сказал он, – доставляете вы мне подобным желанием! Дай Бог, чтоб и впредь оно было вам присуще. Изберите же сами те главы, которые желаете прочесть, и прочтите.

По окончании чтения он долго говорил со мной, пояснял прочитанное и был в полном благодушии.

– Благодарите, и возноситесь чаще мыслью к Господу Богу, – сказал он мне, когда я оставляла его, – просите благословения Его на все дела ваши, и помните, что благословение Его приобретается верою, любовью и покорностью воле Его. Не унывайте и не огорчайтесь, если желания ваши не исполняются в жизни. Будьте твёрдо уверены, что всё ко благу и спасению нашему; мы часто не знаем, чего желаем и чего просим. Предайтесь же вполне святой воле и милосердию Господа Бога, и спокойствие душевное будет вашим уделом.

Когда я пришла на следующий день, на столе его лежала уже книга проповедей преосвященного митрополита Филарета с загнутыми листами.

– Вот прочтите эти проповеди, – сказал он мне, когда я кончила обычное чтение Евангелия и посланий апостольских, – и скажите мне, что наиболее произведёт на вас впечатление.

В конце июля сильные и продолжительные жары при совершенном недостатке дождя несколько ослабили его; ещё более расстраивали его здоровье поездки в Рим, для совершения служб по праздникам, хоть русских в городе никого почти не было. Ему говорили, что обыкновенно на лето церковь запирается, и причт уезжает в окрестности, потому что не для кого почти служить. Он не хотел нарушать своих обязанностей, – и только лихорадка, полученная им в Риме, сильное изнурение и убеждения доктора заставили его отложить свои поездки в Рим для служения.

В Ариччии он поправился совершенно; часто посещал ближайшие монастыри, изучал быт их, познакомился со многими духовными лицами, которые нередко навещали его. Все отзывались о нём с большим уважением; даже прислуга дома, где он жил, спешила наперерыв угодить ему, подходила целовать его руку, принимала живое участие в состоянии здоровья его и иначе не отзывалась о нём, как о человеке святом. «Неужели и другие пастыри ваши походят на него?» – спрашивали у меня многие, разговаривавшие с ним, или только видевшие и слышавшие про него, – спрашивали как поселяне окрестностей Рима, так и особы других слоёв общества. И врач, пользовавший его, не раз мне говорил: «Я считаю себя счастливым, что пользую такого прекрасного пациента. Такая глубокая вера, такое непреклонное желание исполнять долг свой – это редкий и назидательный для каждого из нас пример; я был бы весьма счастлив, если б успел восстановить его здоровье; но боюсь, что просьбы мои не утруждать себя сверх сил зимой останутся безуспешны и не преклонят непреклонной воли его». К несчастью, опасения врача сбылись.

В конце сентября нового стиля о. Порфирий неожиданно собрался на несколько дней в Неаполь, чтобы посетить о. Михаила, посольского священника, которого очень любил, и с которым во время его пребывания в Риме имел длинные беседы. Я убеждала его не предпринимать этой поездки, потому что воздух Неаполя вреден для слабогрудных. Он отвечал, что поездка для него необходима, что он едет не более, как на три дня, и что в такое короткое время воздух Неаполя не может иметь на него влияния. Доктор не останавливал о. Порфирия. «Для такого учёного и умного человека, – говорил он, – общество людей, ему подобных и занимающихся тем же делом, необходимо не только для морального состояния его, но и для здоровья. Я соглашаюсь на эту поездку, потому что предполагаю, что свидание с вашим посольским священником может быть ему нужно и послужит развлечением в столь одинокой и однообразной жизни его; к тому же и путешествие удобно: оно совершается скоро и по железной дороге». Отец диакон нашей посольской римской церкви сопутствовал отцу Порфирию. Отец Порфирий поехал уже несколько усталый: он накануне, т.е. 14-го сентября, совершал литургию в Риме, и всенощное бдение 13 числа.

Через 6 дней они возвратились. О. Порфирий так был слаб, что доктор, увидевший его на следующее утро, был изумлён, и много сожалел, что согласился на это путешествие. По словам о. Порфирия, он уже в Риме чувствовал себя нехорошо; а в Неаполе продолжительные беседы с о. Михаилом, посещение некоторых лиц, желавших познакомиться с ним, осматривание монастырей и церквей ещё более утомили его. По истечении трёх дней он оставил Неаполь, и хоть чувствовал себя весьма худо, но на обратном пути исполнил своё желание – посетить монастырь Monte Cassino, основанный св. Бенедиктом, и имеющий одну из самых замечательных и богатых библиотек католического мира. Осмотрев все замечательности монастыря и расспросив обо всём, что могло интересовать его, он в тот же день с поездом железной дороги приехал к вечеру в Ариччию.

Таким образом он исполнил всё, что заранее предположил. Его деятельность и неизменная привычка исполнять всякое дело без малейшего отлагательства – не изменяли ему и во время его болезни. Эта необыкновенная аккуратность и точность в исполнении была одною из отличительных черт его характера. Когда он сообщал о своём намерении сделать то или другое, это было уже делом сделанным, ибо он сообщал тогда только, когда всё было им обдумано и решено. Исполнение уже совершалось немедленно и он успокаивался лишь тогда, когда всё предположенное было исполнено. Так совершилась и поездка в Неаполь, о которой объявил он накануне отъезда в Рим, и несмотря на дурное состояние здоровья, исполнил всё, что заранее предположил. К несчастью, он слишком рассчитывал на свои силы; и путешествие его в Неаполь принесло ему положительный вред. Может быть, здоровье его и поправилось бы сколько-нибудь, если бы он подольше отдохнул за городом на чистом воздухе, среди спокойной, деревенской жизни; но это не состоялось. Узнав, что два русских семейства уже прибыли в Рим, он и сам стал собираться туда же; а когда услышал о болезни одного из художников, – то, нимало не медля, велел подать экипаж и уехал.

– Видите, – сказал он мне при прощанье, – как мне теперь нужно быть в городе.

В Риме он нанял для себя другую квартиру, которая имела все желаемые им условия: она была вблизи от посольской церкви, расположена на юг, с невысокой и покойной лестницей; была уютна, тепла и так просторна, что в одной из комнат, находившейся в стороне, он устроил моленную, где служил молебны и панихиды. В хорошую погоду он выезжал каждый день, даже посетил лекции университета (Sapienza) и римской коллегии (Colleggio romano). В эту зиму, как и в предшествующую, он проводил все дни в занятиях.

Богословие, церковная история, христианская археология, церковные обряды, устройство монашеских орденов и духовных училищ – вот предметы, которые возбуждали в нём самый живой интерес. Проезжая через Германию, северную и среднюю Италию, на пути из Москвы в Рим, он и там не упускал случая посещать монастыри и школы. Ни болезнь, ни утомление от пути, ни отсутствие привычки говорить на живых языках не были для него препятствием. Хорошо зная латинский язык, он на нём объяснялся с монахами, священниками, учителями и инспекторами как в католической Германии, так и в северной Италии и Риме.

Прибыв в столицу папства, он тотчас запасся календарями и мартирологами, чтоб изучать жизнь и особенности римско-католического мира; с этою же целью он посещал церкви и монастыри. Постоянное чтение издаваемых в Риме духовных журналов (Civilla Catolica, Salvatore и друг.), равно и других книг с клерикальным характером знакомило его с развитием и внутреннею жизнью западного католического мира. Круг знания этого мира ещё более расширялся в нём чрез личное знакомство и частые и долгие беседы с членами римского духовенства. Между ними к числу его знакомых принадлежал известный учёный кардинал Питра и один из провинциальных генералов иезуитского ордена. Иезуит Мартынов, во время своего пребывания в Риме, также посещал о. Порфирия.

Каждое новое сочинение по богословию или истории Церкви тотчас приобретал о. Порфирий. Мне очень памятно, как интересовался он книгой Тейнера о Клименте XIV, где подробно изложены обстоятельства уничтожения ордена иезуитов с перепиской и отзывами католических государей по этому поводу.

Христианская археология также сильно занимала его. Вопрос об устройстве иконостаса он старался разъяснить архитектурными остатками в катакомбах и в базилике св. Климента. Прочитав однажды о древней иконе византийского стиля в церкви Богородицы в Космедине (S-ta Maria in Cosmedin), он тотчас же поехал туда, чтоб собственным опытом проверить впечатление автора. Избранный в общество древнерусского искусства, он сильно тревожился тем, что его здоровье не позволяло ему принимать участие в трудах этого общества.

По возвращении в Рим, я по-прежнему навещала о. Порфирия и читала для него книги. Выбор чтения был всё тот же. Он особенно интересовался в эту пору изучением ордена иезуитов; но подобные книги в Риме иметь трудно. Гр. Бобринский, узнав об его желании прочесть историю этого ордена, написанную священником Гетте, немедленно выписал её из Парижа и прислал о. Порфирию. Эта книга была последняя, которую я читала ему.

В начале декабря силы его стали заметно упадать. Чувствовал это и сам больной, – только никому не говорил ни о том, что он крайне слаб, ни о том, что он по слабости своего здоровья просил себе уже помощника из Москвы. Я узнала о том и другом неожиданно. Однажды я пришла сообщить ему мысль гр. Бобринского просить от имени всех русских, проживающих в Риме, помощника из России отцу Порфирию.

– Посоветуйте нам только, – сказала я ему, – как это сделать лучше и вернее.

Он был чрезвычайно тронут таким вниманием.

– Поблагодарите от меня, – отвечал он, – но это дело уже сделано. Я послал письмо, в котором сам просил себе помощника.

– Когда же это вам вздумалось? – спросила я.

– О, в бессонные ночи чего-чего ни придумаешь, – отвечал он.

– Неужели по ночам вы не спите?

– Да, – отвечал он спокойно, – разве вы не замечаете, что я стал гораздо слабее?

– Отчего же вы прежде не сказали нам, что чувствуете себя хуже, и что хотите просить себе помощника? Ведь это давно было бы уже устроено.

– До великого поста меня хватит, – сказал он также спокойно, – а после, не знаю.

С большим нетерпением ждал он из Москвы ответа на письмо своё. Здоровье его шло хуже, он становился слабее, задумчивее и беспокойнее; чтение уже не занимало его, как прежде; какие-то грустные думы читались на бледном лице его. Но дней за десять до праздника рождества Христова он почувствовал себя крепче, и согласился для желавших говеть – служить обедницы и всенощные бдения в своей моленной, где стоял налой со св. крестом и Евангелием. Читал молитвы тихо, часто отдыхал и во всё время служения стоял, облокотясь на налой; после службы несколько времени спокойно проводил в беседе с говевшими.

Всенощное бдение накануне рождества Христова он начал очень бодро, но к концу было заметно в нём сильное утомление. За обедней, в день праздника, он ещё более утомился, и так как хотел непременно служить сам вечером всенощное на воскресенье, то домой не возвращался, а остался в здании посольства. Княгиня Горчакова, постоянно заботившаяся о нём, устроила для него всё необходимое. Там он провёл время до всенощного бдения, которое совершал крайне изнеможенный.

– Неужели вы будете служить завтра? – спросила я его, и, получив утвердительный ответ, продолжала:

– А меня просили многие русские, которых я сегодня видела, передать вам их просьбу, чтобы вы не служили завтра обедни, а поручили о. диакону отслужить обедницу. Погода дурная и холодная, вы так устали, поберегите себя на будущую неделю, вам предстоит ещё много трудов.

– Поблагодарите их всех за участие, – заметил он мне на это, – я ещё в силах, и завтра могу служить.

Настаивать было бесполезно.

Несмотря на дождливую и холодную погоду, он приехал в церковь и совершил литургию. Все русские просили его убедительно не служить более, по крайней мере, до Крещения, чтоб можно было отдохнуть и с силами собраться.

– Нет, – возражал он, – служить – это мой долг, и долг священный, и я чувствую в себе ещё довольно сил исполнить его.

Накануне нового года, в холодный вечер, он опять поехал в церковь и после всенощного бдения почувствовал себя гораздо хуже. За обедней он был уже так слаб и бледен, что страшно было смотреть на него; а, между тем, все возгласы он старался говорить громко и внятно сверх сил своих. Молитву за молебном он едва мог окончить. Во время же пения «Тебе Бога хвалим» он почувствовал совершенный упадок сил и отошёл от престола Божия. Когда я зашла к нему после службы, он, после долгого молчания, спросил меня заботливо:

– Меня, я думаю, сегодня за службой и не слышно было.

– Напротив, – отвечала я, – вы слишком громко произносили молитвы; а ведь чрез это вы раздражаете лёгкие, о чём неоднократно говорил вам доктор.

– Всё – в воле Божией, – заметил он со спокойным духом.

– А я к вам послом от всех русских, – продолжала я, – все умоляют вас не служить, пока не поправитесь, и завтра поручить о. диакону отслужить обедницу.

На это он повторил то же, что и прежде, т.е. что служить – священный долг его, – только прибавил, что всенощного бдения он не в состоянии теперь совершить.

– Да вы теперь недвижимы, – сказала я, – как же вам служить, да и для кого? Ведь, вы знаете, сегодня званные обеды и вечера, и никого не будет в церкви...

– И вы не будете? – спросил он меня.

– Я также звана на обед, – отвечала я, – но постараюсь поспеть хоть к концу всенощного бдения, и, если позволите, заехать к вам узнать о вашем здоровье.

Он согласился. Лишь только я пришла к нему после всенощного, он тотчас же спросил меня:

– Много было в церкви?

– Да как я вам говорила, – отвечала я, – почти никого.

– А служба шла хорошо? – спросил он опять.

– Очень хорошо, – отвечала я, – и певчие пели прекрасно.

Затем я прибавила:

– Во всё время нашего обеда речь шла о вас, о. архимандрит; все очень жалеют, что вы из-за нас так утруждаете себя. Мы часто по лености, или из-за пустых мелочей опаздываем к службам, или вовсе упускаем их; а вы? Вы, больной, изнеможенный, убиваете себя из-за нас. Это, право, совестно, даже тяжело для нас. И потому меня просили убедить вас, что если вы не хотите поберечь себя для вас самих, то сделайте это для нас. Мы любим, высоко ценим и почитаем вас, как умного и доброго пастыря; вы для нас очень нужны; поберегите же себя для пользы вашей паствы... Ведь и забота о пользе паствы – не последний долг пастыря!

– Ведь и я высоко ценю и свято чту, – заметил он, – эти чувства моей доброй паствы, мною незаслуженные... Передайте ей мою искреннюю благодарность, но скажите, что, если только я нужен для паствы моей, Господь Бог сохранит меня для ней. Но мой долг прежде всего исполнять обязанность служителя Церкви, а в остальном предаться вполне святой воле Божией.

[EVG]

И, верный слову своему, на другое утро в воскресенье, несмотря на чрезвычайную слабость свою и холодное время, отправился совершать литургию – и совершил, – но нужно было видеть, чего ему это стоило! По лестнице его носили на руках!.. Между тем ещё предстояли службы в сочельник и крещение... О. Порфирий сам видел, что для этих служб он должен был приобрести много сил, и потому в течение трёх дней до сочельника он старался не делать ни малейшего движения, сидел в покойном кресле и не говорил почти ни слова. Это ему помогло; но на самый короткий срок. В сочельник за великим водоосвящением уже заметно в нём было утомление; за всенощным он был ещё слабее, а за обедней в день крещения он был так слаб, что когда стоял с крестом в царских дверях, и делал отпуст, – то два раза пошатнулся, и молитва замерла на устах его. Страшно было смотреть на него, но всё ж никто не думал, что это была последняя его служба, и что через неделю, в этой самой церкви, мы увидим его уже во гробе.

После обедни я заехала к нему; он в крайнем расслаблении недвижимо лежал на диване. Потом сел в кресло и попросил меня читать ему. Я читала, а он постоянно переменял своё положение, то ложился, то садился. Тяжкие страдания его выражались как на лице его, так и в частых, тяжёлых вздохах; но ни одной жалобы, ни одного ропотливого слова не слышно было от него.

На другой день он был ещё слабее, и просил меня послать телеграмму в Москву, чтобы узнать, скоро ли оттуда прибудет к нему помощник...

– Я боюсь, – прибавил он, – чтоб без него вам не остаться без службы в воскресные дни.

Телеграмма немедленно была отправлена. Оп с нетерпением ждал ответа, и рассчитывал, когда может получить его.

В субботу я почти весь день читала для него книги. Он слушал с полным вниманием и иногда останавливал меня, чтоб поглубже вникнуть в прочитанное. Удивительная сила духа в слабом теле!.. К вечеру пришёл доктор, и по осмотре больного сказал мне: «Я теряю всякую надежду на его выздоровление; мне кажется, что дни его сочтены; может быть, всё кончится очень скоро; завтрашний день, впрочем, определённее скажет, чего можно ожидать».

Когда после всенощного бдения я зашла опять к нему, – он попросил меня написать в Неаполь к отцу Михаилу, чтобы он постарался приехать в Рим к будущему воскресенью для совершения богослужения, – и когда на другой день, в воскресенье после обедни, я навестила его, – то первый вопрос услышала от него:

– Хорошо ли шла служба?

Я дала ему утвердительный ответ, и прибавила:

– Мы молились гораздо спокойнее, нежели когда вы, больные и слабые, служите.

Он махнул рукой и сказал:

– Я и сегодня мог бы отслужить, да доктор уверил меня, что мне не выстоять службы. Другому бы я не поверил.

Потом вдруг с беспокойством спросил:

– А письмо к отцу Михаилу?

– Оно уже на пути в Неаполь, – отвечала я.

– Ну, спасибо вам, – сказал он, – а как вы думаете, когда приедет он?

И, получив ответ, что о. Михаил прибудет в среду, просил меня продолжать чтение истории Гетте, и спокойно слушал её.

В 2 часа служитель его принёс обычный его обед, состоящий из двух блюд и поставил на столе близь постели, в углу комнаты. О. Порфирий посмотрел на стол, и остался недвижим. Заметив, что он неоднократно взглядом как будто измерял пространство, отделяющее его от стола, – я принесла к нему кушанье. Он пообедал, и просил меня продолжить чтение. Я продолжила, – и, оставляя о. Порфирия, просила служителя его сказать доктору, который обещал в 5 часов навестить пациента, чтоб он зашёл ко мне. – Доктор зашёл, и сказал мне решительно, что всякая надежда потеряна, что болезнь идёт быстро, и что было бы хорошо, если бы о. Михаил приехал в среду.

Я немедленно послала телеграмму о. Михаилу, прося его прибыть в Рим как можно скорей, и потом поспешила к о. Порфирию. Он спросил меня:

– Когда думаете вы получить ответ от о. Михаила?

Я отвечала:

– Завтра утром; потому что я, зная неаккуратность здешних почт, в другой раз ему телеграфировала и просила его, для вашего спокойствия, прибыть в Рим как можно скорее, и он во вторник, вероятно, прибудет.

О. Порфирий очень рад был такой вести и просил меня заняться чтением.

В понедельник рано утром – принесли мне телеграмму от о. Михаила, извещавшую о его приезде на следующий день.

– Вот, – сказала я о. Порфирию, – о. Михаил будет завтра здесь, – и подала ему телеграмму.

Он с большою радостью прочёл ее, и сказал:

– Ну, спасибо ему – добрый человек!

К полудню пришёл доктор, и сказал мне при выходе, что он не ручается не только за несколько дней, но и за один час, и потому просил меня распорядиться, чтоб всю ночь кто-нибудь был около него. Я сама решилась наблюдать за ним целую ночь, и потому, когда о. Порфирий сказал мне: «Ну, теперь пора уже вам домой; уже 9 часов», – я спросила его:

– Не позволите ли мне остаться у вас? Доктор настоятельно просил, чтобы около вас был кто-нибудь, для наблюдения за временем принятия лекарств, для подачи вам нужных для вас вещей, так как вам не следует делать теперь ни малейших движений, требующих от вас каких-нибудь усилий или напряжений. Это единственное средство для вашего поправленья.

– Сальватор (это было имя его слуги) посидит подле меня, – отвечал он.

– Но Сальватор не в силах провести ночь без сна, – возразила я, – он с 5 часов утра на ногах; он готовил кушанье; он сколько раз выходил со двора!

– Я позвоню, когда мне будет нужен, – сказал он, – и нет необходимости ему сидеть около меня.

– Но ведь доктор приказал, – я снова возразила, – притом Сальватор может не услышать вашего звонка. Позвольте же мне остаться. Я возьму книгу и буду читать; мне вовсе спать не хочется; а когда отдохнёт Сальватор, он тогда побудет около вас.

– Ни за что, – сказал он неспокойно... Я приняла от него благословение и вышла из комнаты; но осталась в прихожей, откуда можно было всё слышать. До часу ночи он, кажется, был спокоен, но после стал кашлять и всё чаще и чаще; наконец, раздался звонок, и другой вслед за первым. Сальватор не приходил... Я решилась войти в комнату, – и только что отворила дверь, как запах дыма поразил меня: комната была вся полна им. С ужасом взглянула я на о. Порфирия; он сидел на диване, опершись рукой на стол. Я поспешила бросить в камин выкатившееся полено, которое, вероятно, уже давно дымилось.

– Как вы здесь? – спросил он с удивлением.

– Я не могла не послушаться доктора; я не могла оставить вас одних, и что я сделала, то, без сомнения, сделал бы и каждый из ваших друзей, – отвечала я.

– Где же вы сидели? – снова он спросил.

– В прихожей.

– Да там ведь страшный холод?

– Да, очень холодно, – отвечала я намеренно, чтоб он позволил мне остаться у него.

– Так зачем же вы уже здесь не сидели, если непременно хотели остаться?

– Да ведь вы же сами не позволили, и даже рассердились на меня; и вот, чтоб успокоить вас, я и ушла из комнаты в прихожую.

– Отогрейтесь поскорей у камина, – продолжал он с беспокойством, – ведь можно простудиться, а беда быть больным.

– Никакой нет беды, – отвечала я, – только нужно исполнять приказания доктора, и тогда всё пойдёт хорошо; а теперь прошу вас, успокойтесь; я отворю двери, вымахаю дым, и кашель ваш прекратится.

Через несколько времени он действительно успокоился, но вовсе не спал, и даже не задремал ни на минуту. Во вторник (12 января) утром он спросил чаю, чего прежде не позволял себе, ибо чай был запрещён ему. Весь день провёл он одинаково. Все русские заезжали и утром и вечером узнавать о состоянии его здоровья и входили в моленную, где уже с утра был наш почтенный и добрейший о. диакон, который и передавал им всё, что касалось о. Порфирия. Когда о. Порфирий слышал разговор в соседней комнате, это заметно тревожило его. Я говорила ему, что все очень жалеют его и постоянно наведываются о нём.

– Что же им говорят обо мне? – спрашивал он.

– Да то, что вы ещё не понравились, и что принять никого не можете; впрочем, они и не желают беспокоить вас.

Он два раза приглашал к себе тех, которые наведывались о его здоровье, – и между ними княгине Шаховской, которой сестра уехала в Россию и через месяц должна была вернуться в Рим, сказал очень спокойно: «Кажется, сестрицы вашей мне не дождаться». Это было единственное слово во всё время его болезни, которое доказывало, что он чувствовал опасность своего положения и близкий конец.

К крайнему сожалению, в 12 часов дня я получила телеграмму от о. Михаила, уведомлявшего, что, по случаю отъезда неаполитанского наместника, поезды железной дороги были внезапно переменены, и потому он приедет не ранее как завтра в 6 часов вечера. Я не решилась передать это неприятное известие о. Порфирию, полагая, что, может быть, он сам заведёт о нём речь. И в самом деле, часов в 5 он посмотрел на часы и сказал:

– Вот скоро приедет о. Михаил. Приготовил ли Сальватор обед ему, и кто поедет встречать его на железную дорогу?

Тогда я сообщила ему содержание телеграммы. Он без тревоги сказал:

– Так на завтра надо распорядиться.

К вечеру ему стало заметно хуже; маленькая хрипота послышалась в горле; он постоянно то раскрывал, то закрывал глаза и переменял положение.

Часов в 11 он пожелал перейти в спальню и лечь на постель. До сего времени он лежал в гостиной на диване, совершенно одетый. Он приподнялся очень скоро и встал. Когда я хотела поддержать ого, он сказал: «Не нужно, я дойду сам», – и дошёл довольно скоро и твёрдо. Но за сделанным усилием последовало страшное ослабление: он не лёг, а почти упал на постель, и лежал недвижимо несколько минут. Потом приподнялся и попросил уложить ему подушки повыше. Хрипота в горле усилилась, дыхание сделалось прерывисто и коротко. Ежеминутно можно было ожидать конца его, и каждый его вздох казался последним. Лицо его было страшно бледно, взор угасал. 13 января утром, часа в 2, слуга его принёс телеграмму. Я передала её о. Порфирию. Это была телеграмма из Москвы от о. архимандрита Игнатия, извещавшая о скором отъезде помощника о. Порфирия. Он распечатал телеграмму, прочёл её, и с радостью сказал: «Славу Богу, я теперь спокоен». В скором времени он опять пожелал перейти в гостиную, и встал с постели, но уже один не в силах был перейти комнату. Он лёг опять на тот же диван около камина, и как будто не мог найти удобного положения, а между тем ни одной жалобы не вырвалось из груди его.

– Какой пример терпения подаёте вы нам, – воскликнула я невольно, – вот почти двое суток, как вы не уснули ни на минуту, чувствуете такое беспокойство и, конечно, страдаете, и между тем ни одним словом не выражаете ваших страданий.

Он безмолвно взглянул на меня, но взгляд этот выразил всё то страдание и томление, которое он переносил так безропотно.

– Не принести ли вам святой воды? – спросила я. – Вы сами освятили её ещё так недавно; она успокоит и поможет вам.

– Принесите мне масла от мощей св. Петра, – сказал он, – оно стоит у образов в спальне, я сам взял его из собора.

Когда я подала ему масло, он привстал, перекрестился несколько раз, и помазался им, но только спросил:

– Горит ли лампада перед образами?

Я пошла в спальню и зажгла лампаду. Вскоре ему сделалось как будто лучше; он лежал тихо, точно отдыхал. Через несколько минут он обратился ко мне и сказал:

– Почитайте мне.

– Что прикажете? – спросила я.

– О таинстве крещенья, – отвечал он, – это в духовном журнале – № такой-то – посмотрите на этом стуле между такими-то книгами, – и указал так ясно, что о. диакон тотчас нашёл.

Когда я окончила чтение, он сказал мне:

– Теперь почитайте мне Евангелие.

Я выбрала из Евангелия от Матфея нагорную проповедь Спасителя. Когда глава была окончена, он сказал:

– Довольно; теперь прочтите канон молебный Богородице и канон Ангелу хранителю.

Во всё время, пока я читала ему, он часто делал крестное знамение, и тихая, святая молитва выражалась на лице его. По окончании канона Ангелу хранителю, он сказал едва слышным голосом: «Довольно».

Часов до пяти утра (13 января) он был спокоен, но уже видимо угасал, – дыхание становилось труднее, голос слабел, произношение слов делалось невнятным. Доктор пришёл очень рано и долго оставался у него. Когда он вышел, то сказал нам:

– О. Порфирий при последних минутах жизни своей; он до вечера не доживет, и священника не дождётся; я советую вам спросить у него, не теряя времени, не желает ли он сделать какие-нибудь распоряжения.

– Но это встревожит его, – возразила я.

– Нисколько, – ответил доктор, – он изумительно спокойно говорит о себе, он сам спросил меня, долго ли ещё остаётся жить ему?

– Что же вы сказали? – спросила я.

– Я сказал надвое, – ответил доктор, – я сказал, что имею мало надежды, но что конец его жизни может наступить скоро, но может и замедлить.

По уходе доктора, я с о. диаконом вошла к больному, чтоб спросить у него о его последней воле. На вопрос мой: «Как он себя чувствует?» он отвечал:

– Всё так же, да вы лучше меня знаете; вероятно, доктор с вами откровеннее.

– Да, я сейчас говорила с ним, и не могу скрыть от вас, что он беспокоится на ваш счёт.

– Что же он вам сказал? – спросил он несколько отрывисто.

– Он сказал мне, что ещё надеется на ваш сильный организм, и что, может быть, вы выдержите эту болезнь, но с другой стороны не ручается и за короткое время. Конечно, всё в воле Божией, и мы надеемся, что Он сохранит вас; но, во всяком случае, для вашего и нашего спокойствия, если вы имеете сделать какие-нибудь распоряжения, то передайте нам; вы можете быть вполне уверены, что мы свято передадим каждое слово ваше.

Он вдруг взглянул на меня пристально, и в этом взгляде выразилась ещё раз, и в последний раз, вся сила воли его. После минуты молчания, в которую он как будто собирал последние силы свои, он опять взглянул на меня, и самым спокойным, твёрдым и внятным голосом произнёс следующее:

– На похороны мои 200 скуд[2] отдайте отцу Михаилу, я думаю довольно, – и потом вынул ключ и, отдавая его мне, прибавил:

– Вот ключ от письменного стола моей спальни – там в ящике лежит бумажник с деньгами, и подле другой свёрток. Русские книги отдайте в здешнюю церковную библиотеку; иностранные перешлите в Москву обществу любителей духовного просвещения; всё остальное завещаю племяннику моему Кузнецову, учителю в Вологде; вы его знаете.

Сказав это, он оставался безмолвным. Часов в 9 утра спросил чаю и выкушал несколько чашек одну за другой; он уже был так слаб, что всё выпадало из рук его, а между тем, когда я хотела помочь ему, он говорил: «Не надо, я и сам могу держать». И только лекарство принимал он не из своих рук. Часов в 11-ть он спросил кушать обычной пищи своей – рисовой каши. Когда её подали, он стал беспокоиться, приготовил ли Сальватор нам завтрак, и пили ли мы чай. В это время принесли письмо (13 января) с почты. Я передала ему, он распечатал и читал его с замечательным на лице удовольствием.

– Как я доволен, – сказал он, окончив письмо, – это от о. архимандрита Игнатия; мой помощник выезжает, пожалуй, уже выехал, недели через две будет здесь – теперь я совершенно спокоен. Я вам прочту письмо.

– Да зачем же вам утруждать себя чтением: если позволите, я сама прочту, – сказала я.

Он передал мне письмо и продолжал говорить о своём помощнике, не замечая, вероятно, что слова его были уже невнятны и иногда непонятны. Потом опять прочёл письмо. К часу дня показались все признаки близкой кончины; дыхание сделалось конвульсивно и коротко, хрипота усилилась, руки холодели. Чрез несколько времени он стал что-то говорить, и можно было разобрать лишь то, что слова эти были на итальянском языке; я попросила его сказать по-русски; невнятно и тихо сказал он, чтоб позвали его служителя.

Минут за 15 до кончины, он попросил поднять подушки повыше и облокотился на правую руку, поддерживал ею голову. В другой руке пульс перестал уже биться; она лежала холодная и недвижимая. Последние минуты были тяжки. Кажется, о. Порфирий уже не был в полной памяти. Когда он открывал глаза, что было ежесекундно, то он усиливал взгляд, как будто желая узнать и увидеть окружающее его. Взгляд этот был слаб и мутен; дыхание слишком редко. Вдруг лицо его изменилось; бледность исчезла, он стал сдвигать брови всё более и более, открыл немного глаза, и тяжелый последний вздох сказал, что душа его оставила наш мир. Но ещё одна минута – и новое явление: лицо его, покрывшееся бледностью, внезапно стало яснеть и яснело всё более и более; улыбка показалась на устах. Глядя теперь на него, можно было подумать, что, видно, мир блаженства засиял перед ним, что видно предстает он пред Того, чью волю и заповеди исполнял до последней минуты своей праведной жизни. Так и звучали в сердце слова Спасителя: «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят». Но чрез минуту всё исчезло: о. Порфирий мирно почил в среду, 13 января.

Тело его было поставлено в спальню. Отец Михаил приехал к вечеру. Все русские собирались к панихидам – утренним и вечерним. Даже многие члены римского духовенства приходили поклониться праху его, а некоторые римляне неоднократно целовали руки его.

Отпевание тела совершено было в пятницу 15-го числа, в посольской церкви. Русские, знавшие и не знавшие о. Порфирия, были все в церкви и проводили его до последнего места успокоения. А это место около Monte Testaccio, где находится кладбище для иностранцев, не принадлежащих к римско-католическому вероисповеданию; там хоронят и русских[3].

Господи, учини душу его, идеже праведницы Твои сияют, яко светила!

 

Публикацию подготовили библиографы М.А Бирюкова и А.Н. Стрижев.

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] В «Православном Обозрении» за 1866 год, в январской книжке замечено, что о. Порфирий Попов, скончавшийся в Риме 13 января 1866 г., по окончании курса в Московской академии в 1850 г., начал духовно-учебную службу свою в Вифанской семинарии и продолжал её в Московской академии в должностях преподавателя патристики, инспектора академии и цензора по духовной литературе. Он пользовался любовью и уважением близко поставленных к нему лиц за своё трудолюбие, добросовестность в исполнении своих обязанностей, и особенно за доброту сердца. В 1861 г. был перемещён на должность ректора Вифанской семинарии. Расстроенное здоровье заставило его сойти с духовно-учебного поприща. Он сделан был настоятелем московского Симонова монастыря, но и здесь здоровье его не поправилось. В 1864 году, в видах облегчить положение больного о. Порфирия, делавшееся более и более трудным, он был отправлен в Рим настоятелем тамошней церкви при нашем посольстве. Итальянский климат не помог о. Порфирию: из Рима он не возвратился.
[2] О. Михаил и о. диакон с причетниками нашей посольской церкви Долоцким и Березкиным, положительно отказались принять эту сумму и пожелали, чтобы она была присоединена к той, которая осталась после отца Порфирия. Желание их было исполнено.
[3] Те из русских, которые знали о. Порфирия, пожелали сообща поставить над прахом его мраморный памятник. Он приводится в исполнение и вскоре будет готов.
Софья Сухова-Кобылина
http://www.voskres.ru/podvizhniki/suhovo.htm